Картина

      Из-за приглушённого света в комнате при чтении уже начинало неприятно резать глаза. Время — поздний вечер, а дома непривычно тихо. Аль-Хайтам успел отвыкнуть от полного спокойствия, ведь раньше всегда рядом с ним находился резвый, шумный блондин, вызывающий лишь головную боль. Так хорошо, оказывается, в одиночестве. Верно?       Несмотря на то, что, как и положено человеку научного склада ума, он старался соблюдать режим и часто ложился спать вовремя — сейчас не хотелось. Если понаблюдать за ним, можно прекрасно понять причину — за внешней безмятежностью скрывается нарастающее беспокойство. Недовольные хмыки превращались в усталые вздохи, а пальцы стучали по твёрдой, шероховатой обложке книги с некой раздражительностью. Слишком тихо. Настолько отвык, что сейчас даже тошно слышать этот некогда прекрасный звук безмолвия, о котором аль-Хайтам страстно мечтал с недавнего времени. Если быть предельно честным с самим собой, каким тот старался быть, сейчас он ждёт только один определенный звук — глухой стук во входную дверь, который бы означал, что его вспыльчивый, вечно недовольный товарищ наконец пришёл мириться. Но время идёт, а желанная ранее тишина потихоньку начинает пожирать аль-Хайтама с головой.       Кавех всегда был занозой в заднице. Будучи бунтарём с открытым сердцем, он никогда не боялся высказывать своё мнение по любому поводу. Его природный творческий талант лишь распылял самодовольное эго, но этот парень точно не из плохих людей. Плохих людей не надуряют на огромные суммы бессовестные негоциантки. В этом был грешок архитектора — он оказался слишком доверчивым, готовым работать за одну только идею, за что поплатился сполна, как настоящий глупец. Но идиотом Кавех тоже не был, иначе бы не окончил Академию с отличием, иначе не пользовался бы уважением и не получил бы похвалу от самого архонта мудрости. Просто этот эмоциональный парень — человек-загадка. А загадки аль-Хайтам любил разгадывать.       И просто любил, скорее всего. Себе врать тот не мог — как же тогда продвигаться в исследованиях, если ты даже себе не можешь доверять? Глупость, то-то и оно. А вот странные приступы тахикардии и скачкообразное повышение температуры тела не обманывают — влюбился ещё во время учебы, наблюдая за светловолосой макушкой парня с даршана Кшахревара, который вёл с одногруппниками светские беседы о счастливом и несбыточном будущем, где ученые разрешают искусство в любом его проявлении. Получал выговоры, угрозы исключением — а никогда не боялся, все равно гнул своё. Аль-Хайтам восхищался и раздражался одновременно. Как и при их недавнем совместном проживании: сердце бьется так, будто хочет выпрыгнуть прямо в руки этого недотепы, а глаза косым, пристальным взором выжигают дырку. — Твоё жилище просто отвратительно, — заявил как-то, несомненно, первый и самый главный ценитель прекрасного во всем Сумеру, — ни одной картины, ни одного музыкального проигрывателя! Отсутствие какого-либо эстетического вкуса у хозяина налицо.       Оскорбленный даже не оторвался от чтения книги, пока Кавех с присущей наглостью расхаживал по его комнате. Она, кстати, была максимально простая, но владелец её никогда не стремился к роскоши. Наоборот — чем меньше лишних вещей, тем больше простора для работы. В отличие от некоторых, выпендриваться ему было ни к чему. — Из своей комнаты можешь хоть картинную галерею устроить, — спокойно сказал аль-Хайтам, переворачивая страничку и стараясь не упустить мысль автора очередного научного очерка, — но по поводу своей я четко дал понять, что покушаться на неё тебе не дам. — И даже картинная галерея будет лучше, чем полностью опустошенная, серая обитель, — вцепился тот, не отставая, — просто признай, что у тебя нет вкуса.       