Fired

«Мой близкий враг родней чужих, Исподтишка летят ножи, И увернуться невозможно. Но как словами передать, Что пустоту нельзя предать, А вот любовь совсем несложно». «Я никому не верю», «Би-2»

В его сне Майкл Грей входит в паб отеля «Робер» за его спиной, хрустит битым крошевом стекла под шагами, словно льдом и солью по мертвым, мерзлым скалам Микелона, присаживается за стойку рядом и на левой половине лица его не зияет кровавым мессивом дыра от пули, выпущенной Томасом за порогом паба ничтожных несколько минут назад. Майкл адресует ему лишь мимолетную привычную ухмылку, отмечая его присуствие, и сразу тянется за чем-то, спрятанным за стойкой, но Томми успевает, замечает — глаз цел, череп цел, и в целом Майкл не ведет себя как человек, которого всего ничего, как отправили к праотцам за предательство. Грей тем временем по-хозяйски достает из-за стойки бутылку дорогого американского виски — откуда бы ему взяться в этом приюте безнадежных пьяниц и нищих моряков-пропойц? Да и Алфи Соломонс не спешит появляться. И зажженная сигарета отдает горечью воспоминаний, а не табака. И Томми Шелби понимает, где он. Пока Майкл преспокойно наполняет стакан, он продолжает курить и смотрит на поредевшие от взрыва ряды разнокалиберных бутылок у стены. Уцелевшие сияют отблесками — за спиной, за залом, где нет больше никого, кроме них двоих, за руиной стены продолжает полыхать разнесенный взрывом автомобиль. И пламя поднимается немо, ни звуком не нарушая их тишины. Майкл пьет и все еще не смотрит на него, и Томми думает, что тот, смилуйся, судьба, и вовсе не настроен на разговор, и, может, даже и не видит его. Но Томас ошибается. Опять. — Ну и как ощущения? — режет неуместно бодрым вопросом Майкл. Словно первую победу его лошади обсудить собирается. Томас хочет игнорировать. Это сон, он не обязан отвечать сну, даже себе самому не обязан. — А твои? — оборачивается он резко и против всякого расчета. Смотрит в невыносимо невозмутимые, привычно ясные и честные глаза предателя, и хочется кольнуть больнее. — Каково это, Майкл — смотреть в лицо смерти и осознавать, что лишь твои трусость, глупость и непомерные амбиции только что лишили тебя всего, включая право жить? Майкл все еще невозмутим. Сидит в пол-оборота к нему, облокотившись левым локтем на стойку, медленно крутит стакан. — Тебе лучше знать, Том. Рыдания Лиззи в больнице после смерти Руби пронзают память острой вспышкой. Он отворачивается, тянется к сигаретам. Стучит пачкой о стойку, выбивая одну, смотрит, куда угодно, только не на Майкла, не на всполохи на мутном стекле, пытаясь вернуть контроль. Тянет сигарету ко рту и понимает, что одна уже в его губах. Он ни черта о ней не помнит. И она уже не горит. Томас выбрасывает первую сигарету в пепельницу, пытается прикурить другую, но зажигалка не выдает ни искры, сколько бы не щелкал. Она падает из рук на стойку, потом на пол, когда Томми тянется за кем-то оставленными спичками. Но и они не горят, напрасно стирая серу с влажной боковины коробка. Томми оставляет коробок на стойке, накрывает рукой. Кисть дрожит, и он вынужден прижать ее к поверхности, чтобы Майкл не заметил. Как будто он уже не увидел. — Что это за место? Ему кажется, еще немного, и он вспыхнет, взорвется, как машина с сообщниками Майкла. — Тебе лучше знать. — У тебя пластинку заело? — он едва сдерживается. — Это место, в которое ты приводишь меня, — на удивление быстро сдается Майкл. — Место, где меня всегда ждет бутылка любимого виски, — он демонстрирует добычу. — А ты напрочь теряешь способность быть отмороженным мудаком. — В смысле? — Томас невольно оборачивается к нему. — Твоя маска, — Майкл рисует в воздухе овал напротив его лица. — У тебя не получается держаться за нее тут. Не получается скрывать то, что ты чувствуешь на самом деле. Томас на некоторое время зависает, обдумывая сказанное. А после утыкается взглядом в стойку. Майкл льет виски в другой стакан. Толкает им в плечо. — Выпей. Томас