Луна с тобой красива

      Шелест травы под ногами приятно трепетал где-то на периферии сознания. Его праздничные гэта сегодня были украшены прекрасными красными цветами — камелиями. Они аккуратно огибали сандали, возвышаясь и закручиваясь вокруг белоснежной ноги мужчины. Алое кимоно оплетало его фигуру, а позолоченный пояс мягко сверкал в свете восходящей луны.       Чуя шёл, перешагивая и перепрыгивая через корни массивных стволов, к сияющей реке, которая сладко журчала где-то вдалеке, за огромными ветвями деревьев.       Этот год выдался очень тяжёлым. В прошлым году, когда начался сбор урожая, люди, как показалось лису, буквально озверели. Рисовые поля буквально высохли от ярко палящего солнца, да и саму большую часть урожая умудрились сожрать треклятые троглодиты в виде саранчи, червей и прочей живности. И люди, само собой, очень разочаровались из-за этого. Но вместо того, чтобы упрекать самих себя, они накинулись и начали проклинать их богиню Инари. И это было ещё полбеды, но в один из дней Накахара заметил в самой чаще леса яркие огни от горящих факелов — селяне, полностью озверев, пустились с огнём в руках прямо по лесу, сжигая дотла всё живое. Позже, прибежав к своим собратьям с этой вестью, он узнал множество вещей, которые очень расстроили его. Ну, как сказать, что расстроили. Он просто носом повёл да фыркнул пару раз. Так старейшие и рассказали ему о том, что род людской уже совсем с катушек съехал. Сами за урожаем не доследили, вовремя не полили, от всяких вредителей не избавились, но винить решили сразу всех: и Богов, и духов, и ёкаев. Но, конечно же, только не себя любимых. Что за людские глупости? Но, как потом Чуя понял, это были вовсе не глупости, которые люди навязали самим себе. Все ближайшие людские поселения, сговорившись, объявили массовую охоту на всех ёкаев, которые вообще водятся в их округе. Сначала они вели тщательные поиски всех демонов и духов, но потом они словно сошли с ума. Целые поселения начали буквально истреблять каждую животинку на своём пути. Они стреляли во всех: простых лисиц, подозревая, что, когда в них попадёт острая стрела лучника, та превратится из обычного зверя в величественную и злую кицунэ; они стреляли в простых воронов, почему-то думая, что те являются теми самыми коварными тэнгу, хотя птицы, которые летали над их головами и спокойно себе сидели на ветвях высоких деревьев, были обычным зверьём и не более; в один момент люди настолько вышли из ума, что даже начали сжигать своих домашних кошек, думая, что они являются гневными демонами бакэнэко.       Они начали прочёсывать все леса, переворачивая каждый камешек и разворовывая каждый кустик. Если раньше люди действительно боялись ёкаев... Да что там боялись! Они буквально тряслись от страха лишь при упоминании злых демонов, которые скрываются в их лесах. То сейчас же простые смертные решили объявить на всё живое полноценную охоту. Чуя даже не удивится, если узнает, что те начнут ещё и расстреливать собственный скот, думая, что они тоже могут являться какими-то коварными духами, решившими позариться на их урожай. Но Накахара лишь смотрел на это издалека да тяжело вздыхал. Если простолюдины всерьёз думали, что им, могущественным ёкаям, прям уж так сдались их никчёмные рисовые поля, то у них, должно быть, просто наиглупейший юмор.       Что за варварство?! Где это вообще видано, чтобы прекрасные демоны и посланники Богов шугались от простолюдин? Нет, ёкаи, конечно, могли объединиться и преподать урок мерзким людишкам, чтоб на всю жизнь хватило. Но зачем? Каждый из них уже прожил не один век и даже не два, так имеет ли смысл бороться с людьми и запугивать их, если эти же самые люди уже в следующем году будут благословлять всех и вся, радуясь хорошему урожаю и новому прекрасному посеву.       