кошка, которая гуляет сама по себе

клоттеду двадцать три. клоттеду двадцать три, когда все происходящее не меняет вектора своего существования: небо кремовой республики, как и предыдущие два месяца весны, облачено в серые комья сахарной ваты, испускающие дождевые капли на землю, официант тихого, опустевшего в поздние часы кафе мышкой проскальзывает мимо него, боясь и слова сказать – не смея даже глаз оторвать от пола, а отчет о проделанной миссии с соул джемом требует своей завершенности – дотошной проверки и утвердительной росписи, прежде чем быть отнесенным элдар кастарду. клоттеду едва двадцать три, когда незнакомый ураган – духи со вкусом амаретто, ежевичные тени в уголках хитрого прищура миндальных глаз и бархатный смех – настигает его за отчетом по стоимости транспортировки джемов души из ванильного королевства в кремовую республику, беззастенчиво опустив заостренный ноготь на итоговую сумму – два массивных перстня на пальце насмешливо поблескивают в ответ клоттеду: — ошибочка, молодой господин, – лукавый взгляд серебрянкой отлитых глаз, – если вам необходим ответ, верный с точностью до десятых, то советую обратить внимание на цифру, стоящую в правом верхнем углу – она математически неверно записана в последующих строках. и клоттеду смешно – премилый свет, опять эта чертова математика; и клоттеду хочется бросить все на веки-вечные – отчеты, счет фактуры, подтверждения, начисления – но, скорее, исчисления, которые отец вытягивает из собственной жизни клоттеда. незнакомец мягко отражает его действия – откидывается на спинку соседнего кресла, задумчиво склонив голову, – близость в деталях – и смотрит, смотрит, и смотрит: загадочность молчания и неместные одеяния: пышная шубка полупрозрачных сливочных слоев; многослойность, недоступность, сокрытость. он смеется – бархатно и тягуче – сладость мороженого из ванили с каплей горячего эспрессо, и да, здесь много свободных мест, но не за каждым сидит красивый молодой господин. клоттед не-видит, не-слышит, и не-воспринимает всерьез – потому что, серьезно? – лишь в невпечатлении поднимает брови, допивая чашку ванильного чая, некогда разделяющую свое одиночество с шоколадным чизкейком. аффогато – как говорит незнакомец, его зовут аффогато, – не отрывает миндального взгляда: клоттед – подопытная мышка, бегущая в лабиринте чужих интриг и загадок под пристальным надзором создателей: ставит чашку на блюдце, кладя возле нее чайную ложечку, убирает салфетку с колен, и подзывает официанта к себе, – тот все еще не поднимает глаз от пола, лепеча о комплементе от заведения в честь двадцатитрехлетия консула. и аффогато опять смеется – клоттеду хочется каким-то магическим образом забрать подобное жизнелюбие и присвоить его себе, – жестом прося официанта остаться еще на пару минут: — у молодого господина праздник, а он работает? не могу вынести подобной несправедливости, — он мягок, предельно мягок, словно взбитые сливки, и они ощущаются слишком ненатуральными для того, чтобы уместиться в мировосприятии клоттеда, — будьте добры, закажите себе что-нибудь, молодой господин; дайте мне потешить вас в этот чудесный вечер. и клоттед ничего не заказывает, но аффогато да: кусочек того, этого и вон того – морковный, красный бархат, лимонный, шоколадный и ведьма знает сколько еще тортов ему придется попробовать; вот кому, а аффогато скидку в честь дня рождения никто делать не будет, но не то чтобы клоттед против – это уже не его заботы. а аффогато все усмехается – перстни переливаются на переплетённых пальцах – в сумме тринадцать, – и рассказывает о королевстве дарк какао: о холодной и до костей пробирающей зиме, которая вечным временем года сосуществует с землями войн и борьбы; но аффогато – совсем не воин, это видно по мягкости бисквита и плавности движений, но тот смеется – потом узнаете, молодой господин, все потом, – и говорит о своей семье – жизни бок о бок с семью братьями и сестрами, слепой конкуренции за крупицы скупого родительского внимания – уставшей матери и требовательного отца: я – отец, я лучше знаю, как правильно, — аффогато приподнимает уголки губ в улыбке, но взглядом режет