Хозяин дома вопросительно приподнял взгляд, секундно осмотрев возмущающегося соседа с ног до головы. Угораздило же полюбить этого прилипчивого черта. Любовь действительно зла. — Да, ты прав, у меня действительно нет вкуса, — согласился он со спорящим, обратно уткнувшись в книгу.       И сердце больно укололо. Ему соврать, конечно, может, а себе — нет, ведь Кавех был прекрасен, что опровергает тезис, вынесенный на обсуждение. Даже когда недовольно упирал руки в бока, а лицо его искажалось взбешённой гримасой. — К чему ты вдруг на меня посмотрел? Хочешь сказать, что это у меня нет вкуса?! — Заметь, что ты додумал данную мысль, а не я, — с присущей наблюдательностью ответил тот, после чего не самый доброжелательный сосед окончательно взорвался бранью.       Они часто ругались, этому способствовало их тотальное несовпадение характеров. Казалось бы, должно быть наоборот — люди-противоположности обычно гармонично дополняют друг друга, но в их случае произошло, скорее, переполнение. Занудство аль-Хайтама наложилось на эмоциональный нрав вечно беспокойного гостя, а простота первого уничижалась любовью к искусству Кавеха. Как итог: каждую причину их ссор потом пересказывал из уст в уста целый квартал. Тихому аль-Хайтаму только этого не хватало для полного счастья, а товарищ, кажется, был вполне доволен проделанной работой. Он как раз любил, когда о нём говорили, чем больше, тем лучше.       Как всегда случалось во время их ссор? Аль-Хайтам забирал ключ у неблагодарного парня, выталкивая его за порог. А потом, через пару часов, подвыпивший Кавех сам ластился у порога, до посинения дёргая колокольчик у двери, с хохотом, присущим пьяному человеку. И хозяин никогда не мог отказать этому пройдохе в ещё одном шансе. Во-первых, у него было совершенно очаровательное лицо. Во-вторых, в состоянии алкогольного опьянения он был ещё беззащитнее, чем когда-либо. Да и ссоры их на деле никогда не задавали серьёзный тон. Аль-Хайтам даже вещи его в комнате оставлял, ведь всегда знал, что тот подуется и вернётся через несколько часов. Если честно, они оба понимали, что отъявленному борцу за права искусства просто некуда идти — отовсюду выгнали за отвратный характер. Только с тихим, загадочным секретарем смог ужиться.       Но в этот раз все было иначе. Ключи вынужденный сосед отдал лично, в презрительной ухмылке в последний раз оглядывая хозяйскую комнату, вещи оказались собраны в небольшой, передвижной сумке, а громогласный гость исчез с порога так же резко, как и появился. Часы тянулись вечно, а дни казались бесконечно длинными. Кавех не вернулся.       «И черт бы его побрал», — подумал аль-Хайтам, а сам неосознанно пытался найти любую зацепку, которая говорила бы, что взбалмошный парень не нашёл себе убийственных приключений на задницу. Он успокаивал себя догадками, что архитектор опять гостит у сумерских рейнджеров. Будучи человеком, трепетно относящимся к искусству, Кавех чтил природу, видел в ней что-то неимоверно прекрасное, а её защитников считал самыми благородными людьми во всем регионе. К тому же, его глаз бога с дендро элементом даже мог позволить ему работать там, чем он и занимался когда-то, ища себе очередное пристанище. Косвенно исследователь был знаком с их командиром — Тигнари. И судя по наблюдениям, этот человек не даст своих соратников в обиду. Самой верной идеей для беглеца было пойти туда, и аль-Хайтам почти не волновался, уповавшись уверенностью в данном выводе. Но тот разлетелся в пух и прах, когда один из перелётных рейнджеров, прибывший в город по делам, сказал, что нога Кавеха давненько не ступала на дикие, лесные земли.       