Но как бы Чуя не хотел это признавать, в этом месте он больше быть не желал. Он видел и наблюдал за каждым из этих людишек с самого их младенчества, с некоторыми даже втайне играл и показывался перед ними, когда те были ещё совсем малютками. Старался оберегать народ людской, всяких бармалеев и чужаков отпугивал от поселения, но что он получил в ответ? Именно этого он заслужил? Нет, так дела не делаются.       Но когда он всё же вспоминает какие-то тёплые моменты, связанные с этими глупыми и злыми существами, то в груди разливается мягкое чувство привязанности. Например один раз, когда уже начала цвести сакура, Чуя заметил одного маленького мальчика, чей мячик укатился под куст в дремучий лес. Раньше родители всегда сетовали своим детям, чтобы те ни в коем случае не ходили в лес без взрослых. Они пугали их страшилками, легендами, а дети постарше пугали своих младших братьев и сестёр всякими байками и выдуманными историями. Было даже поверье: «Кто в лес один заходит — тот душу ёкая гложет». Поэтому дети и вправду боялись даже лишний шаг делать в сторону страшной чащи, не то что играть там. Тогда Накахара заметил, что мальчишка не решается зайти в лес даже чисто для того, чтобы забрать свой маленький мячик и мигом убежать. Настолько сильно он боялся заходить в лес, наслушавшись легенд от старшего поколения, что был готов даже свою игрушку там оставить. Но Чуя, как действительно хороший ёкай, не растерялся. Он тихо прошмыгнул в теле лисы к этому кусту так, чтобы ребёнок не заметил его, а потом аккуратно пнул этот самый мячик обратно к мальчишке. Игрушка ударилась прямо об его ноги, после чего он тут же поднял свой мячик и начал радостно прыгать и хохотать от счастья. Ребёнок ещё долгое время всматривался в чащу деревьев, но, так ничего и не найдя, убежал обратно в деревню. На следующий день Накахара заметил на том же самом месте, где стоял мальчишка, целый букетик, собранный из веточек роскошной сакуры, а рядом лежал красивый амулет, на котором была изображена пятихвостая лисица, смотрящая на полную луну. Кицунэ до сих пор держит этот амулетик при себе и никогда его не снимает. Даже несмотря на то что сейчас этот самый мальчишка уже давно вырос и обзавёлся семьёй, в глазах Чуи он так и остался тем самым маленьким мальчиком, который когда-то подарил ему букетик сакуры. И таких моментов немало, даже всех пальцев двух рук не хватит, чтобы сосчитать те моменты, когда кицунэ вновь и вновь влюблялся в род людской, наблюдая и играя с ними.       На самом деле даже сородичи Накахары часто говорили, да и говорят по сей день, что он слишком мягкотелый и любящий ёкай, чтобы его вообще можно было назвать каким-то демоном, коим прозывают весь их народ. Слишком уж он за все эти века успел привязаться к людям, чтобы они заняли достойное место в его лисьей душе.       Скоро наступит полночь, он встретится с действительно важным для него человеком, проведёт с ним все эти 3 дня праздника Обон, а потом скроется в глуши, затеряется в этих дремучих лесах, чтобы больше не видеть всех этих людей, которые умудрились так нагло и грубо подорвать его доверие к ним.       Журчание реки становилось только сильнее и сильнее, а лунные блики на воде только ярче и ярче. Мех на хвостах кицунэ мягко развивался на ветру. Девять серебристых пышных хвостищ буквально тенью двигались за мужчиной, периодически касаясь коры могучих деревьев. Их кончики кроваво-красного цвета слегка распушились, потому что Накахара, переживая из-за предстоящего праздника мёртвых, постоянно теребил их пальцами. Такого же цвета серебристые уши-треуголки с красными кисточками на его голове были постоянно начеку, стараясь уловить каждый шорох на расстоянии в ближайшие пятьдесят ярдов. Если на пути появится человек, то либо придётся использовать иллюзию, чтобы он заплутал, либо искать обходной путь. Всё это занимает время, которого у него не так много, как хотелось бы. Чуе очень уж не хочется сейчас видеть никого из проклятых селян.       