клоттеда где-то под ребрами, — отцы бывают жестокими, но не в этом ли их любовь? клоттеду едва-едва двадцать три, когда он впервые встречается с аффогато. и ему все еще двадцать три, когда их случайная встреча оборачивается очередной – возможно, случайной, а может и нет, но встречей. сабле сияет – не только из-за жемчужного штрейзеля на подоле платья, но и заливистым смехом, сопровождающим их с аффогато – неожиданная встреча – диалог. и именно в тот день клоттед узнает об аффогато – некогда правой руке дарк какао, – и ему словно приложили обухом по голове. типа серьезно? — и каждый вечер вчерашняя десница самого дарк какао прилетает в кремовую республику, чтобы полакомиться местной выпечкой и насладиться искусством? все еще невозможно поверить – и еще с неделю назад бывшая опора снежного королевства сидел напротив него, попивая кофе, и рассказывал о своем детстве. уму непостижимо. что только подумает отец. — куда чаще, чем может предположить молодой господин, – и улыбается, как ни в чем не бывало. возможно, ничего и не было, но аффогато все еще зовет его молодым господином, ведя его вдоль картин – по выставке, организованной сабле, – и говорит, рассказывает, и говорит: о том, что местная благоприятная обстановка и возможность расслабиться – это то, чего он искал последние годы; что кремовая республика – действительно государство, добившееся наивысшего расцвета, спокойно существующая уже несколько десятилетий, и что все, что делают они - наследники самого пьюр ваниллы – достойно восхищения. не смея перебивать, клоттед молчит, в пол уха слушает мед, льющийся изо рта аффогато – приторность речи неприятно оседает на зубной эмали. пока тот не говорит – бежим, – хватая за руку, – ладонь горит приятным теплом – и скорее это именно воображение клоттеда от близости, от физического контакта, от прикосновения, которое просто необходимо почувствовать; но они бегут – клоттеду давно не пятнадцать, и он, вообще-то консул, а аффогато – важная шишка на политической арене, и все происходящее – сущая нелепица, потому что они из тех, кто должны держать неопустошенный бокал шампанского, стоя в светлом зале галереи, и общаться с дамами в вечерних платьях и господами в строгих смокингах. но аффогато несётся, придерживая одной рукой подол ханьфу и сжимая в другой ладонь клоттеда – не отпуская, лишь металлическими печатками холодя бисквитную кожу, переплетая пальцы. и их ждет все то же безлюдное кафе, официант мышкой приносит им новый чайник ванильного кофе, бесшумно обновляя его уже в который раз, и аффогато все так же мягко прищуривается, потому что повезло вам, молодой господин, родиться одному в семье – все внимание только ваше. клоттед не может дружелюбно улыбнуться, чтобы безмолвно сказать да, ты прав, потому что ничего аффогато не прав, и не должен он делать вид, что понимает и знает, потому что хоть они оба имеют высокие должности и имеют проблемы – как понял клоттед, они точно имеют проблемы, – но это не повод преподнести на блюдечке с голубой каёмочкой о себе все, как это бездумно делает аффогато. поэтому клоттед слушает: улыбается, молча попивая кофе, и дает аффогато возможность поговорить, потому что, возможно, именно это и необходимо тому – быть выслушанным и понятым. как это нужно, на самом деле, самому клоттеду. поэтому клоттеду двадцать три, когда последующая вереница встреч медленно пересекает обычные серые будни: аффогато - кошка, которая гуляет сама по себе, но постоянно приходит к хозяину, чтобы, потершись об ноги, присесть подле него и просто быть рядом, потому что в предыдущем доме – королевстве дарк какао – плохо кормили и чрезмерно нагружали работой, как говорит аффогато. клоттед на это ничего не говорит, давая возможность оставлять на себе шерсть и привязывать себя плотнее к аффогато красными нитями – стежок за стежком утром, в обед и вечером – как ежедневный ритуал. аффогато заглядывает в его отчеты – в те, которые клоттед позволяет, не настаивая на большем; следует за ним по пятам, пока он контролирует постановку декораций для республиканского празднества на площади фонтана; лежит в библиотеке на диване, держа на