не отвечает. — Как хочешь. Стало бы легче. Поверь моему опыту, — Майкл пьет из второго бокала сам. Томаса осеняет. — Опыту? — он даже сам разворачивается к Майклу. — Ты помнишь, что уже был здесь? Во сне? — Мы были, — Майкл занят смакованием аромата виски, — как я сказал, это ты меня постоянно сюда притаскиваешь. — Для чего? Зачем? — он чувствует необъяснимую тревогу. — Ты помнишь, что здесь было в предыдущих случаях? — Ты мне вышиб мозги, Том. А это едва ли улучшает память. Он преспокойно отворачивается к стойке под пристальным взглядом Томаса и продолжает потягивать гребаный виски. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он врет. Что не скажет ничего, учитывая предшествующие встрече вышеозначенные обстоятельства. Томас поднимается со стула, отходит в сумерки зала. Ему надо подумать. Ему надо решить, как выбраться из сна, где сон сном не ощущается, и колкое стекло под подошвой хрустит, как настоящее. Мысли ускользают, словно юркие рыбки, которых он пытался ловить в детстве руками в реке. — Мне надо выбраться отсюда. Он говорит сам себе, но Майкл реагирует. Разворачивается на стуле к нему, не выпуская гребанный стакан. — Зачем? — он пожимает плечами. — Ты сейчас где-то спишь, там, в реальности. Ты можешь просто подождать, пока проснешься там и исчезнешь отсюда. Томми даже отвечать не хочется. Он смотрит на всполохи огня за разбитой стеной. Их очертания размыты, а свет мягок. — Или тебе так претит моя компания, Том? — не сдается Майкл. Правда, после этого замолкает, и Томми надеется, что пауза останется долгой. Но увы. — Я слышал, как ты перечислял Алфи свои потери. Ты назвал мое имя первым. Хотя сам меня убил. Кажется, я оказался единственной твоей жертвой среди твоих потерь и единственной твоей потерей среди убитых тобой жертв, Том. Это чересчур. Томас разворачивается, на ходу вынимая оружие, целится туда же, куда выстрелил несколько минут назад, замирает в двух шагах с пистолетом в вытянутой руке. — Может, я проснусь, если пристрелю тебя еще раз? — голос удается сохранить спокойным. Майкл не двигается, но и не трусит — это видно по его взгляду. — Или если тебя застрелю я? — пожимает он плечом. Это идея. Это, черт побери, идея. Томас приставляет пистолет к виску. Майкла, кажется, ничто не способно пронять. — Выглядит, будто ты проделывал это не раз, — выдает он после нескольких секунд молчаливого созерцания руки с оружием. — Я имею... Жест, — он повторяет движение руки Томаса, чтоб объяснить. — Точно и без колебаний. Будто тренировался. Ты и правда...? Томми вдруг чувствует себя до жалости смешным, нелепым позером. Опускает руку, отворачивается к стенам, бредет среди руин экс-мебели. Руки чешутся набить морду, а некому. Он зажмуривается до боли. — Хочешь совет? — спрашивает Майкл. — Нет. — Если хочешь проснуться, тебе нужно как минимум признать, что все это — твой сон. Что ты, а не кто-то другой создал этот паб. Создал стекло, стены, бутылки, ту разъебанную машину на улице. Создал меня. И убил меня. И создал снова. Здесь... И мое любимое виски! Кстати, откуда ты... — На столе в вашем с Джиной особняке. — Удивительно, что ты запомнил. — Я не запоминал, — Томас оборачивается в раздражении, — я просто... — запинается. Как это гребаное виски записалось в его мозг? И отчего всплыло сейчас? — Я думаю, это чувство вины, — говорит Майкл. — Что-то вроде «Прости, что я тебя застрелил, Майкл. Выпей, не грусти». Ты назвал меня потерей, Том. Ты не хотел меня убивать. Не так ли? Том не намерен обсуждать эту тему. — Что... что ты сделал только что? — Что? — Я подумал... — Томас пытается отвлечься от опасного вопроса, сформулировать свой. — Я всего лишь подумал, почему добавил бутылку в сон, а ты ответил. Ты читаешь мысли, Майкл? Или память вернулась? На приветливом, открытом лице Майкла впервые мелькает недовольство. Но он справляется. Улыбается снова. — И то, и другое, Том. Тут я часть тебя. А если я часть тебя, значит и ты сможешь