Без боли

— Проваливай! Я не хочу никуда идти! Не хочу никого видеть! И тебя тоже, уходи! Оставь меня в покое, не говори ничего, молчи, заткнись!       Обычно после этих слов доброжелательный и несколько наигранно беззаботный голос начинал успокаивать Оленьку, рассказывать ей о прекрасной погоде, о том, что ей передали свеженькие пышки, о том, как по ней все скучают. И обычно обязательно добавлял, что Оленька всё ещё самая красивая, что её всё равно очень любит.       Обычно.       Беззаботность в голосе погасла как-то незаметно для Оли, утонувшей в своей бесконечной боли и непрекращающемся страхе. Долгое время ничего кроме неё и не было, хотя нет, был страх. Парализующий до кончиков пальцев страх и днём, и ночью. Днём выматывающий, вечно заставляющий сжаться в комок и закрыть лицо, дрожать от еле слышного жужжания комара, плакать от малейшего хоть сколько громкого звука, отбивающий даже желание есть и доводящий до тошноты. Ночью вечно напоминающий о всём прошедшем, рисующий в кошмарах огонь, кровь, крики, покорёженный металл и недвижимые тела, заставляющий просыпаться в поту и не быть способной хоть как-то двинуться, оставляющий дрожать и плакать до слишком быстро наступившего утра.       Оля не знает, когда на место бесконечной агонии пришло серое равнодушие. Кошмары всё ещё не ушли, как и боязнь громких звуков, как и ненависть к собственному отражению. Просто сил уже не осталось на что-то, кроме редких беззвучных безвольных слёз. Иногда почти удавалось себя убедить, что всё нормально, что если поверить, что ничего не было, то оно и правда исчезнет. Но малейший неожиданный шорох, каждое мимолётно увиденное собственное отражение разбивало надежду, причём больно. Оля уже не надеялась, что хоть что-то будет как раньше. Но некоторые вещи действительно спустя время стали как раньше — антидепрессанты и снотворное позволяют выспаться, еда снова не вызывает моментальной тошноты.       И Ваня совсем как раньше приходит и улыбается. Говорит так, словно ослеп и совсем ничего не видит, словно верит, что ничего не произошло. Такой же, как и до того дня, когда он впервые плакал и кусал пальцы несколько часов.       Ваня всё так же любит. Какая жалость, что Оле уже не станет от этого легче.       Оле уже не легче. Ване уже хуже.       Ваня честно старался помочь. Успокаивал каждую дрожь при виде ран, глотал комки в горле, когда успокаивал, незаметно смаргивал слезинки после каждого крика в его сторону, прятал разбитые от бессильных падений после каждой неудачи коленки. Чувствовал, что сам уже близок к тому, чтобы приложиться к успокоительным, но продолжал. Всё ведь в порядке, с ним всё хорошо, у него есть силы, а у Оли их нет, Оле плохо. Значит, Ваня попытается отдать ей всё, даже если она и отталкивает раз за разом. Всё ведь нормально, ему говорили, что такое бывает, что после такого не хотят никого видеть. Ваня всё понимал и продолжал отдавать всю свою веру в лучшее, так ни разу не отдав ни крупицы. Да только вот Яна уже спокойно разговаривает с Олей, уже Даниил Михайлович мог позволить себе погладить Олю по голове, а Ваню каждый раз выгоняют криком.       И Ваня в первый раз задумался о том, что его любовь уже просто не нужна.       И больше не говорил о ней. Думал, что она просто давила на Олю, что без неё станет легче. Ошибся, всё осталось так же, только душить стала она уже его самого.       Надежда гасла с каждым днём. Ваня уже спрашивал всех и себя, а нужно ли ему приходить к Оле, если она сама этого не хочет? Яна честно сказала, что уже не знает, что будет лучше для её единственной и любимой сестры и расплакалась. Обнимая причитающую о том, что лучше бы пострадала она девушку, Ваня вдруг как в зеркале увидел бесконечную усталость. Да только вот у Яны всё налаживается, а у Вани нет. Даниил Михайлович устало утыкается лицом в ладони и приглушенно говорит, что просто нужно время, много времени, очень много времени. И оно у них есть, поэтому главное продолжать верить и любить. Ваня кивает и думает о том, что вряд ли столько времени уже есть у него.       