Рыжие волосы волнами ложились на худые, но сильные плечи, лишь несколько прядей были закреплены сзади красивой заколкой-кандзаси, которая была украшена красивыми белыми цветами сливы. Сами же локоны, больше напоминающие закатное солнце где-то на священной горе Фудзи, едва ли развевались от периодических потоков ветра, которые становились всё сильнее, когда он ближе подбирался к реке.       Выйдя из леса, Чуя наткнулся глазами на зажжённые фонари — мукаэби, которые люди поставили рядом со своими домами, тем самым освещая ночное поселение яркими огнями, чтобы души мёртвых смогли найти в темноте путь домой.       Губы Накахары неосознанно искривились в лёгкой улыбке, когда он ещё раз обвёл взглядом людские дома.       Его ноги легко скользнули вниз к берегу реки. Совсем скоро настанет полночь.       Чуя уже даже слепо слышал у себя в голове те самые детские крики и радостный хохот людей, когда все они будут танцевать Бон-одори на улицах своих поселений. Наверняка все уже успели украсить свои алтари в домах, наготовить множество вкусностей и прочее. Эх, умеют же люди веселиться.       Но улыбка тут же сошла на нет. В следующем году он не знает, где будет и куда его заведёт судьба, но тут уже он точно не останется. Сердце щемит где-то внутри, когда мужчина вспоминает, как эти же самые люди, которые уже через пару дней с улыбками на устах будут петь и танцевать, кричали на весь лес, что отрубят каждому ёкаю голову и повесят у себя в домах, как трофей. Люди не только веселиться умеют, но и драму устраивать. Это Накахара понял ещё более двух веков назад.       Подойдя к реке поближе, Чуя уселся на огромный валун, лежащий около берега, и принялся ждать, хоть и ждать долго не пришлось.       В один момент луна будто стала сиять ярче, а шум реки становился только громче. Ветер тихо-тихо загудел, начиная петь лишь одному ему известную симфонию. Звёзды в праздник Обон становятся более заметными. Из неоткуда появился туман. Он медленно выползал отовсюду: из леса, реки, из-под земли. Он аккуратно огибал Накахару, собираясь в одном месте. Чуя уже не раз и не два наблюдал за этим процессом, но каждый раз его сердце начинало биться всё быстрее, а в глазах появлялся ожидающий и восхищённый блеск, но он быстро мотнул головой, избавляя голову от всего ненужного. В один момент туман закружился, будто маленькое торнадо, но потом вмиг рассеялся, являя лунному свету прекрасного мужчину. Хотя, признаться честно, он выглядел ещё как совсем зелёный юноша. Лишь катана на бедре и тяжёлый взгляд самурая давал знать — он повидал многое и повидает впереди ещё больше.       Пронзительный взгляд переместился на Накахару, а после смягчился и наполнился такой незабываемой нежностью, что от этого хотелось завыть во всё горло.       Его длинные штаны хакама были повязаны поверх белого короткого кимоно. Несмотря на то, сколько десятков лет прошло со дня его смерти, его одежда до сих пор кажется до ужаса новой и ухоженной. Из-под белых рукавов и воротника кимоно были видны белоснежные бинты, которые оплетали кисти, шею, да и большую часть тела самурая. Его пушистые волосы красиво отливали в лунном свете. Непослушный ветер продолжал трепать их, делая их ещё более взлохмаченными, чем они были. Карие глаза смотрели с тонкой мягкостью и лаской, которые скрывались за плотным слоем стали. На губах новоприбывшего появилась небольшая, но искренняя улыбка.       Мужчина отвернулся в сторону белого блюдца, что возвышалось на тёмном небе, и вдохнул долгожданный чистый воздух.       — Луна сегодня красивая, не правда ли? — повернувшись обратно лицом к кицунэ, тихо сказал самурай. Его голос был сиплым и очень слабым, словно он не разговаривал целую вечность, а сейчас вновь позволил себе.       — Настолько, что умереть можно, — так же тихо проговорил Накахара, медленно поднимаясь с валуна.       Дазай Осаму — великий, но не такой уж и непобедимый самурай, чьё тело так и не нашли с тех самых пор, как его признали официально мёртвым. Он скончался более двух веков назад, но несмотря на это, Чуя до сих пор помнит тот день, словно он был только вчера.       Их знакомство оба помнят просто досконально, потому что, пожалуй, тот день стал одним из лучших дней, которые они помнят на своём счету. Хотя, наверное, каждый день, который они проводят вместе, становится лучшим. В тот год выдалась просто невыносимая стужа. Огромные метели буквально перекрывали доступ ко входу в дом. Все военные действия тогда были отменены из-за непогоды. Никакой страшный враг никогда не решится пойти в такую бурю воевать. Люди безумны, но не всесильны.       Осаму тогда сидел в своём доме, пережидая страшное ненастье. Восседая в своей комнате, где по всему периметру горели восковые свечи, Дазай начищал собственную катану до блеска в попытках занять себя хоть как-то. Сидя на футоне, на котором были разбросаны туча тёплых одеял, Осаму наблюдал за тем, как сверкает и переливается металл его катаны в языках пламени. Холод был настолько силён, что из-за него самурай даже толком не мог заснуть, а вьюга была слишком громкой, что аж голова начинала болеть. Но сквозь эти природные завывания в один момент Осаму услышал тихий стук. Сначала один, потом второй и третий. Взяв оружие в руки, мужчина тихо подступил к деревянным дверям, откуда доносился шум. Когда тот лишь слегка приоткрыл двери, сильный мороз тут же влетел в комнату, задувая собой все свечи, горящие в доме. Но что больше всего удивило самурая, так это молодой юноша, стоявший на пороге его дома. В его рыжих волосах плескались снежинки, а иней украсил собою крупные кудри незнакомца. За его спиной, как успел сосчитать самурай, красовались девять хвостов. Девять огромных, пушистых и заснеженных хвостов.       — «Впусти меня, воин, а я тебя отблагодарю», — сказал тогда незнакомец, помахивая своими огромными хвостищами за спиной.       — «Ну, заходи, вместе греться будем».       В тот день Дазай впустил в свой дом страшного демона, о котором слагают легенды, пишут баллады, а детям про них рассказывают такие небылицы, что хоть стой, хоть падай, — кицунэ. Тогда они оба после того, как лисий мех просох, завалились на футон, а мужчина с девятью хвостами укрыл их со всех сторон, пряча от всех невзгодов, бурь и проблем. Тогда-то и начались их совместные ночи. Чуя приходил к Осаму в дом, уходил на рассвете, но всегда возвращался. А Дазай ждал, предупреждал о каждом походе и даже знал, что, несмотря на то, что он находится далеко от дома, Накахара всегда следует за ним по пятам. Тайно следит за ним, всегда оберегает его, если враги рядом. С тех пор они всегда были вместе. Днём они думали лишь друг о друге, а ночью дарили друг другу все чувства этого мира.       Что удивительно, Осаму погиб тоже тогда, когда был снег. Тогда тоже были огромные хлопья, похожие на те, которые метал ветер в день их знакомства, но вместо того, чтобы нестись, хрупкие снежинки лишь медленно падали и оседали на землю, как пушинки. В ту ночь на их лагерь, где они решили вместе с остальными соратниками завалиться на боковую, напали враги. Либо они были слишком неосторожны, либо чересчур громки, но его отряд, к сожалению, тогда не смог выдержать натиска врагов, тем более тогда, когда их застали врасплох.       