вспомнить, что здесь происходит. И почему ты возвращаешься снова и снова... Выпей, Том. И вспомни. На минуту ему думается, что идея неплоха. Но спиртное — ключ, подходящий слишком ко многи дверям, которые лучше держать запертыми. — Это всего лишь сон, Том. Ты проснешься и забудешь снова. Он смотрит на янтарь меж белых пальцев, а потом — в зеленые, бесстрастные глаза. — Когда ты предал меня, Майкл? Майкл не спешит отвечать, и Томми чуть подходит, добавляет. — Там, на улице ты ответил на вопрос почему. Прокричал, как обиженный пацан, про мою смертельную ладонь на своем плече. Теперь я хочу знать, как долго, Майкл? Как долго устраивала тебя эта ладонь, прежде чем ты решил меня предать. В глазах призрака (или видения) проступает замешательство и теперь не страшно подойти ближе. — Эта ладонь, — Томас и правда кладет ладонь на чужое плечо и с удивлением отмечает, насколько живым, реальным, как и все в этом пабе, ощущается Майкл, который живым быть никак не может. Боль стискивает ему сердце. — Эта ладонь, — повторяет Томас, стараясь не подать виду, но слова бьются, вырываются торопливо и горячо, — лежала на твом плече в твой первый визит к нам, когда я отвел тебя в кабинет и сказал позвонить матери и сообщить, что ты возвращаешься в распрекрасную свою деревеньку, а ты отказался. Эта ладонь, Майкл, лежала на твоем плече, когда я представил тебя своей семье. И сделал ее частью. И я думаю, тебе хватит и оставшейся половины мозга, чтобы вспомнить остальные случаи. Так когда, Майкл? М? Когда, черт побери, ты! Решил! Меня! Предать?! Рука на плече дрожит, надо остановиться, но сорваться в бездну здесь и правда легко. Легко и соблазнительно. — Почему ты молчишь, Майкл?! Если это сон, и его создал я! Если я создал тебя! Если я тебя убил! Почему ты молчишь?! Он отшатывается, отталкивает Майкла — тот, качнувшись, удерживается на стуле — и бьет обеими руками в стойку. Бьет ладонями снова и снова. Пытается унять сердцебиение и дрожь, но не выходит. — Ты не остановишься, — говорит Майкл, — даже не пытайся, Том. Это невозможно здесь. Ты не проснешься, пока не получишь ответ. Или пока... — Пока не пристрелю тебя?! В этом смысл?! Не убить тебя еще раз?! — Теперь ты понимаешь, почему ты возвращаешься. — Блядь! Том срывается с места, подбирает оставленный на столике пистолет и выдергивает обойму. Пули с грохотом катятся по полу. Майкл, кажется, не впечатлен. — Ты можешь задушить меня, забить пистолетом до смерти, кроме того тут много острых осколков, камней, стульев... Лучше сосредоточься на ответе, за которым пришел. — Иди на хер, Майкл! Иди на хер!!! — он садится на пол, обхватывает словно вмиг налившуюся свинцом голову руками. — Я решил предать тебя, Том, — доносится голос Майкла после паузы, — когда ты счел меня предателем. Когда устроил отречение от семьи, которую я только что обрел. За которую убил, за которую был ранен и едва не погиб, и даже поднялся за нее на эшафот, ты так легко отсек меня, Том, словно твоего доверия, которым я гордился, у меня никогда и не было! — Ты предал меня! — гнев легко поднимает его на ноги. — Нет, Том! — Майкл тоже соскакивает со стула. — Я выбрал свою мать! — А должен был выбрать меня! Я твой босс! Я глава этой семьи! Ни Полли, ни Артур, ни, мать его, Джон — я, Майкл! Я! Ты должен подчиняться мне! — Больше нет, Том, — он выдерживает его взгляд, не теряя дурацкой ухмылки. — Ты уволил* меня. Томас вдруг обнаруживает свою правую руку у чужой груди — оказывается, бил по ней пальцем, словно достучаться пытался. Рука падает. Обходит Майкла, отходит в тень — неважно, куда, лишь бы подальше от... — Все в порядке, — оборачивается Майкл вслед. — Просто признай это вслух. Признай, что сожалеешь. — Я сожалею, — говорит Том темноте перед ним, боковая стена паба едва видна в сумерках, и кажется, что зал переходит в бесконечную ночь. — Сожалею, что пришлось тебя убить. И это чистая правда. Только от сказанного вслух не легче. И Майкл молчит. — Ты