вытянутых руках книжку, так и норовящую упасть из неосторожной хватки на лицо, пока клоттед собирает данные для научного центра, потерпевшего свои изменения после ухода эспрессо. будни испытывают его на прочность: клоттед чувствует себя тортопсом, тянущим на некрепких петлях упряжки неподъемные сани с грузом ответственности, обязательств и наставлений. а аффогато смотрит – смотрит пристально своими посеребренными глазами – и молчит. как молчал когда-то клоттед ему в ответ. но если аффогато не железный, а он закален сорокоградусными морозами, жестким отеческим воспитанием и службой – верностью – суровому королю дарк какао, то клоттед – вообще не из этого теста: он создан из мягкого бисквита, пропитка которого была сбита чужим воздействием: в первый раз – еще тогда, в детстве, когда отец раз и навсегда дал понять, что слушать его – это данность; что условия существования клоттеда зависят от его отношения к отцу, поэтому следует выгрызть себе право на жизнь послушанием и безмолвной покорностью; во второй раз – когда пришлось осознать – миг, данный на принятие, – что мать он больше никогда не увидит и ему следует забыть ее – растворить в воспоминаниях, стереть из памяти и из жизни; и в третий раз - когда миссия, возложенная элдар кастардом – необходимость найти ученых, способных выделить силу из оставшихся трех конфет, созданных эспрессо – была не выполнена в установленный срок. и в этот момент по-настоящему хочется умереть, хочется не ощущать этот взгляд, полный яростной агрессии, ведь почему именно это разочарование небес – его сын?, не чувствовать до сих пор горящую ладонь на щеке – ладонь, печатками до крови рассекающую кожу: мягкий джем несмелыми каплями выступает сквозь распоротые слои бисквита. аффогато промолчит – как всегда молчал клоттед, – но опустится на старый диван в углу библиотеки подле клоттеда, и переплетет свои пальцы с его, чтобы показать и безмолвно доказать, что хей, ты не один – я рядом. ведь клоттед не железный – не железный, как и аффогато: и ему надо, и ему до безумия нужно просто коснуться – не обязательно, чтобы с любовью и принятием, хотя бы показать этого – достаточно, просто сделать видимость – отлично; поэтому объятья аффогато тоже неплохи и подойдут на эту должность – от него все еще алкогольно пахнет ликером, и сам он – воздушно-мягкий, словно родился здесь, вместе с клоттедом под одним небом республики. и возможно однажды клоттед тоже будет свободен, прям как аффогато сейчас, оставив позади все, что когда-то его сковывало. возможно однажды. но сейчас – клоттеду все еще двадцать три, и он все еще консул кремовой республики, который все еще должен решить проблему с конфетами, концентрирующими силу джема души легендарных героев; должен решить ее помимо остальной работы, возложенной на его плечи; должен решить ее сверх-аккуратно и предельно секретно. каким образом – элдар кастарда не волнует; все, что ему нужно получить – это результат, и желательно как можно скорее. клоттед только улыбается — да, отец, я исполню все в лучшем виде, — хотя внутри все горит от желания пробраться ночью к дирижаблю, попрощавшись перед его запуском с финансье – стальной преданностью и вечной поддержкой, – и уйти из республики далеко и надолго: посетить королевство дарк какао, откуда родом аффогато, хотя клоттед уверен, что ему не подойдут его морозный климат и железная выдержка; очутиться в королевстве холлиберри – колыбели искусства и любви, известной своим невероятным ягодным морсом; или даже вновь побывать в прародине кремовой республики – ванильном королевстве; правда, надеяться на доброе приветствие будет глупо после его неосмотрительности и оплошностей в обращении с джемом души. — молодой господин опять слишком громко думает, — аффогато прикрывает глаза в улыбке, от которой кожа мимическими морщинками собирается в фиолетовых тенях; аккуратно кладет руки на плечи клоттеда, разминая затекшие мышцы, — опять завал на работе? клоттед откидывается на спинку кресла, позволяя аффогато массировать кожу близ защемленного затылочного нерва, и тяжело вздыхает: — типа того. все еще нужно разобраться с учеными в