В ту ночь он лежал на холодном снегу, смотря в небо и на падающие хлопья, которые оседали на его истекающее кровью тело. Он не думал о том, что умирает; о том, что его соратники погибли, как и он сейчас погибает такой никудышной смертью; о том, что в его брюхе проделана буквально огромная дырень, которая забирает у него жизнь. Он мог думать лишь о том, а не задели ли его вечного путника? Вдруг они заметили кицунэ и убили его? Или схватили и взяли в рабство? Тысячи идей и мыслей проносились в голове самурая, но только до того момента, как он не услышал судорожные вдохи где-то справа от себя. Повернув голову, Дазай наткнулся на него. Измученного, опечаленного и до одури красивого со снегом в волосах и на хвостах. Глаза Накахара были наполнены горькими слезами, а сердце буквально разрывалось на куски от тоски. Но Осаму улыбался. Улыбался в последние минуты своей жизни, наблюдая за мужчиной, которого он искренне полюбил. Безбожно и безвозвратно. Чуя тогда упал коленями на холодный снег, отчего Дазай лишь скривился.       — «Не сиди на снегу. Простудишься же», — после этого из горла Накахары вырвался первый и последний всхлип за всю эту длинную и холодную ночь.       — «Прошу, не оставляй меня. В этой вечности без тебя тоскливо», — тогда прошептал кицунэ, склоняясь над своим возлюбленным и роняя горячие слёзы на его кожу. Да, кицунэ живут долго. Даже, Накахара смел сказать, очень долго. Но все эти века ничего не значат, если тебе незачем их проживать. Всю свою жизнь Чуя скитался по родной ему Японии, изучая её, людей и животных. Но вот тогда, когда у него появилась возможность обрести настоящий смысл его вечных скитаний и страданий, то тот так быстро ускользает у него из пальцев.       — Луна сегодня красивая, не правда ли?       — Настолько, что умереть можно.       После этой фразы Осаму испустил свой последний вздох, а на его губах застыла та самая блаженная, мягкая и влюблённая улыбка, которой он улыбался только Чуе. Он мог дать ему, лису, какое-то послание; начать молиться Богам или плакать от отчаяния и осознания своей скорейшей смерти. Но вместо этого Дазай выбрал признаться Накахаре в своей любви на пороге собственной погибели.       Когда же кицунэ поднял голову вверх, то увидел, что на небе не было видно ни одной звезды, а луна была полностью перекрыта тёмными тучами. По щекам вновь скатились одинокие слёзы.       Дазай Осаму — первая, последняя и самая настоящая любовь Чуи Накахары умерла на его же руках зимней холодной ночью, когда морозы окутывали сердце, а белые хлопья зарывались в его рыжие кудри. Накахара вырыл для него отдельную могилу и похоронил его под деревом душистых персиков в том месте, где его никто не сможет найти. Там же он и захоронил свою любовь, своё сердце и свою душу под несколькими метрами земли.       Но что самое удивительное, на следующий же год Дазай вернулся. Чуя так и остался жить в том домике самурая, периодически предаваясь воспоминаниям о их любви, ночных разговорах и детских игрищах. В ночь праздника Обон к Накахаре постучались в дом. Кицунэ, взяв в руки катану своего возлюбленного, которую он забрал у того, прежде чем похоронить, открыл дверь, готовясь уже обороняться и применять все техники искусства владения катаной, которым его успел обучить Осаму. Но, Боже, эта самая катана выпала у него из рук тотчас, когда на пороге он увидел лицо своего возлюбленного. Бледное, как хрупкий фарфор, но невероятно счастливое, любящее и любимое.       Тогда и начались их ежегодные встречи, которые продолжаются уже более двух веков, но они, признаться честно, так и не успели устать друг от друга. Каждая их встреча желанна и ожидаема. Каждую их новую встречу они оба ждут только больше и больше.       И каждые их встречи начинаются постоянно с одних и тех же фраз, которые, пожалуй, никогда не изменятся.       