сожалеешь не об этом, — говорит Майкл после паузы. И это правда тоже. Но куда более болезненная. Обернуться, снова оказаться под этим взглядом — невыносимо. Томми оборачивается. — Чего ты хочешь, Майкл? Очередная пауза злит сильнее прежних. — Вопроса, Том. — Как, нахуй, дела? — бросает Томас, идет к стойке, нарочно задевая плечом, вливает треть бутылки в стакан и высаживает залпом. Со стуком возвращает на стойку. Замечает языки пламени в отражении на бутылках. Зло и метко брошенный стакан разносит пару из них. — Неплохо, — отвечает Майкл. — И уж точно нескучно. Томми оборачивается. Зал чуть качается, и он облокачивается на стойку за спиной. В раздражении следит за каждым шагом идущего к нему Майкла. — Скажи мне, что под семьей, ты имел в виду меня, Майкл! Не семья пришла к твоим родителям! Не семья втянула тебя в это! Ты спас мне жизнь, спас моего сына, и ты пошел на казнь — за меня! Все это куда более личное, чем мы пытаемся представить, не правда ли?! Так обвини меня, Майкл! Обвини меня! Майкл, занимая место у стойки рядом, пожимает плечом в блядской своей невозмутимой манере. — Ты и сам неплохо справляешься, Томми... — Довольно! Майкл оказывается прижат к стойке. И в его вспыхнувших не то страхом, не то чем-то еще глазах наконец-то нет никого и ничего кроме Томми. — Довольно! — орет Томас, но и себе не может сказать, довольно — чего? Паутина спасительной лжи оказывается слишком прочной, слишком цельной, чтобы отыскать конец и распутать ее, потянув. — Я остался, Том. После взрыва. Я увидел, что взорвался другой автомобиль, и я вышел. К тебе. Томас больше не может выдерживать этот взгляд и, продолжая держать Майкла за грудки, опускает голову. — Ты сказал: «Объяснись», — продолжает Майкл. — Попросил немного лжи, чтобы спасти себя от последствий того, что уже решил сделать. И я дал ее тебе. И я знал, черт побери, я знал, Том, что ни единое слово правды или лжи не изменит, ничего не изменит! Потому что тебе... Ты... Потому что ты даже не способен... Господи! Хочешь знать, почему на самом деле кончается этот сон? — Майкл выпрямляется и стряхивает его руки. — Потому что жалкое и скучное зрелище твоей недобитвы с собственной трусостью отнимает у меня память о том, кем я восхищался до поклонения, до ебучей собачьей преданности, и я ухожу! Он вырывается и правда уходит. Действительно уходит. Идет к двери, которую после взрыва проще переступить, чем открыть. Идет к языкам пламени. — Стой! Майкл притормаживает, но возвращаться не спешит. — Ты... Ты сказал, «собачьей преданности», — Томми, несколько остыв, разворачивается к нему. — «Щенячьей» больше подходит. Ты ничего не знал, когда я взял тебя, почти ничего не умел, и ездил на разборки с бутербродами. Я научил тебя, Майкл. Я создал тебя. Создал и разрушил. Как и остальных. Джона. Полли. Грейс. И... — его голос срывается. Он не может упомянуть Руби. Ему требуется несколько секунд, чтобы снова поднять взгляд. — И себя. Мне остался один год. Я умираю, Майкл. — Это обязательно? Обязательно для тебя — рушить созданное? — Это не вопрос выбора. — Неужели? Тогда отчего после смерти Луки ты выбрал не слушать меня? Если у тебя не было выбора и сказанное не изменило бы твоего решения убрать меня от себя, почему ты не дал мне сказать? — Я знал, что ты скажешь. — Да, Том. Точно. Ты знал, что я скажу. — Нет, я не... Я про твой лепет о защите Полли, Майкл. Ты бы сказал... — Я бы сказал, что ты не ошибся, доверяя мне, Томми. Я бы сказал, что был — и так и остался — единственным, кто понимал тебя и подчинялся, потому что полностью разделял твои планы и был согласен с тобой. Я всегда был на твоей стороне, Том. Всегда, без остатка. И я до сих пор на ней. Майкл останавливается в шаге, и Томас оборачивается, чтобы отыскать отброшенную пачку сигарет. На этот раз удается поджечь одну. Он затягивается, выпускает дым вверх и становится... становится легче. — Ты явно наслаждался, когда твои коллеги здесь месяц назад потребовали