исследовательском отделе. — подборка новых кадров настолько сложна? — бросает аффогато, ловко расстегивая верхние пуговицы рубашки клоттеда, чтобы стянуть ту пониже; цепкие пальцы разминают мышцы у линии роста волос на затылке до седьмого шейного позвонка, — я занимался таким при дарк какао и не припомню трудностей. — если бы все было так просто, — клоттед сжимает зубы, когда перстень аффогато цепляется за светлые кудри, потянув их на себя, — ты же знаешь о конфетах? — о конфетах знаю, — нараспев тянет аффогато, окутывая клоттеда какой-то волшебной магией – чем-то домашним и таким правильным, как и должно было быть с самого детства; как и положено каждой печеньке – именно это получать с самого зарождения: не только крошки родительского теста при выпечке, но и то, что сейчас отдает аффогато клоттеду, когда просто разминает его плечи после тяжелого дня, спрашивая о том, как дела на работе – что-то щемяще-нежное, совершенно неощутимое, эфемерно; что-то, что хочется запрятать в своих ладонях и никому не показывать, потому что это – твое. — нужно бы найти ученого, способного распределить магию из трех конфет, которые нам удалось урвать, на большее количество. — м, у вас нет списков выпускников академий в парфаедии? это бы здорово помогло, — по-кошачьи мурчит аффогато, почти касаясь мочки уха, тем самым заставляя мурашки пробежать по разгоряченной коже клоттеда, а сердцебиение сбиться с привычного ритма – с губ срывается рваный вздох, потому что пожалуйста, не отстраняйся, но аффогато мягко посмеивается, чуть отойдя, и зачесывает светлые вихры клоттеда назад, принимаясь перебирать мягкие спутавшиеся пряди на затылке. — к сожалению, их слишком много, — если что, клоттед не разочарован. только если самую малость, – но он не уверен, что этого нельзя ощутить в легкой заминке, которую он допустил, — еще и отец, — он закусывает губу, не зная, что сказать на этот счет – об элдар кастарде аффогато достаточно наслышан, чтобы понимать его нрав и требования. — еще и твой отец, – аффогато прислоняется лбом к затылку клоттеда, выдыхая теплый воздух. клоттед готов заскулить, просто потому что. потому что это – слишком; сверх того, что он может представить, что ему вообще нужно: его ведет просто от того, что аффогато рядом: он мягко переплетает свои пальцы с его, и перстни – число иуды – немного охлаждают распаленное нутро; он прижимается сзади, прикасаясь щекой – родинка у глаза – к нему, клоттеду; но у клоттеда – не теплая смуглость кожи, покрытая легким румянцем бисквита, у него – рассеченные борозды – почти зажившие четыре полосы – отпечатки колец отца, и аффогато мягко ведет по ним подушечкой пальца, сухими губами прижимаясь к виднеющимся веснушкам – дитя республики, получившее благословение солнца. — еще и твой отец, — коротко улыбается клоттед, приникнув к щеке отстраняющегося аффогато, стремясь продлить миг жизненно важной близости. — у моего отца есть еще пятеро тупиц, пусть с ними возится, — тот смеется, поправляя растянутый ворот рубашки, прежде чем вновь обнять клоттеда со спины, уткнувшись ему носом в область ключиц. — я думал, у тебя их семеро, — клоттед заправляет упавшую прядь аффогато за ухо, и вытягивает из волос изящную шпильку, чтобы окончательно распустить его волосы, мягко собрав кофейные кудри на плече – нежность, позволенная только ему; возможность касаться и прикоснуться, посвященная ему. клоттед сделает что угодно, если это мгновение молчаливой – комфортной – близости можно продлить, если ее можно подарить безвозмездно и навсегда, только бы аффогато просто был – божественное принятие и греховная вседозволенность в его лице. аффогато проводит ногтем – острота сладкой карамели – вдоль выступающей подкожной мышцы шеи, задержавшись на кадыке, прежде чем прикусить кожу возле него. клоттеда ведет – ведет нервной дрожью, которую аффогато конечно же ощущает, закушенной губой, которой клоттед скрывает рваный вдох, потому что хочется плотнее-ближе-теснее, чтоб до болезненного глубоко под кожу – в самое сердце сквозь изомальтовые ребра, чтобы аффогато чувствовал заходящий ритм его биения, бешеный пульс и невозможное – невозможное