Луна сегодня красивая, не правда ли?       Настолько, что умереть можно.       — А ты с каждой нашей встречей всё краше и краше, — ухмыльнулся Осаму, подходя к кицунэ и осматривая того с головы до пят. Самурай всегда рассматривал Чую так, словно тот является каким-то чудом света. Пристально, внимательно, будто пытаясь найти что-то новое, что он мог не заметить в течение целых двух веков.       — Прекращай рассматривать меня так, глупый воин, — краснея от слов самурая, фыркнул Накахара, подходя ближе к своему возлюбленному.       — Ну что ты так груб со мной, Чу-у-я, — состроив обиженную моську, Дазай оплёл одной своей длинной ручищей талию лиса, а вторую поднёс к рыжей макушке и провёл кончиками пальцев по треугольным ушам, ощущая мягкий и тёплый на ощупь мех под ними.       — С тобой по-другому и нельзя, — бледные руки кицунэ окутали шею Осаму, мягко сжимая её, а острые коготки цеплялись за марлю бинтов, оставляя еле заметные цепки на них. Нос Накахары уткнулся в изгиб чужой ключицы и вдохнул едва ли уловимый родной запах. Сколько Чуя себя помнит, Осаму всегда так пах: холодом, снегом и спелыми яблоками. Один раз лис упомянул это Дазаю, на что тот очень удивился, ведь яблоки он ел очень редко, да и как можно пахнуть холодом и снегом — непонятно. Но это же лисий нюх. Всякое бывает, может, он и старость сможет учуять.       — Я скучал, — отстраняясь и смотря в любимые глаза цвета спелой голубики, Осаму хмыкнул каким-то своим мыслям и провёл носом по румяной щеке кицунэ.       — Ты постоянно так говоришь. Хватит болтать, — Накахара недовольно проворчал, отрываясь от чужой ключицы и грозно зыркая в сторону любовника.       — Я не виноват, что вечно скучаю по тебе! — глаза Чуи в свете отражающейся луны выглядели настолько заворожительно, что Дазай терял голову каждый раз. Хотя, пожалуй, ничего так и не поменялось со дня их знакомства. Осаму до сих пор до ужаса любит разглядывать, трогать и трепать мягкую шёрстку на чужих хвостах и ушах, да и просто рассматривать черты лица Накахары, трогать и наслаждаться его телом.       — Замолчи уже, ты портишь момент!       Прежде чем самурай ещё успевает сказать хоть слово, лис порывается вверх, прикасаясь к чужим губам. Губы Осаму всегда были мертвецки холодными и бледными, в то же время как губы Чуи — наливными, как спелая вишня, и очень тёплыми. В одно мгновение Дазай смог забыть все слова, которые у него до этого были в голове, и отдаться моменту. Тому самому, когда они оба могли забыть обо всех невзгодах и просто целоваться, пока над их головами сияет полная луна. Острые клычки лиса мягко ласкали чужие губы, прикусывая их и оставляя едва ощутимые ранки, которые в ту же секунду затягивались.       Рука Осаму медленно переместилась с кончика уха кицунэ, ласково ложась на чужую щёку. Накахара же лишь сильнее обвил шею возлюбленного своими руками, склоняя его поближе к себе.       Оторвавшись от чужих губ, Чуя улыбнулся, сверкая острыми клыками.       — Пошли домой.       Дазай ещё немного простоял, внимательно вглядываясь куда-то в его глаза, а потом повернул голову в сторону поселения, которое находилось на другой стороне реки.       — Раньше ты всегда хотел подольше остаться здесь, возле людей.       Накахара вмиг замялся, сжимая губы в тонкую нить, прежде чем ещё раз быстро чмокнуть Осаму в уголок губ и взять его за руку.       — Пошли, потом расскажу.       Потянув самурая в сторону тропы, с чьей помощью он вышел из леса, Чуя раскрыл свою ладонь, на которой тут же вспыхнуло ярко-алое пламя, освещая впереди дорогу. Языки огня задорно играли под кронами деревьев, а лисий мех на кончиках девяти хвостов мягко касался хакамы Дазая, лишь едва щекоча кожу сквозь плотную ткань. Другой рукой Осаму взялся пальцами за красный кончик одного из хвостов, теребя его и играясь с ним по дороге.       — Никогда не видел эту кандзаси у тебя, — подняв свой взгляд на затылок Накахары, Дазай заприметил очень красивую заколку, держащую несколько рыжих прядей вместе. — Давно она у тебя?       — Да, уже более нескольких веков, — угукнул Чуя, останавливаясь и осматриваясь по сторонам, будто искал дорогу. Но Осаму прекрасно знал, что весь лес лис знал настолько хорошо, что мог бы ориентироваться в нём даже слепым и атрофированным на запахи, лишь по звуку. Накахара мог спокойно различить хруст сучий одной части леса от другой: то там влажность разная, то сорт деревьев, то климат, то почва. Так что кицунэ никак не мог забыть дорогу или ошибиться в ней, к тому же тогда, когда огонь ярко освещал всё вокруг.       — Ого, — неподдельно удивился самурай, округлив свои глаза до размеров огромного персика, — я её, видимо, никогда не замечал.       — Нет, просто я недавно возвращался к наставнице, там и нашёл её.       Чуя когда-то упоминал Дазаю, что у него была, да и есть сейчас тоже, наставница — одна из старейших кицунэ во всём их лесу. Но, признаться честно, Осаму и вправду не сильно погружался во все эти вещи, связанные с различными демонами, духами и оборотнями их леса, так что он не очень осведомлён про то, как у них всё устроено. Единственное, что самурай знает точно, так это то, что Накахара возвращается в храм наставницы только тогда, когда происходит что-то настолько плохое, с чем он в одиночку не может справиться.       Храм Коё-сан, наставницы Чуи, находится очень далеко, где-то в горах, до которых добираться семнадцать дней и семнадцать ночей. И это было бы ещё полбеды, но весь путь лежит через степи, глубокие болота и высокие хребты, по которым ух как тяжело перемещаться хоть в роли зверья, хоть человека. Даже несмотря на то, что таким существам, как кицунэ, усталость не так вредна, как для обычных смертных, такой долгий путь всё равно очень выматывает.       — Зачем ты к ней ходил? Путь тяжёл и долог, да и ты, если мне не изменяет память, не так часто появляешься в храме наставницы.       Накахара долгое время не отвечал, продолжая дальше идти всё глубже в лес. Осаму уже отчаялся и думал, что ответа он и вовсе не получит.       — Люди, — огонь в ладони лиса слегка дрогнул, будто Чуя на какое-то мгновение потерял бдительность, — они разочаровывают меня.       — Ох, Чуя, люди всегда разочаровывали тебя, но ты всё равно продолжал их любить, — тягостно вздохнул Дазай, отпуская кончик чужого хвоста и переплетая их пальцы между собой. — Но это не повод такому лучу света печалиться.       — Да, думаю, ты прав, но, — резко останавливаясь, Накахара развернулся к самураю лицом, — я хочу уйти отсюда. Я не могу больше смотреть на этих людей. Слишком больно, понимаешь? — опустив голову вниз, Чуя сильнее сжал свои пальцы в их своеобразном замке. — Я никогда у тебя не спрашивал, как там, на той стороне, но у меня есть вопрос.       — Я слушаю тебя, ты же знаешь, я всегда слушаю тебя, — убирая рыжую прядь волос и заправляя её за ухо, Дазай выжидающе посмотрел на него.       — Если я уйду отсюда, мы сможем увидеться вновь? — тёплые и когтистые пальцы лиса начали медленно поглаживать костяшки Осаму, а все девять серебристых хвостов напряглись в одну секунду, будто ожидая смертного приговора.       В лесу настала гробовая тишина, только птицы да сухие листья шелестели над их головами, а яркое пламя в чужой ладони стало потихоньку затухать, пока не погасло совсем. Рука Чуи, где горел огонь, безвольно упала вниз, пока плечи опускались всё ниже и ниже. Накахара ещё не услышал ответ, а уже успел себя и накрутить, и впасть в уныние, и покарать себя самого за то, за что корить не должен. Он боялся одиночества. До того, как самурай появился в его жизни, он словно жил в каком-то беспробудном сне, но после его появления в его судьбе, в ту самую ночь, когда шла страшная метель, а ноги были по колено в снегу, всё действительно поменялось для Чуи. Всё поменялось для них обоих. И Накахара не был готов прощаться со всем этим, но и жить с болью на душе тоже не хотелось. Поэтому он боялся. Боялся, что их встречи закончатся, что его отвергнут или скажут катиться прочь.       