И после этой удручающей новости аль-Хайтам начал нервничать немного заметнее, нежели до этого. Тишина в доме, которой он ранее старался насладиться в полном объёме, понимая, что совсем скоро её вновь может уже и не быть, начинала давить тяжким грузом с каждым днём все сильнее. Практически пустая, светлая комната, которую исследователь считал отрадой, теперь казалась ему похожей на комнату из сумасшедшего дома. Кавех занимал своей персоной все пространство. Томной, импульсивной энергетикой побывав в каждом уголке этого дома, он каким-то чертом успел стать его необходимой частью. Хозяин места привязался к нему непозволительно быстро, а теперь получает по заслугам. Вот что бывает, когда думаешь не головой, а сердцем.       Почему-то аль-Хайтам долгое время не решался зайти в покинутую комнату, которая раньше принадлежала гостю. Это была совершенная глупость — дом-то его, он мог зайти в неё в любое время, даже когда там властвовал другой человек. Но Кавеху принадлежала особой невыносимости душащая аура, и исследователь не мог найти в себе силы, чтобы нарушить её. Комната казалась чем-то потаённым, ещё связывающей его с человеком, о судьбе которого отныне тот ничего не знал. Но, взяв себя в руки, он напомнил себе, что, в первую очередь, учёный должен быть беспристрастен. Энергетика, чувствующаяся в каждом уголке обители, объективно, лишь плод его фантазии, являющаяся следствием тревоги. Доказан элементальный след, а вот такой — нет. Значит, и сомневаться незачем. Привычная рациональность спасала его даже в моменты потери душевного равновесия. Наука — госпожа действительно восхитительная.       В комнате не было ничего такого. Несмотря на светлость и этой комнаты, она находилась в теневой стороне. Очередной выполненный каприз Кавеха, которому нужен был качественный искусственный свет для работы. К тому же, если комната вберёт в себя слишком много солнечного света, то в ней станет душно, а гость начинал чувствовать недомогание, если ему становилось очень жарко. Это, кстати, было причиной, почему тот точно не мог пойти в земли сумерской пустыни — его удивительно нежный организм со скрытой недюжинной силой не выжил бы в условиях адского пекла. В целом, обстановка казалась такой же: кровать, шкаф и рабочий стол со стулом; но стены украшали инородные картины, что удивило аль-Хайтама. Казалось, что Кавех забрал с собой всё, но, почему-то, предметы искусства, которым он так дорожил, здесь были безжалостно оставлены.       Первой мыслью хозяина оказалась жалкая надежда на признак того, что архитектор вернётся, чтобы потом забрать их с собой. Но, после недолгих размышлений, вывод напрашивался уже другой, более логичный: бунтовщик оставил картины в доме, чтобы выразить своё последнее, припоздалое презрение к обстановке. Элегантно, на добивку. Он прекрасно знал, что аль-Хайтам не выбросит их. Как бы равнодушен исследователь не был к искусству, издеваться над человеческим трудом казалось неприемлемым. Картины остались в комнате.       Ещё через несколько дней, когда пустота в хозяйской обители стала невыносимой, аль-Хайтам вновь заглянул в комнату с картинами. Их было немного, но внимание владельца привлекла одна — портрет очаровательной девушки по пояс. Пейзаж позади неё напоминал лес Авидья, а сама она будто сливалась с обстановкой: светлокожая, со спокойным, невозмутимым лицом, обрамлённым пепельными, почти серыми прядями. Серединой экспозиции были ее необычайной красоты глаза — со светло-бирюзовой радужкой, они будто сияли изнутри, а кроткий, но весомый взгляд пробирал до мурашек. Её одухотворенная поза, со сложенными друг на друга красивыми кистями рук, умиротворяла. Одежда на ней была темная, с изумрудными вставками, как и глубь леса. Исследователь знал, что Кавех нарисовал эту картину сам: как-то он показывал её, бахвалившись, что это — одна из лучших его работ. Ещё смотрел раздражающе задорно, словно ожидал очень бурную реакцию, как