Michael Makes Man

В самый первый раз Миша увидел это лет так в тринадцать. Двое парней постарше и посильнее сжимали друг друга руками. Сначала думал, что драка, но зачем драться со спущенными штанами? Парни были торопливые и немного нервные. Должно быть, боялись, что кто-нибудь вот так их застукает. Прямо на заброшке, которую Миша приметил для своих приключенческих игр в первооткрывателя. Вот он и открыл. Не те секреты и тайны, о которых мечтал. Точно не те, потому что, тогда ему стало обидно до холодного кома в горле, что скользил вверх и вниз, как слизень, пока не упал за грудину и не лопнул там, растекаясь. Мишу как будто заставили на это смотреть. Подбросили кассету с фотографией Высоцкого на обложке и засунули в видик. Почему-то внутри развернулась и загудела такая крепкая ненависть к взрослым, к их мерзкому похотливому несовершенству, что Мишу тошнило всю дорогу до дома и даже вырвало на серый асфальт. Больше он туда не ходил. Не хотелось столкнуться с чем-то настолько отвратительно-интимным, неприличным и ненормальным. Такие вещи должны жить где-то в темноте, как чудовища, как больные лепрой, как нечто, от чего всегда хочется отвернуться, забыть и, лучше всего, не узнать. Но оно пришло к нему само. Уже позже и не в таком виде. Тогда Миша уже всерьёз увлёкся музыкой, сколотил свою группу и он, конечно, не ждал услышать с кухни тот приглушённый разговор родителей. Лёшка сидел рядом, и было совсем не круто спалиться перед ним за тем, что он подслушивает предков, но интерес был больше и гораздо сильнее, чем неловкость и боязнь уронить авторитет перед братом. Миша уже понял, что шептались о нём, и в тихом нажиме отца не было никакой похвалы или нежности, но интерес — он бездумный и совершенно неконтролируемый. Чем я плох? Что со мной снова не так? Просто, чтобы взять на вооружение, чтобы знать куда его будут бить и с какой силой, чтобы быть готовым и отрастить, если не клыки, то хотя бы надёжный панцирь на будущее. Лёшка замолк, когда увидел, что Миша прислушивается — это хорошо, мешать не будет. Лёшка стал прислушиваться тоже — это плохо. — Мужик полуголый у него над кроватью висит, Татьян. Ладно бы баба полуголая, я бы по головке не погладил, но понял, пацан у нас, чай, растёт, но вот эту распущенность надо на корню пресекать. Тупое чувство сначала абсолютной пустоты, а потом постепенно нарастающего стыда, и только после этого набегает понимание того, в чём его обвиняют. В том, что он смотрит на Сида… На мужика. Губы, уши, язык — всё сразу стало горячим и как будто большим, но никаких других мыслей в голове не рождалось. Только чёткие и твёрдые слова отца, которые вбивались кольями в подсознание. Распущенность. — Юр, молодёжь сейчас другая, мы их не понимаем просто. Помнишь, чего тебе твоя мама говорила? Как ты шкодничал забыл уже? Ну, чего ты сразу про плохое думаешь? — шептала мама успокаивающе, и Миша явственно видел, как она вытирает руки о вафельное полотенце и гладит отца по раскидистым плечам. — Да и я думаю, Миша у нас вообще не про это. Он ребёнок ещё совсем. — Молодёжь другая, - отзывается горестным смешком. - Ты вот это потом будешь в школе говорить? В милиции мы это скажем? От картины безрадостного будущего Мише стало так до ужаса страшно, что он в отчаянии впился пальцами в грубое покрывало. Слышно, как отец прихлёбывает чай и глухо ставит чашку на стол. Он молчит немного и продолжает: — Пойдёт по 121-й и тогда уже поздно будет. Миша, задохнувшись от страха, различает, как прокатились ножки стула по линолеуму. Вот сейчас придёт отец, он откроет дверь в их с Лёшей комнату и будет смотреть. Страшнее, чем «смотреть» может быть только момент, когда старший Горшенёв начнёт орать. Орать и задавать вопросы, как будто кидает карты: вот тебе семь червовая, валет червовый, десятка козырная, а вот это на погоны. Игра в подкидного дурака, где подкидной дурак, естественно, Миша. — Чем заняты? — отец входит в комнату и в ней сразу становится слишком мало места. — Ничем? От этого разочарованного и злого «ничем» в горле зашипела вспененная обида. Миша бросил умоляющий взгляд на Лёшку, мол, не смотри, не слушай, пожалуйста, как меня сейчас распнут и не пожалеют. — Вот