Пока чужая холодная рука не обхватила подбородок кицунэ, ласково приподнимая его. Когда же голубые глаза, залитые неимоверной болью и страхом перед неизвестностью, встретились напротив с чужими, то все сомнения насчёт ответа испарились, будто по щелчку. Карие глаза смотрели на него с чистой любовью, с которой смотрели на него абсолютно всегда.       — Любовь моя, ты же знаешь, что я всегда рядом, — оглаживая большим пальцем мягкую кожу щеки, рука Осаму спустилась вниз к шее. Дазай притянул лицо к себе, аккуратно соприкасаясь лбами и выдыхая горячий, по сравнению с его руками, воздух прямо в губы лиса. — Неважно, где ты находишься, с кем ты и прочее. Я всегда приду к тебе. Праздник Обон на то и есть, чтобы навещать в мире живых своих поистине близких людей.       — То есть, если я уйду, то ты всё равно придёшь?       — Конечно. Я приду к тебе всегда, хоть ты в горах, хоть в степях, хоть в пустыне. Просто зажги фонарь, и я найду дорогу к тебе, где бы ты ни был.       Напряжённые плечи Накахары вмиг расслабились, глаза закрылись, а изо рта вырвался облегчённый выдох. Он даже сам не заметил, как задержал дыхание, пока слушал ответ на терзающий его вопрос.       — Спасибо.       Вместо ответа Чуя лишь почувствовал сладкий поцелуй, которым его одарил возлюбленный. А потом лис почувствовал чужие губы на щеках, на подбородке, на лбу, на кончике носа, на веках. Осаму одаривал его нежностью и лаской, которые ему были так нужны именно сейчас.       — Неужели ты действительно думал, что я брошу тебя? — тихо прошептал Дазай, в последний раз клюнув ему в губы и улыбаясь своей довольной улыбкой.       Кицунэ, подняв веки, закатил глаза, недовольно цыкнув.       — Я просто решил спросить.       На такое заявление с уст Осаму слетел тихий, но слышимый смешок.       — Поверить не могу, что, несмотря на то, что ты настолько старый, ты всё равно каким-то образом умудряешься оставаться настоящим глупцом.       — Эй, — крикнув, лис ощутимо ударил самурая по плечу, — я волновался, между прочим!       — Да, я заметил, как какая-то девица краснел и бледнел, я уже думал, что прям тут заржу и кубарем укачусь обратно к реке.       — Уверяю, я бы обязательно поспособствовал этому, хорошенько пнув тебя, — ткнув острым когтём в грудь Осаму, Чуя зло дунул на вновь выбившуюся прядку волос, которая упала ему прямо на правый глаз, прежде чем Дазай вновь заправил локон тому за ухо.       — Чу-у-я, ну нельзя же быть таким жестоким!       — Я тебя сейчас укушу, — зло процедил кицунэ, с силой потянув их сцепленные руки так, что Осаму чуть не навернулся о корень огромного древа. — Пошли уже домой, я устал и хочу тебя поцеловать.       — Ах, ты у меня такой романтик! — воодушевлённо раскинув руки, Дазай почувствовал, как его тело ощутимо бьют девять огромных меховых подушек.       — Заткнись, ты меня уже бесишь.       В ту ночь они ещё долго будут препираться, разговаривать, целоваться всё время напролёт, а потом уснут в обнимку, обёрнутые девятью огромными хвостами.       Когда же придёт время прощаться, Чуя обязательно запустит по реке горящий фонарик, указывая Осаму безопасный путь в царство мёртвых. Дазай оставит на его губах последний в этом году призрачный поцелуй и растворится в тумане. Но на следующий год он вернётся, обязательно вернётся.       По-другому и быть не может.