и любой художник, заложивший в своё творение потайной смысл. К разочарованию экспрессивной личности, аль-Хайтам совершенно не интересовался живописью, поэтому встретил картину спокойно, положительным кивком, после чего мученик искусства не разговаривал с ним неделю. Но это творение действительно понравилось ему больше всего: от загадочной девушки веяло привычным спокойствием, она не раздражала. Будто наоборот, как-то успокаивала своим взглядом взбудораженное пространство вокруг. Другие картины совершенно не заинтересовали: одна написана о диких попугаях, которые, раскрыв клювы, явно галдели, перебивая друг друга; вторая изображала Большой базар, где шума было отнюдь не меньше. К тому же, последняя картина была воистину огромная, занимала собой чуть ли не пол стены. Кавех ворчал, что долго работал над ней, но она не оправдала его ожиданий. И сколько раз порывался уничтожить неудавшееся творение — всё-таки, закончил, из уважения к своему долгому труду. Аль-Хайтам не понял, что с этой картиной не так — с точки зрения исполнения она казалась мастерски выполненной. Но сосед был непреклонен. Впрочем, огромную картину туда-сюда тащил он сам, никогда не просил о помощи. Несмотря на то, что тело Кавеха по комплекции явно худосочнее, по силе парни были равны. Архитектор не чурался и держать тяжелый двуручный меч, хотя, казалось бы, береги руки — свой главный рабочий инструмент. Но он являлся человеком-загадкой, его особый поток мышления, приправленный творческой составляющей, и правда сложно разгадать даже пытливому уму.       Картина с девушкой в скором времени переселилась в обитель аль-Хайтама. Чем больше он на неё смотрел, тем явственнее чувствовал их какое-то внутреннее родство. Творчество Кавеха было сложно расколоть, как и его самого. Хотя тот в подвыпившем состоянии иногда плаксиво жаловался, что его сосед — идиот-заучка, не видящий дальше своего носа, и что смысл картины очевиден даже полному профану. Впрочем, копаться в потаенных смыслах картин — далеко не его специализация, поэтому этой, несомненно, важной, священной миссией пусть занимаются люди, для которых подобные исследования представляют научный интерес. Он просто сошёлся сам с собой на мнении, что картина получилась изысканной, как и написанная на ней незнакомка.       Спустя месяц, будние, тягостные дни ожидания как-то выровнялись. Аль-Хайтам молился Дендро Архонту лишь за здравие сумасшедшего гения, чтобы поиски нового пристанища не закончились гибелью излишне эмоционального товарища. Как-то от двери донёсся стук, и владелец дома, открывая, думал, что это, как всегда, пришли из Академии, чтобы донести свежие отчеты из документации, над которой сейчас он кропотливо работал. Перестав ждать того самого стука, жизнь тоскливо вернулась в прежнее русло — тихое и рутинное. Но судьба умела удивлять. На пороге он почти нос к носу столкнулся с запыхавшимся от дороги Кавехом, который стал то ли долгожданным благословением, то ли отсроченным наказанием. — Чего стоишь? — проворчал парень вместо приветствия, впихивая в руки хозяина дома вещи из ручной клади, — помогай, не могу же я все это один тащить.       Шокированный напористой наглостью, от которой тот уже успел отвыкнуть, аль-Хайтам без лишних слов помог своему, по всей видимости, новоиспеченному соседу обратно заехать. Его довольная аура за несколько секунд вновь подчистую забила пространство, которое только-только успело выветрить остатки тяжелой экспрессии. Не сказать, что хозяин дома был отягощён этим — пока нет. Сейчас он наблюдал за Кавехом, который наводил в своей комнате красоту, раскидывая вещи в творческом беспорядке и развешивая новые картины первостепенно. Разговор они оставят на потом — точнее, когда беглец соизволит объяснить, куда пропал и зачем вернулся. Секретарь был на редкость терпеливым, в отличие от своего порывистого друга. Он вернулся к работе, потому что документация не станет ждать, как и Кавех, когда ему приспичит. Лишь отметил, как, оказывается, сладостно слушать возню соседа, который точно намеревался в ближайшее время уничтожить понятие тишины в их совместной обители.       