Стук лопаты о мерзлую землю

      Толстый грубый металл вгрызался в промерзшую землю с глухим громким звоном. Рядом с отказывающейся углубляться ямой на девственном снегу валялась испорченная ручная тяпка: оторвавшаяся ручка обхватывала сам инструмент лишь номинально — дожидалась лечения клеем-моментом. Древко лопаты скользило в тугих объятиях ткани толстых зимних перчаток; тридцатисантиметровый, не меньше, слой заледеневшей почвы сопротивлялся металлу так браво, что я начинал чувствовать разгорающуюся боль от сдирания кожи ладоней. Дыхание сбивалось в ком, давящий сходящее с ума сердце, — после трех-четырех ударов лопатой по земле приходилось делать пятисекундную паузу. Не то чтобы она помогала, но отдыхать дольше было нельзя: слишком холодно. Пальцев ног я уже не чувствовал, пальцы рук отзывались на нервные импульсы лишь за счет усердной работы. Морозный воздух обжигал горло и легкие, даже дыхание носом больше не спасало. Но остановиться было нельзя: потом я уже это не сделаю…       Наконец лопата довоевалась до более-менее рассыпчатой земли. Верхний слой, раздробленный, перемешанный со снегом, пронизанный льдом, я выбрасывал под близрастущее молоденькое, не толще рукоятки ножа, деревце, кое поневоле оказалось в столь опасной близи к чужой смерти… Нетронутый даже птичьими лапками снег я испортил грязью, воздух стал пыльным, немного удушливым. Лопата вонзилась в могильный холмик легко — и я замер, затаив дыхание. На секунду голову сковал страх, подкормленный успевшей выработаться привычкой пробивать, а не копать землю. Там, внизу, как будто земли уж и нет… Одна пустота, сплошной космический вакуум… И в секунду следующую опора под моими ногами бессердечно рухнула в никуда, утащив поперхнувшегося ужасом меня за собою…       Руки уже не сжимали рукоятку лопаты, самой ее нигде не было; нигде был и я. После мгновенного, молниеносного полета, во время которого утренний безжизненный свет сперва превратился в уменьшающийся пятачок над моею макушкой, а следом и вовсе погас, я с бесшумным, но внушительным всплеском упал в стремительный водный поток. Здесь — в темноте, в Пустоте, — не было ни единого звука, даже кровь не шумела в ушах, даже тишина в них не фонила. Подземная река, отказываясь подчиняться временам года, была не холодна — тепла настолько, что тело ее не ощущало вовсе, принимало за ничто. Она напитала штаны, пуховик, перчатки и обувь, заставила их переметнуться на чужую сторону и начать тянуть своего владельца ко дну, если оно вообще у этой стремнины было. Я пытался грести, но не столько плыл или несся по течению, сколько катился в бурных водах, как с бесконечной лестницы кубарем. Воздуха, набранного в легкие еще там, наверху, уже не хватало. Я чувствовал, как отработанный — мертвый газ в них поедает альвеолы, заражает кровяные тельца, поднимается к мозгу… Зажмурился, сдавшийся, готовый погибать под землей — там, куда собирался, вынужден был поместить другого, дорогого и близкого!..       Яркий свет зажег сомкнутые веки, как подсвечивает недостаточно толстые шторы и, невзирая на препятствие, все равно проникает в дом. Абсолютно сухой, я стоял у бетонного крыльца, опираясь на грязную громоздкую лопату. Позади, за бесстенным лабиринтом пятляющих садовых дорожек, под самым забором притаился молчаливый холм. Он был коричневым, грязным. Вереница аккуратно расставленных булыжничков приблизилась к дому ровно на одного потерянного друга. Импровизированный крест на несуществующей карте — место, где нельзя копать… Несколько из довольно тяжелых камней я, кажется, унес с собой: положил туда, где они точно не потеряются, — прямо под сердцем…       Звон разнесся по участку. Со стукнувшейся о бетон лопаты ссыпалась земля. Та, что я случайно набрал в легкие, взволновалась, но зря: ее так же просто не вытрясешь.       …Хотя бы выплыл.       А дальше…       …посмотрим.