это, что такое висит? — с обманчивым спокойствием спрашивает отец. Мише от такого тона только страшнее. — Отвечай, когда с тобой разговаривают. От паники и беспомощности Миша поддевает указательным пальцем нитку и быстро вытягивает её из покрывала, съёживая ткань. — Ты кретин, что ли? Тебе по два раза повторять надо? — тяжёлый взгляд отца резко падает на мишины руки. — Хватит вещи портить, вредитель! Кулаки быстро сжимаются, но не от злобы, а от испуга. Миша затравленно смотрит на свои стопы в протёртых носках и молчит. — Ты не сын, а какое-то наказание. Снял со стены эту порнографию, — отец прикрикивает. — Быстро! Подскакивает Миша за одну секунду, вставая ногами на кровать и запоздало ужасается собственной тупости. Так тоже делать нельзя. Надо было встать на пол и снять, но теперь уже назад не повернёшь. Он с яростью комкает в руках доставшийся ему с боем и таким трудом плакат, сдирает его со стены, злясь на отца и ещё больше злясь на Сида. Предатель, я думал мы с тобой за одно! Из-за тебя про меня так подумали! Из-за тебя. Миша разрывает сморщенную бумагу, приложив всю силу, что есть в руках, но от плаката лишь открывается небольшой кусок, как иронично, голубой бумаги. Лицо пылает, глаза бешено застыли в орбитах. — Вот, — в тоне родителя появилась благосклонность. — Чтоб такого не появлялось больше. Девчонку себе найди, в кино её своди или цветов подари — ещё лучше. Вон продаются через дорогу, у матери или у меня денег попросишь — мы откажем что ли? А вот это, — кивком головы отец показал на измятый ком бумаги. Его шея, щёки и отвисший второй подбородок как-то смешно колыхнулись. — Брось, чтоб я не видел больше. Ты — сын офицера, а не извращенец, не голубой, не больной. — с каждым словом сила и давление в голосе увеличивалось, как будто Мишу этими словами по макушке бьют. — Позор свой, если не дай Бог что-то такое ещё хоть раз увижу, кровью искупать будешь, так понятно? Миша застыл посреди комнаты, слыша, как через вату мамину мягкую тараторку «Ну, что ты, Юр? Ну какой кровью? Скажешь тоже». Из отцовской бритвы пропало лезвие, но на Мишу никто не подумал. В следующий раз, дабы не вызывать подозрений, Миша купил себе своё собственное, но до этого были булавки, кухонный нож и иглы. Этим Миша царапал и протыкал кожу, потому что он — сын офицера и позор смывается кровью. Так ему было легче. С каждым надрезом, вместе со сбегающими каплями, уходила тревога и ненависть. Тело без крови — тело без мыслей. Миша ходил по квартире в рубашках и свитерах, лелея тихую радость. Никто не знал, что там у него под тканью. Под его одеждой, на коже, под кожей, за рёбрами. Сколько всего. Они не поймут никогда. Они знают, как правильно жить, их не мучают мысли и не берёт за горло внутренний хаос. Они другие. И Миша думал, что всех обхитрил. Нашёл таблетку от претензий отца, от тревожного взгляда матери, от нравоучений в школе и всего остального. Если что-то вдруг шло не так и давило на голову, то Миша знал ритуал очищения. Он запирался, оставаясь наедине с холодком металла, и тот ласкал ему руки и всё прощал. Миша даже не озаботился, когда родители пошли на собрание. Он спокойно дежурил после уроков, выдраивая класс, ржал над Шуриком, который никак не мог стереть свои же чернила с парты, и вроде не парился. Родаки наказали дождаться их в коридоре, чтобы они все втроём могли поехать домой на машине, и Миша ждал. Ставя ботинок ребром он то оставлял чёрточки на школьном полу, то оттирал их и слушал. — Миша совсем на уроках не отвечает. Не присутствует, можно сказать. Как у вас дома обстановка? Он мальчик скромный, ни с кем из класса не делится, но на занятиях весь в своих мыслях. Может быть, его тревожит что-нибудь? Миша слышит озабоченный голос учительницы, тихо хмыкает и оставляет ещё одну черную полосу пожирнее. Ничё-ничё, и это переживём. — Давайте мы с женой после собрания останемся и поговорим с Вами. О, а это уже отец. — Вы знаете, я думаю это не обязательно. — Ну, что ж мы будем дела семейные при всех обсуждать, что ли? — тон у него до того простодушный и ироничный, будто у них всё сладенько-гладенько, и это училка наводит наводит смуту. — Тогда оставайтесь после собрания. Миша ждёт