желание, которое вызывает лишь одна мысль об аффогато. — ты меня убиваешь, — выдыхает клоттед, ловя лукавый взгляд в ответ. искушение слишком велико – соблазн прикоснуться невозможно терпеть, невозможно перебороть, и аффогато только подливает масло в огонь, поощряя поддаться ему – раз и навсегда, обратного пути в рай нет, – и клоттед отдается. и клоттеду все еще двадцать три, когда аффогато слишком плотно заседает в его жизни. финансье лишь бросает недовольные взгляды – после первого возмущения этот аффогато не так прост, как кажется – наверняка у него в рукаве пара тузов, клоттед, раздраженно закатив глаза, говорит, что не стоит. может, оно того и не стоит, но финансье никогда не отводит глаз от сиреневого ханьфу с белыми сливочными рукавами. а аффогато смеется ей в лицо, мурлыча о выдержке потомков ваниллы, между делом бросая последние кубики рафинированного сахара в чашку кофе – финансье тяжело вздыхает, неодобрительно качая головой на такое ребячество. но вместе с аффогато все – приторно-сладкое, возвышенно-сказочное и ненастоящее: клоттед уверен, что так – именно так – прописана жизнь первых испеченных печенек в райском саду в свете божественной праведности: для того, чтобы чувствовать, порой не нужны разговоры, не нужна гласность – все на подкорку передается одним только взглядом, лишь касанием: рука – к руке, твои губы – к моим – и, словно вершина технологического прогресса, – ты видишь все, ты чувствуешь все, и сходишь с ума, потому что этого всего – чертовски мало, хочется скулить от отчаяния, потому что клоттед не знает, что делать; сплошной апокалипсис, конец всего света – и всего мира, чтобы переродиться вновь – во что-то абстрактное, лучшее, настоящее. праведность – это постоянство, потому что для клоттеда все неправильно, потому что клоттеду все еще двадцать три, и для него не существует ничего, кроме серебристых искрящихся глаз, в тенях которых фиолетовыми огнями горит божественность: божество тянет руки, заостренными кончиками ногтей мягко распарывая кожу, чтобы почувствовать изнутри, и конечно, я люблю, так люблю, как никто другой тебя не полюбит, – оно хрипло смеется, говоря вопрошающее можно, бросая аккуратное пожалуйста, замолчав простое прости. и клоттед не может сделать ничего другого, кроме как припасть к его ногам – алое яблоко эдема откусано-съедено-сожрано, и он не чувствует порочности, потому что происходящее слишком хорошо и слишком желанно, чтобы ее замечать; двадцать три года – шутка ли, – но клоттеду словно пятнадцать, и он будто бы умеет любить и любит. но клоттеду не пятнадцать, клоттеду – двадцать три, и в двадцать три божественность оборачивается змеей-искусительницей, по плану которой эдем навсегда остается закрыт для клоттеда, как и возможность в принципе жить, и в этом нет ничего смешного, но клоттед смеется. потому что никогда не бывает так, как показано в романтических фильмах – не бывает этого пресловутого навсегда и навеки: есть только сейчас и потом – и потом уже стало сейчас: все происходящее вновь вернулось на прежний вектор существования, разве что отец наверняка разжалует его из звания консула – выгрызть себе место под солнцем не удалось, чего не скажешь об аффогато – уж тот наверняка сейчас стоит на пьедестале пред дарк энчантресс, сверкая своей кошачьей улыбкой уже не клоттеду. конфеты с силой джемов души пропали. аффогато пропал. второе, правда, колет больнее, чем первое, но клоттеду еще ждать разговора с элдар кастардом – тогда и заявление о конфетах не заставит себя ждать, и хлесткой пощечиной – печатка со львом – оставит о себе напоминание. клоттеду двадцать три, когда все становится на свои места, и как будто ничего и не было: клоттед все также совершает нелепые ошибки на доверие, проваливает важные и секретные миссии и заполняет отчеты вечерами в пустующем кафе, – правда, округлая шпилька аффогато все еще лежит на рабочем столе у клоттеда, как бы издевательски показывая, что именно она вонзилась в его грудину на десять сантиметров вглубь – и в самое сердце. но клоттеду двадцать четыре, когда он волей случая – а может, самой судьбы – встречает аффогато вновь.