***
«Весна на засохшем дереве», пятый стиль. Чжэнмин обучился этой технике более ста лет назад. Он до сих пор помнит, как скрыл маленький цветок, распустившийся вместе с нежной влюблённостью, за целой поляной. Чжэнмин не знает, нравятся ли Чэн Цяню цветы. Ему, кажется, вообще ничего и никто не нравится — кроме, разве что, его возлюбленного. Поэтому тот самый возлюбленный вырастил орхидею. Большую, розовую и вкусно пахнущую. Чжэнмин обожает этот запах — ещё в юности он начал использовать благовония из орхидеи. Они очень помогали перед сном, когда внутренний демон бушевал особенно сильно. И даже сейчас, когда гнетущих мыслей больше нет, Чжэнмин зажигал их, чтобы быстрее остыть после ссоры или обиды. Он и Чэн Цянь всё ещё жили отдельно друг от друга, чтобы излишне не смущать жителей горы и чтобы Чэн Цянь не уходил в уединение раз в две недели. Нужно ли говорить, что никто, даже знающий клан достаточно близко, не поймет, что два его члена — партнёры? И что Янь Чжэнмина это очень сильно расстраивает? Но если в комнате Чэн Цяня будет стоять орхидея… от него будет пахнуть также, как от Чжэнмина. Никто не решит, что это его природный запах, поэтому сразу поймёт, что этот юноша занят. Собственническая жилка внутри Янь Чжэнмина возликовала. Он вошёл в павильон Цинъань гордо, с горшком в руках. В волосах поблёскивали ещё не успевшие оттаять снежинки. Чэн Цянь так и застыл, занеся меч для тренировок над головой, с совершенно пустым выражением лица. — Старший брат, откуда у тебя цветок? — Вырастил, — ответил Чжэнмин не грубо, но достаточно уверенно, чтобы не потерять лицо. — Зачем? — у Чжэнмина почти что дёрнулся глаз. Как это «зачем»? — Тебе, — ответил он честно, подошёл ближе, всё ещё держа горшок в вытянутых руках, и демонстративно вручил всё ещё ничего не понимающему Чэн Цяню. Чэн Цянь отложил деревянный меч на ближайшую поверхность — совершенно не глядя, куда именно — и прикрыл лицо рукой. Глаза Чжэнмина вспыхнули огоньком. Прямо сейчас он увидит за рукавом ханьфу Чэн Цяня яркий румянец, а после тот проборомочет неловкое «спасибо», отставит цветок куда-то в сторону точно так же, как убрал меч, и упадёт старшему брату в объятия, уткнувшись в смущении лицом в грудь. Лишь пара секунд, чтобы щёки налились предательским румянцем… И затем Чэн Цянь чихнул. Затем ещё раз чихнул, недовольно нахмурил брови и протянул вторую руку вперёд, слегка отталкивая от себя протянутый ему цветок. — Старший брат, я не люблю запах орхидей. Сердце Янь Чжэнмина разбилось. Казалось, что его лоб вот-вот начнёт кровоточить вновь. Он оставил горшок, посмотрел на Чэн Цяня самым презрительным из своих возможных взглядов и стрелой вылетел из павильона. Согласился вернуться туда только через неделю. Орхидея завяла. Чэн Цянь клялся, что поливал её так часто и правильно, как написано в книгах из библиотеки. Но, видимо, бедный цветок, проросший на светлой Ци, не выдержал гнетущей атмосферы одиночества.***
Чэн Цянь явно не ценитель визуально прекрасного. (Спасибо, что его чувства эстетики хватило хотя бы на такую очевидно привлекательную вещь, как Янь Чжэнмин.) Поэтому тот решает написать письмо. Чжэнмин никогда не отличался красноречием — ни в тех случаях, когда пытался пользоваться им намеренно. К тому же, его усидчивости хватало ненадолго. Но вдохновение сотворило чудо на пару со сборником идиом. Письмо получилось удивительно длинным: ещё никогда Чжэнмин не писал чего-то настолько большого по объёму, пестрящего большим количеством красивых выражений. Он выразил все чувства, что только мог — включая самые постыдные из них. Чэн Цянь определённо зальётся красной киноварью, не прочтя и половины. Накинется на Чжэнмина с поцелуями, вдохновлённый и ни о чём не думающий. Эта мысль казалась даже более соблазнительной, чем изначальный план. «Я — цветок у воды, тоскующий от любви и роняющий лепестки, а ты — бессердечный ручей, продолжающий журчать. Прошу, давай проведём время среди цветов и под Луной в своей райской персиковой роще, обнявшись шеями, словно утки мандаринки. И тогда на небесах мы станем птицами, летящими бок о бок, а на земле — двойниками, цветущими веточками на одном дереве. А после опрокинутся облака…« Чэн Цянь перестал читать письмо: — Старший брат, ты хочешь уток на ужин? Слуги недавно ходили на охоту и принесли нескольких. Чжэнмин чуть не вырвал себе клок волос.***