от меня почитать стихи. Губы Майкла вдруг трогает улыбка, и от этого руки зудят применить силу. Майкл медленно идет обратно, и Томми поворачивается в другую сторону, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, будто зал паба не усыпан стеклом, землей и пеплом взрыва. — Одно не противоречит другому, Том. Кому знать, как ни тебе. Я наслаждался и тем, как ты поставил их на место. — Не только их, но и тебя. — И этим я отчасти насладился тоже. Напомнило о прежних временах. — Когда ты не был мне безразличен? — Я никогда не был тебе безразличен, Том. Как и ты мне. Поэтому я притащил тот дурацкий бизнес-план на собрание и попытался предложить его прежде, чем ты отвергнешь помощь. Я пощадил твое самолюбие, Том. — Я не нуждался ни в пощаде, ни в помощи. — Да. Я понял это, когда ты взял и бросил все мои труды в огонь. — О, это тебя задело? — Да. И это мне понравилось тоже. Как и вся игра «Завоюй доверие Томми Шелби обратно». — Ты гребаный извращенец, Майкл. Тебе нужно что-то делать со своей психикой. Майкл лишь усмехается. — Этой игрой ты получил то, что и так было бы у тебя, оставь ты меня в Бирмингеме. Но ты веришь лишь в то, что получаешь силой, Том. Силой, страхом и войной. Тогда тебе кажется, что ты контролируешь присуствие этого в твоей жизни. А остальное ненадежно. И тебе проще потерять, чем жить в ожидании потери. И вот, — Майкл облокачивается на стойку, — и вот мы здесь. — Ого, — Томми разворачивается к стойке тоже. — Ты значительно поумнел с тех пор, как потерял половину мозга. Майкл усмехается. — Это твой ритуал, Том. Тебе невыносимо быть с тем, кто становится для тебя важен. Ты становишься зависим. И жаждешь подходящего случая освободиться, обвинить и оттолкнуть. Но лишь затем, чтобы милостиво пустить обратно с обязательством доказать верность тебе. Ты позволяешь себе любить лишь то, что контролируешь. Все, что не в твоей власти, пугает тебя. Может быть поэтому твои амбиции не имеют границ. Ты хочешь любить весь мир, Том. Но для этого тебе нужно взять его под контроль. Ленты тусклого дыма вьются, исчезают на пути к потолку-небу. Томас думает о том, что если это и правда сон, то он легко заставит дым лететь вниз. И дым вдруг тянется к полу, словно призрачный водопад. — Видишь? — говорит Майкл. — Мы встречаемся во сне, потому что здесь все подконтрольно тебе. — Все, кроме тебя. — Я часть тебя, а никто из людей — даже ты — не может контролировать себя на сто процентов. Но мы можем говорить. Спрашивать. Отвечать. И я, — Томас боковым зрением замечает, что Майкл поворачивается к нему, - я даже сейчас не могу не быть на твоей стороне. Сигарета, тлея, жжет пальцы. — Ты говоришь лишь то, что я хочу услышать. И снова пауза. — Я должен на это отвечать? — спрашивает Майкл тихо и вкрадчиво. Том качает головой. Откладывает сигарету, проводит руками по стойке. — Ты ничего не должен мне, Майкл. Ты вообще умер. Тебя здесь нет. Я убил тебя. Убил. От прикосновения под ребрами вздымается волна холодного пламени, прокатывается вверх, заставляя задержать дыхание, онеметь, застыть. Майкл, поймав его поперек груди, тянет к себе, и Томас инстинктивно подается в другую сторону, назад, врезается в стул. Майкл ловит его под спину. — Нет, я... Не на... Майкл! Как и он прежде, Майкл оставляет его между собой и стойкой, но не прижимается, не давит — лишь ловко пресекает его попытки высвободиться и улизнуть. Том не хочет помнить о том, что бежать некуда; все, что нужно — унять ледяной огонь внутри, что не дает как следует вдохнуть, что опаляет и отнимает силы. Он слабеет, он утекает с каждой секундой, переплавляясь в бездну, что растет внутри. — Майкл! — Я знаю, Томми, я знаю, знаю... — бестолково твердит Майкл, и кажется многоруким индийским богом, успевающим опередить его на движение, на такт. — Спроси меня. Спроси. — Слишком поздно... — Спроси, Том! — Поздно! Хватит! — Том! Майкл отшатывается одновременно с щелчком взведенного курка. Том свободной рукой