В дверь вновь постучали, и на этот раз занесли уже свежие отчеты. Аль-Хайтам взял стопку бумаг, но прекрасно понимал, что работать сейчас он уже не сможет. С покоем состоялось торжественное прощание, как только светло-бирюзовые глаза в проходе столкнулись с карими, прожигающими его в порыве нарастающей злости, которая все еще была перемешена с волнением. — Не успел заехать, а уже кипятишься, — заметил аль-Хайтам. Странно, но комментарий будто прошёл мимо ушей блондина, которому было совершенно не до того.       Он услужливо пропустил шныряющего по углам, который обеспокоено оглядывался, будто искал что-то. В таком состоянии лучше не стоять у него на пути. Как только аль-Хайтам зашёл в свою комнату, из спальни соседа раздался раздирающий душу вопль. — Где она?! — взбешённо крикнул Кавех, и покой в их доме окончательно растворился в энергетике чистого гнева.       Аль-Хайтам, вздохнувши, направился в сторону комнаты гостя, и опять столкнулся с ним в проёме. То, с каким яростным бешенством смотрел на него Кавех, просто невозможно было передать. Никогда не чувствовавший на себе такого взгляда даже от врагов, исследователь ощутил, как внутри что-то очень неприятно сжалось. Его карие глаза во время искренней злости отливали цветом алой свежей крови. — Я тебя ещё раз спрашиваю, где она?!       Люди искусства воистину самые страшные в своей первобытной ярости. Кавех очень старался держать себя в руках, но его начинало нехило потряхивать, и весь его счастливый настрой внутренне сжёгся до тла. Если этот придурок сейчас ему ничего не ответит, то он накинется на него с кулаками. На его благо, хозяин дома, наконец, соизволил начать разговор. — Кто она? — с искренней задумчивостью отозвался он.       Всё в его комнате было на своём месте. Аль-Хайтам уже забыл, что когда-то устроил там небольшую перестановку, лишь бы убежать от пробирающей душу тишины. — Ты..? Ты издеваешься надо мной? — с нервным смешком вздрогнул Кавех, не заканчивая их диалог глазами. Практически не моргая, он действительно выглядел устрашающе, абсолютно наплевав на то, что смотрел снизу вверх. Дрожащим голосом, ещё держа в себе приливную волну злости, он продолжил, — моя любимая картина. Куда ты её дел?       Если сейчас владелец скажет, что выкинул её или, что ещё хуже, что-то сотворил с ней, то Кавех не почурается разнести пол дома за это преступление. Чувствуя, как долго соображает аль-Хайтам, действительно не понимая, из-за чего импульсивный сосед прямо сейчас собственноручно его придушит, парень продышался. — Моя картина. С девушкой в лесу Авидья с серыми волосами, — начал описывать художник, с побелевшими костяшками рук. Осознание красоты усиливало боль от возможной вечной потери, — моё любимое творение. Я оставил её в комнате во время отъезда. Она точно была здесь, висела по середине левой от окна стены. Другие картины там, но её нет.       Кавех нервно вздохнул, чувствуя, как наравне с гневом его от своих же слов окатила неимоверная тоска — глаза заслезились, и он быстро сморгнул порыв. — Аль-Хайтам, я тебе клянусь, если с ней что-то случилось — я никогда в жизни больше с тобой не заговорю, — угрожающе пообещал он с блестящим от слез взглядом.       