Отчаяние. Горькое отчаяние захлестнуло Чжэнмина, поэтому он решился на жестокий поступок, противоречащий всем принципам и правилам, которые должен соблюдать праведный глава клана. Он решил Чэн Цяня напоить. Проблема состояла в том, что юноша совершенно не переносил алкоголь. Казалось, что ему достаточно поднести чашу к носу, чтобы впасть в глубокий сон. Поэтому нужно было вывести дозу, достаточную, чтобы Чэн Цянь не заснул, а неожиданно подобрел и начал ластиться, словно кот. Наутро он наверняка раскраснеется, вспомнив, что происходило, пока он был нетрезв. Чжэнмин чуть не отправился к Ли Юню, чтобы выяснить, какой должна быть доза, однако быстро опомнился. Он бы наверняка задал много ненужных вопросов или подумал что-то не то, чего точно не хотелось бы. Поэтому выяснять нужно было самостоятельно. Посредством экспериментов, в которых участвовал и сам Янь Чжэнмин. Пить вино в одиночку — вредно. Так что он сдался уже через четыре дня. К этому моменту Чжэнмину казалось, что если к его крови поднести искру, то она вспыхнет. Всё было бесполезно: Чэн Цянь засыпал, едва ли сделав глоток, и не просыпался до утра, несмотря на то, что с каждым днём в чашу ему наливали всё меньше. Глава клана с горя осушал бутылку в одиночку, утаскивал уснувшего собеседника на кровать и засыпал с ним в обнимку. Будь Чжэнмин более трезв, он бы потратил пару минут на любование лицом Чэн Цяня: оно было не таким суровым, как обычно, и пряталось в складках чужих одежд, которые так неосмотрительно забыли снять. Такое расслабленное и… довольное. Чжэнмин бы хотел, чтобы рядом с ним Чэн Цянь всегда был спокоен. Или хотя бы чуть менее угрюмым, чем обычно. И кого Чжэнмин обманывал, когда придумывал, что хочет заставить Чэн Цяня краснеть из чувства азарта или собственничества? Он просто хотел видеть, что Чэн Цянь любит его и готов показать ту сторону себя, которую не видит никто. Что он готов показать, что Чжэнмин для него — особенный. Но есть ли какой-то в этом смысл, когда ни один человек в этом мире, кроме Янь Чжэнмина, не может рассмотреть спящего Чэн Цяня в такой близости, как он? Чжэнмин заснул с улыбкой на губах, прижав возлюбленного к себе.***
В этом году снега выпало удивительно много. Чжэнмин ещё никогда не радовался тому, насколько длинные у него сапоги, так сильно. Горные склоны оказались покрыты сугробами, отчего казалось, будто никаких гор и нет — сплошной белый свиток пергамента. Ли Юню очень не хватало пергамента. Последний он истратил на чертёж штуки, которая бы могла помочь деревенским жителям передвигаться и перевозить грузы по таким сугробам. У него получилось создать что-то, не проваливающееся в снег, и закрепить два этих «что-то» на повозке. Эту конструкцию он назвал «сюэцяо». Проблема заключалась в том, что новое изобретение нужно было испытать, а брать подопытных среди обычных людей довольно рискованно — они могли навредить себе и не справится без духовной энергии. Поэтому жертвой эксперимента стал Чэн Цянь. Сам Ли Юнь отказался участвовать в подобном, свалив на собственный гений, который необходимо сохранить целым и невредимым. — Старший брат, не хочешь прокатиться с горы? — спросил Чэн Цянь легко. — Сделать… что? — Прокатиться. Ли Юнь опять изобрёл что-то новое и сказал мне опробовать это. Не хочешь? Если в одном предложении были «Ли Юнь», «изобретение» и «опробовать», значит, закончится всё плохо — Янь Чжэнмин знал об этом. Но в тот момент, когда Чэн Цянь задал вопрос, на его губах промелькнула такая обворожительная улыбка, что он просто не смог отказать.***