За усталостью приходит вина. Как же ты, Ваня, любишь, раз не только перестал показывать это, но ещё и устал от неё же? А Ваня устал, устал безмерно, устал до того, что после очередного выкрика ушёл, даже не попрощавшись. Первый раз сорвался на крик в полном одиночестве, совершенно не зная, что делать дальше. И просто не пришёл на следующий день. Может, Оля соскучится, сама поймёт это и всё наладится?       Не соскучилась, не поняла, не наладилось. Ваня стал сначала приходить через день, потом — три раза в неделю, потом ещё реже. Сейчас Ваня приходит раз в месяц и у него уже даже не выходит сделать голос хоть сколько-то радостным. — Оля, ты правда настолько не хочешь меня видеть? — Настолько! Я тебе это каждый раз говорю, но ты всё равно приходишь. — Я могу уйти, хочешь? — Уходи. — Могу и не возвращаться, если попросишь. — Не возвращайся. — Оль, — голос у Вани от осознания резко сел, — пожалуйста, подумай. Я ведь правда не вернусь. Вот никогда, — Оля молчит, всё так же не смотрит в глаза, а Ваня чувствует, как где-то под рёбрами неприятно холодеет. — Оль, я не хочу уходить, правда. — Тогда зачем вообще меня спрашиваешь? Сделай по-своему, тебя раньше это вообще не останавливало! — Я знать хочу, нужен ли я тебе хоть капельку. Ты вот мне нужна. — Да что ты ко мне привязался? Опять будешь про любовь мне рассказывать? Да не люблю я тебя, не люблю! И не полюблю! Тебе если только это от меня надо, то и правда не возвращайся! — Не надо, Оль, — врёт. Надо, до дрожи надо, до сбитого пульса, — мне только нужно, чтоб тебе хорошо было. — Да не будет мне уже никогда хорошо, Ваня! Никогда, понимаешь ты или нет?! Ты хоть залюбись, не поможет уже! Ничего поможет! — Оля, не говори так! Всё наладится, я помогу! — Да ты даже не знаешь, чем! Ваня, мы не в сказке, любовь твоя ничего не вылечит! Мне от неё только хуже, понимаешь? Ты как немой упрёк мне во всём! Что я уже не стану прежней никогда! — … Прости, — Ваня говорит тихо, отрывисто. Тяжело говорить, когда грудную клетку разорвало, а рёбра проткнули всё внутри, — прости. Я не хотел, правда. Прости, но я ж уже не разлюблю. Я уйду, если тебе так будет проще. Насовсем. — Будет, — ни единого сомнения в голосе. — Тогда, прощай? — Прощай, Ваня.       Ваня кивает и уходит. Как и обещал, он больше не вернётся. Как и сказал, не разлюбит. Уходит и не знает, куда теперь идти такому дураку. Наверняка ведь всё по-другому могло быть, если бы понял раньше, если бы сделал что-то по-другому. Но Ваня просто слабый дурак, который всё испортил и у которого нет сил хоть что-то попытаться исправить, потому что устал бесконечно биться головой об стену без ответа, не додумавшись ни до чего другого. Лучшее, что он сейчас может сделать — это действительно не возвращаться никогда, раз так будет лучше для неё. Да, невыносимо для него, оставшегося наедине со всеми мыслями о том, что он не смог помочь, что просто бросил, не смог полюбить как было нужно, что просто не нужен.       Оля смотрит на закрытую дверь и чувствует слёзы на щеках. Оля не понимает, ведь ей действительно было плохо от невозможности ответить, односторонняя забота и любовь просто душили её собственным бессилием. Но почему-то легче не становится от их отсутствия, просто вместо них теперь ощущение, что она оттолкнула и потеряла что-то важное.       Может, оно и было важным, причём для обоих. Да только вот важное это ранило, а без него плакать хочется. Лучше бы его и не было никогда, да поздно уже, всё уже случилось. И безболезненного исхода у этого не было, нет сейчас и вряд ли когда-нибудь вообще будет.