на подоконнике, разглядывая красную герань в белом горшке. Она воняет, но Миша даже не думает отодвинуться. Наоборот, склоняется к ней поближе и думает о резкой горечи запаха. Что если её на вкус попробовать? Может, она сладкая вообще? Как раз в это время дверь распахнулась и из кабинета литературы потоком хлынули люди. Некоторые смотрели на то, как Миха с оттянутой челюстью завис над цветком, но ничего. И это тоже не беда. Миша сейчас накопит всего и побольше, чтобы позже облегчить душу как следует. Ноги снова ведут его к двери. Снова проклятый интерес и желание знать проблему заранее. Он слышит приглушённый тон матери: — Вы знаете, Миша себя режет. Я вижу кровь на бумаге, на одежде, но Вы же понимаете, Миша у нас не девочка. Если ли бы это были, ну… Я бы с ней поговорила, а тут. Он с детства молчуном рос, а теперь совсем замкнулся, дверь в комнату закроет и выходит только, если совсем голодный. — А ему трава не расти. Ничего не надо, — заводит любимую шарманку отец. — Он ни уроки не учит, ни по дому не помогает, только на гитаре целый день тренькает и пошли вы, папа с мамой, к чёрту. Такой он у нас. Не от мира сего. — Юр, ну не про это, — почти строго одёргивает мама. — Я к нему в комнату ночью зашла, одеяло откинула, а там прямо порезы, — голос матери завибрировал и ослабел. — Не знаем, что делать. — Татьяна Ивановна, я тоже с таким не сталкивалась. Не буду врать, но… От двери Миша отшатнулся, как от огня. Мысли взболтали, а во рту пересохло. Не знал, что выбило из-под него землю — то, что родители знают про его "лекарство" или то, что мама полезла проверять свои догадки к нему под одеяло. И то и другое, наверное. Оглушило, как солдата в окопах. Даже, скорее, контузило. Миш доволок себя до подоконника и приземлился на него, вперив бездумный взгляд в стену. Как же он ненавидит взрослых. Как же этот мир ему противен и чужд. Позже Миша понял, что позор — это не только быть голубым. Позор — ещё и быть рокером, но с этим он уже никак не мог согласиться, и когда виниловая пластинка с альбомом Алисы разбилась об пол, то Миша до дрожи ненавидел только отца. Его одного. И Сид с плаката был ни в чём не виноват. В чём его винить? За что? Миха никогда не думал про Сида как-то неправильно, просто хотел быть на него похожим. Таким же крутым, уверенным и свободным. Сид же не Элвис Пресли, не какой-нибудь Меркьюри, у него есть Нэнси, и у Миши она тоже будет. Потому что голубым Миша не был, но для отца, в общем, без разницы. Позор и всё, хоть башкой бейся об стены. И Миха из чистого упрямства почти поцеловал Балунова в губы во дворе у качелей. Прям при отце, чтобы назло ему, но Шурик вывернулся. А Мишу грубо рванули за шиворот и тащили прям до квартиры. Отец бил так, как ни разу не бил до этого. Офицерский ремень свистел, когда его снова и снова заносили в воздух. — Я тебе говорил?! Я тебя, — отец пыхтел, поднимая тяжёлую руку. — Предупреждал? Предупреждал я тебя или нет?! Здоровая бляха со звездой впивалась в кожу и в рёбра. — 121-я статья знаешь про что? — удары сыпались градом. Миша то кричал, то взвизгивал, то просто шипел. — Мужеложество. — сам себе отвечал отец. — Знаешь, что с тобой в тюрьме по такой статье сделают?! Ремень цветочками покажется! А, может, ты только этого и хочешь, сынок?! Сам туда рвёшься?! — Я не… — Миша попытался заговорить, но сразу сорвался на жалкие некрасивые рыдания. — Я не го-голубой д-даже, па-а-ап. Я не… Па-а-ап, больно! Больно! — Замолчи! Не выводи меня, — ремень упал на спину ещё два основательных раза. Бил отец конкретно. Со знанием дела. — Хватит! Довёл уже до осатанения! Надо было тебя, когда поперёк лавки помещался пороть! Я всё мать слушал, жалел тебя. Дожалелся. Ты вон чем отплатил. Неблагодарный! О себе только думаешь! Миша выл, мама плакала, отец был красный и злой, как сто чертей, а Лёша сидел в своей комнате, накрыв голову подушкой. Позже отец убрал ремень и сделал свои полшага до примирения. Говорил, что он Мишке не враг, что переживает за него, любит, потому что сын как-никак, воспитывает, чтобы совсем от рук не отбился. Только Миша лежал свернувшись калачом на диване и понимал, что всё. Аривидерчи. Больше он в этом доме не останется.