В горе и радости

      Чимин не ищет того самого, единственного и неповторимого, со всех сторон идеального партнера. Он встречает человека, с пороками и недостатками; все они составляют личность, которую альфа любит всем своим естеством.       Он расстроен.       Юнги плачет почти час. Чимин не засекает время намеренно, даже не особо следит за ним: его жених сотрясается, всхлипывает и утыкается лицом в подушку, размазывая слезы по ткани. За окном успевают сгуститься сумерки, воздух наполняется запахами соли и печали, а омега все не может перестать всхлипывать, сколько бы Чимин ни пытался коснуться его в попытке успокоить.       Объективных причин плакать нет, Юнги просто нужно выпустить накопившиеся эмоции, чтоб они потом не накрыли его безудержной и беспощадной истерикой. Чимин же смиренно ждет, затаившись на диване рядом, лишь изредка тихим шепотом спрашивает, что же так сильно беспокоит омегу.       — Я не знаю, — отдышавшись, выдает Юнги, пачкая соплями рукав домашней, испорченной моющими средствами кофты. — Захотелось поплакать.       — Хорошо, — обнимает его альфа, дыша запахом шампуня и слез горьких. Чимин любит и эти слезы.       Он игрив.       Ладно, Чимин безбожно невыносимо занят: дедлайны горят, словно их намеренно подожгли, залив бензином, спину ломит так, что в глазах темнеет от боли, а перед зрачками бегают черные точки. Сладкий запах еды доносится до альфы словно через вакуум, так слабо и плохо он слышится; Юнги ставит перед Чимином тарелку чего-то очень вкусного на вид и падает на колени едва ощутимым весом. Альфа получает ласковый поцелуй в нос.       — Устал? — ведет омега носом по щеке, чтоб губами к губам прильнуть в чем-то теплом и влажном. — Сделать тебе массаж? Чуть-чуть отдыха не повредит.       — Но...       — Отдышись хоть, — прерывает Чимина Юнги, устраивая сильные на удивление ладони на крепких плечах, растирая твердые напряженные мышцы.       А сердце Чимина наполняет волна нежности к жениху. В его волосах какая-то мелкая пыль, и слишком яркая белая рисинка путается в черных прядях. На носу — мазок соуса, который, как альфа надеется, не обжигает кожу остротой. Юнги выглядит домашним, милым и неряшливым. Игривым. Его тело наполнено спокойствием и доверием, а каждая клеточка кожи, атом, составляющий прекрасного Юнги просят любить его.       И Чимин любит так, что болит сердце.       Он придирчив и груб.       Юнги не кричит. Он вообще редко кричит, повышает голос или говорит очень быстро — Юнги просто смотрит грустно, молча глядя вдаль, такой печально-красивый, с кончиком носа чуть покрасневшим и глазами влажными, блестящими слишком ярко в свете лампочки. На улице темень, глухая и непроглядная: луну скрывают облака, пышные и плотные. Чимин и сам знает, что задержался, не слушая ядовитых слов Юнги в сообщениях голосовых.       — Ты мог, — Юнги не всхлипывает, интонации ровные и спокойные, даже слишком, едва ли не ледяные, — сказать, что задерживаешься.       — Мог. Но забыл.       И Юнги говорит много всего грубого и не очень. Его голос совсем не кажется мягким, как альфа привык; он ядовит и колюч, а каждое произнесенное омегой слово больно впивается в кожу чем-то острым и холодным. Чимин не запоминает, что он говорит — смысла нет. Не отвечает, лишь молча прижимает тонкое напряженное тело к себе, слыша выдох усталый, ломкий. Юнги затихает в его руках, замолкает, а еще — вдыхает запах кожи, соленый и неприятный, с таким упоением, словно он кислорода дороже и важнее.       — Я люблю тебя, — говорит Чимин, чувствуя жжение в горле. Говорит, потому что это правда.       Он зол.       В этот раз Юнги кричит. Не на Чимина, слава Богам, потому что волной злости его бы внесло из квартиры куда-то в окно на холод декабрьской улицы. Омега что-то громко и упорно доказывает по телефону «тупому невыносимому уебану», который не может «вкурить элементарного», и альфа с упоением слушает трехэтажный грубый мат, перемеженный с выдохами судорожными.       — Я убью их всех, — откладывает Юнги телефон на стол, так, что что-то трескается. Чимин надеется, что не стол, потому что омега не может быть так силен даже в режиме Халка.       Юнги садится рядом, красный и недовольный, с губами поджатыми и прической растрепанной. Чимин ловит себя на том, что любуется тонким изящным профилем, пусть и лицо омеги искаженно злобой.       — Ты прекрасен, — говорит ему Чимин, заправляя непослушную прядь за ухо.       Всегда.       Юнги рассматривает кольцо на пальце большую часть дня, Чимин может клясться, потому что пристально следит за женихом, таким кротким и робким перед свадьбой. Он волнуется и грызет ногти больше обычного, до выступающей на коже крови и тихого болезненного шипения, перекладывает вещи с места на место и почти не спит, что, конечно же, волнует альфу больше прочего.       — Все будет хорошо? — спрашивает Юнги, когда они ложатся в постель поздней ночью, вымотанные выбором ткани для скатертей.       — Даже если не по плану твоего папы, если без торта и этих свечей, — Чимин оставляет ряд поцелуев на теплых щеках, пачкая холодом зубной пасты кожу, — день будет идеален. Ты будешь там.