бестолково поправляет рубашку, пока дуло пистолета смотрит прямо в подобородок Майклу. — Я сказал, поздно! Я убил тебя, я тебя застрелил, тебя здесь нет, ты всего лишь иллюзия, и ничего из происходящего здесь или того, что может произойти, этого, блядь, не изменит, Майкл! — Ты раскаиваешься, Том? — Да, я раскаиваюсь! Но какой в этом прок, Майкл? Какой прок?!... Тебя нет, Майкл. Тебя нет. И ничего больше нет. — Но ты угрожаешь мне пистолетом, явно веря, что можешь меня застрелить, и чувствуешь прикосновения, которые тебе невыносимы. У Томми дрожат руки. Майкл оглядывается, примечает уцелевший стул, подтягивает его поближе и присаживается. — Когда ты решил убить меня, Майкл? — спрашивает Том. — С итальянцами покончили задолго до этого гребаного дня. Ты несколько лет прожил в Америке. Так когда?.. — Ты же и сам знаешь, Том, — Майкл снова улыбается своей невыносимой улыбкой. — Похоже, никогда. — Ложь, — шипит Томас. — Такой детский план с бомбой в багажнике. В машине, на которой мы собирались везти тебя, и которую ты бы наверняка проверил... Я... Я хотел задеть тебя, признаю. Но я бы не решился на то, что точно бы отняло твою жизнь. Часть меня знала, что я проиграю. И была к этому готова. — Тогда какого черта, Майкл?... Какого черта?! Майкл пожимает плечами с детской непосредственностью, и Томми снова опаляет гнев. — Таким был общий курс, — говорит Майкл, — и я подчинился. Потому что хотел победить тебя. Почувствовать... Почувствовать, что я тебя контролирую... Помнишь, я сказал, что понимал тебя, как никто другой? Это потому что мы довольно похожи, Том. А в некоторых вещах практически одинаковы. Рука с оружием опускается сама собой. Все тело словно дрожит, вибрирует от напряжения. Невозможно просто стоять на месте и не делать ничего, не говорить. — Блядь... Блядь, — Том курсирует вдоль стойки рвано, нервно, трет лицо и смотрит лишь под ноги. Еще разворот, и он всаживает вроде пустую обойму в стену, в битые часы и рамку с рваным календарем на ней. — Твою мать!!! Под горячую руку ему попадаются и так разбитые, разломанные предметы, отчего даже при яростном его рвении общая картина разрушений словно и не меняется. Майкл подбирает у стойки его сигареты и, закуривая одну, традиционно невозмутимо созерцает шторм. Шторм через некоторое время ожидаемо сходит на нет. Опустошение и тошнота накатывают волнами, и Томми, поддаваясь им, обнаруживает себя у треклятой стойки. Мучит сначала зажигалку, затем спички, затем разворачивается к стойке спиной, как Майкл, и забирает у него выкуренную наполовину сигарету. Затягивается с его же спокойствием, но жадно и глубоко. — Не обожгись, — бросает Майкл. Смотрит перед собой, словно Томми нет рядом. Словно не касается плечо о плечо. — Это ты, — кивает Майкл на разгром. — Осколки на осколках. Боишься, что разобьют, потому что уже разбит. И ты готов жизнь положить, чужую и свою, чтоб доказать, что не хрупкий, что разбивать нечего. Потому что если не поверят, если доберутся, то увидят. И тогда увидишь и ты. А это хуже смерти, правда? Том не отвечает. Они оба продолжают созерцать разрушения. — Ну, — отмирает, наконец, Том, делает затяжку. — Что там за вопрос, что я должен задать? Скажи мне. Я спрошу. Я, кажется, ко всему готов. И словно невзначай задевает плечом о плечо — только бы почувствовать его живым снова, обмануться еще раз. — Я говорил, что тебе нужен ответ, а не вопрос. А ответ не всегда следует за вопросом, Том. Иногда ответ — это и реакция на просьбу. Но ты и сам это понял, Том, верно? Иначе я бы не сказал. — Окей, ладно, хорошо, — Том чувствует себя иначе, легко, но незнакомо, и нет внутри льда, но курится, словно перед смертью — жадно, больше, еще, еще, будто после и не будет сигарет. Бросает взгляд на Майкла и отворачивается сразу; хватается, рискуя обжечься, за микроскопический окурок. — Если вдруг ты еще не, Майкл... То люби меня. — Пожалуйста, — добавляет, подумав. Майкл усмехается и забирает сигарету.