Исследователь же молча продолжал наблюдать, теперь уже понимая, о чем речь, но с неким любопытством отмерял каждую секунду реакции соседа. Он был слишком самобытен в своих эмоциональных порывах, наблюдать за ним было действительно редким удовольствием, даже когда архитектор уже в шаге от истерики. Но ему не хотелось, чтобы Кавех расстраивался из-за поспешных выводов, что не совпадают с реальностью. Порой тот правда рубил сплеча, впрочем, к этому аль-Хайтам успел привыкнуть настолько, что забыть это не казалось возможным. — Ты никогда не говорил, что это твоя любимая картина, лишь упоминал, что гордишься ею. С ней все в порядке, — сказал он, чувствуя, как аура в воздухе мгновенно наполнилась небывалым облегчением, — она у меня в комнате.       Нет, врёт, значит с ней абсолютно точно не все в порядке! Кавех отчаянно завертел головой, словно не желая слушать. — Что она забыла в твоей комнате? — последние слова были отчеканены с интонацией пренебрежения, будто хозяин дома оскорбил его честь одним только перенесением творения в свою обитель. — Я перевесил её к себе, — с этими словами он проиграл их длительную войну, наконец признав правдивость обвинения от человека искусства в том, что, из-за недостатка эстетического вкуса, ему не доставало каких-то ярких украшений в дизайне интерьера, — знаешь, ты прав. Было действительно пустовато.       Последняя фраза была произнесена во всех смыслах, доподлинно известных лишь одному говорящему.       Кавех шокировано открыл рот, даже не ожидая подобного признания. Казалось бы, он должен был вкушать долгожданную победу, но вместо этого тот направился в комнату соседа, войдя без разрешения, о котором они когда-то условились. Хозяин решил закрыть глаза на нарушение лишь в этот раз, чтобы не довести и так встревоженного друга до белого каления. Немного помотав головой, тот наконец увидел свою картину и двумя прыжками подбежал к ней. — Душа моя, как ты прекрасна... — прошептал Кавех, бережно снимая её со стены и обеспокоено осматривая на предмет повреждений. Благо, владелец спальни, который смотрел за трогательным воссоединением творца и творения, облокотившись на дверь, не соврал.       Окинув подобревшим взглядом сначала аль-Хайтама, а потом картину, Кавех прижал её к груди. — Я заберу её себе, — заявил тот.       На что исследователь поспешно кивнул головой — пусть хоть вторую комнату себе заберёт, лишь бы больше не смотрел на него с такой ненавистью, как несколько минут назад. — Но у меня есть компромисс, — миролюбиво продолжил архитектор, приближаясь к двери комнаты, — я отдам тебе другую картину. — Не стоит, — покачал головой аль-Хайтам, услужливо открывая дверь и следуя за ним, — теперь я не нуждаюсь в дополнительном декоре.       Потому что самый яркий, эксцентричный человек во всем Сумеру вновь является его соседом — можно ли требовать большего творческого решения? Но у того были другие планы. — Во-первых, ты проиграл наш спор, — ага, а вот сейчас-то успокоившийся Кавех полноправно торжествовал в своём триумфе, — а, как ты помнишь, по условиям твоего проигрыша, ты даёшь мне полное право отдекорировать твой дом!       Кто за язык потянул когда-то? Аль-Хайтам покорно вздохнул, слушая самодовольный, явно гиперболизированный смех победителя. Ладно, его взяла. Возможно, это действительно будет не так плохо — не зря же сосед закончил даршан Кшахревар с отличием. — А во-вторых, — зайдя в свою комнату, Кавех аккуратно положил картину на кровать и начал копаться в принесенной ручной клади, — у меня есть для тебя сюрприз.       Аль-Хайтам заинтересованно следил за его движениями — сейчас наверняка будет возможность узнать, где он пропадал длительное время. И судя по обрамлению предмета, который беглец заботливо достал из завёрнутой ткани — это очередная картина. Какая неожиданность.       