Чжэнмин быстро пожалел, что согласился. Они втроём (и на том спасибо, что втроём) чудом затолкали сюэцяо на довольно высокую точку. Уже на тот момент Чжэнмин — уставший, по колено в снегу — понял, что ситуация плачевная. Слишком высоко. Он, конечно, летал на мечах, с Лужей, но полёт хотя бы можно было контролировать, а вот эту штуку — сомнительно. Нетронутый снег создавал иллюзию того, что дорога ровная, без резких спусков, однако холод, заставляющий болеть щёки, ясно давал понять, что они высоко, и впереди только пропасть. Казалось, что от страха Ци перестала течь по телу. Чжэнмин позорно сел за Чэн Цяня, хоть и получил с этого небольшой бонус — возможность схватить его за талию. Повозка была не такой уж большой, но в неё было принято решение подстелить мягкого и объёмного — для безопасности. Мысль о том, что из тележки можно выпасть, заставляла схватиться только крепче за человека впереди. От взгляда не ускользнул тот факт, что Чэн Цянь до напряжения в мышцах сжал руки на бортиках. Ли Юнь подтолкнул сюяцяо вперёд. Время будто замерло на мучительно долгое мгновение, пока они двигались всё ближе и ближе к краю. Каждый цунь приближал их к неизвестности. Всё затихло. А затем взорвалось яростным свистом ветра. Будто бы кровь от такой резкости прилила к стенке черепа; ветер захлестнул лицо — казалось, что оно пойдёт трещинами и вскоре разобьётся. Было невероятно шумно, всё вокруг выло и кричало — картинка перед глазами смазалась. Но именно в этот момент Чжэнмин ощутил в полной мере, что он живой и счастливый. Он стиснул руки на чужой талии ещё крепче и закричал: — Сяо Цянь, я люблю тебя! Говорил ли он это хоть раз, хоть на краю пропасти между жизнью и смертью? Он не помнил. В этот момент он не помнил ничего, лишь чувствовал ужас, смешанный с любовью. Сюэцяо замедлились и вскоре остановились. Не успел Чжэнмин опомниться, как его холодное лицо схватили неожиданно горячие руки. Будто бы со злобой в глазах, Чэн Цянь посмотрел ему прямо в душу: — Что ты сказал? Янь Чжэнмин ничего не помнил из-за страха и потому ответил, что молчал все те долгие секунды. Вспомнил только тогда, когда они тащили сюэцяо наверх. Вспомнил, почти подавился слюной от собственного бесстыдства и неожиданно осознал кое-что. То была не злоба. Чэн Цянь смутился. Побелевшее от страха лицо, никак не красневшее даже от сильного ветра, слегка поменяло свой цвет, а брови сложились домиком вместо привычного излома. В сомнении, неверии. Шок от поездки не дал Чжэнмину обратить на это внимание. Неужели… он так… из-за трёх слов? И самый главный вопрос: а кто решился прокатиться ещё раз? Янь Чжэнмин, пожелавший рассмотреть любимое личико, или Чэн Цянь, не сумевший понять, несмотря на свой удивительный ум, не причудилось ли ему признание? Но это было не так уж и важно. Важнее было то, что они летели вновь. И Чжэнмин, на этот раз намеренно, вновь крикнул, только намного громче и увереннее: — Сяо Цянь, я люблю тебя! Они остановились. Нет, всё остановилось: сюэцяо, ветер, биение сердца и дыхание. Лишь трогательно встрепенулись, будто бы чужие, не его, такого серьёзного Чэн Цяня, ресницы. Он выжидающе взглянул Чжэнмину в лицо, будто бы пытаясь увидеть на губах тень от тех самых слов, намёк в разлете бровей или капельке воды, оставшейся от оттаявшей снежинки, на щеке. Но ему вовсе не нужно было так стараться. Одними лишь губами, но чётко, насколько возможно, будучи парализованным холодом и страхом, Чжэнмин произнёс: — Я люблю тебя. Красный расползся по щекам Чэн Цяня. Такой яркий на его обычно белом лице, такой красивый рядом с мокрыми прядками угольных волос. Тёмные глаза затопило нежностью. Янь Чжэнмин почувствовал себя самым любимым человеком на свете.