Кавех развернул её во всей красе, с удовольствием наблюдая за лицом соседа. — Я подумал, может дело в твоей личной, искренней неприязни ко мне, раз ты не хотел ранее вешать мои потрясающие картины в своей комнате, — начал он, искрясь от счастья, — поэтому я отправился в Ли Юэ на аукционы, чтобы специально подобрать тебе ту картину, от которой ты точно не сможешь отказаться! Мы выбрали её с одним почтенным господином, который обладает удивительно тонким эстетическим вкусом. Не можем же мы оба ошибаться!       Картина совершенно отличалась от творений, нарисованных Кавехом. Цвета в ней были использованы совсем другие — сумерские творцы часто предпочитали в своём творчестве все оттенки зелёного, будто подчеркивая своё происхождение. Эта картина была темно-синих тонов. На ней были изображены полнолуние, деревья сакуры и пара вдалеке, которая держалась за руки. — Творения этой инадзумской художницы никого не оставят равнодушными, даже такого бесчувственного кремня, как ты, — продолжил ценитель искусства после небольшой паузы, — по моему рассказу почтенный господин сделал вывод, что твоя душевная организация очень одинока в своем проявлении, поэтому для равновесия тебе следует выбрать что-то подобное, в чём я с ним полностью согласен.       Вопреки даже собственному ожиданию, аль-Хайтам ничего не чувствовал, глядя на эту картину, хотя она и выглядит очень романтичной. Зато тёплое, растекающееся чувство сопровождало его весь рассказ архитектора, который успел рассказать об этой неизвестной художнице много чего интересного и абсолютно не нужного. — У почтенного господина острый глаз, — лишь заметил исследователь. Его внутреннее состояние наблюдательный незнакомец описал как нельзя лучше. — Его багаж знаний воистину пугающий, — кивнул Кавех, — он сопровождал меня с первого дня, как приметил. Сказал, что гостей города сразу видно, особенно по их глазу бога, если таковой имеется. К тому же, он заинтересовался целью моей поездки, сказав, что она весьма благородна, ведь я стараюсь приобщить моего несчастного друга к высокому искусству.       Сердце будто пропустило пару ударов. О, Архонты, как он оказался недальновиден из-за нервных переживаний. — Так это и было целью твоей поездки? — удивленно спросил аль-Хайтам.       Он-то ненароком думал, что Кавех обиделся и съехал от него, что их спор вновь задел его за живое, но настолько сильно, что мириться с этим уже было невозможно. Архитектор приподнял бровь. — А ты решил, видать, что так быстро от меня избавился? Каков наглец! Думаешь, я бы бросил свои прелестные картины, если бы собирался съезжать? — он завёлся с пущей экспрессивностью, но это не было спором, лишь привычная беседа. Эмоциональность парня являлась его неотъемлемой частью, — ты слишком высокого мнения о себе, аль-Хайтам. Я бы не оставил их тебе. — Резонно, — кивнул тот, понимая, что все ранее сделанные им выводы оказались неверными, а это значит, что и разговор ни о чем.       Творение инадзумской художницы в скорейшем времени было повешено в комнате соседа лично Кавехом на место его старого произведения. Без сомнений, она была великолепна. Архитектор искренне верил, что творчество способно растопить самое холодное сердце, как раз схожее на ледышку вечно незаинтересованного в искусстве секретаря. Однако, вскоре его начало грызть творческое любопытство — почему аль-Хайтам решил взять в свою спальню именно его любимую картину? Мог ли он ненароком почувствовать то же ощущение, которое испытывал художник, когда дрожащими руками рисовал в лесах Авидья любовь всей своей жизни? Понял ли хозяин дома, что картина девушки, долгое время висящая в его комнате, была лишь ипостасью самого аль-Хайтама, но выявленная в очередном творческом эксперименте? Кавех долго-долго смотрел на картину красавицы, которая висела в обеих комнатах и видела то, что было, к сожалению, недоступно его глазам, но ему не удалось найти ответ на мучающий вопрос.