18999 до н.э.

Перепаханное поле перед старым, покосившимся домом высыхает ржаной пустыней, колосится медленно и неохотно, словно там не хватает чего-то самого важного — того же, чего Эйку не хватает в груди. Он заливает голодную пустоту тёплым Schlitzer, лениво болтая на дне стакана янтарь — дни тревожных метаний в попытках унять боль прошли почти так же давно, как над его фермой последний дождь, и теперь Эйк просто рассматривает её привычно и отстранённо, будто это происходит не с ним, а в набившем оскомину трескучем полотне кинофильма — старая тридцатипятимиллиметровая плёнка, блёклая и затёртая, упорно показывает одни и те же куски, уже не способная впечатлить. Время заставляет его рассматривать так почти всё: опустевший пароход топит не он, не он позволяет выкинуть за борт выжившего мальчишку, не он обугливается на рыжем пожаре чужих волос как семья, вместе с домом, на открытом огне. Прометей, смотрящий со дна Саргассова моря бельмами мёртвых глаз, позже приносит огонь ещё много раз — пока мстит сожравшему его печень капитану, а Цербер рвёт чужую плоть отрывистыми, как лай его приказов в России, командами. Эйк приходит туда дважды, хотя ему много и одного — застаёт обе мировые трагедии. Но всё это происходит не с ним — не с ним угасает Мора и не он проигрывает войну за войной, не его грудь горит от нового глотка того же тёплого виски. Даже собак кормит кто-то совсем другой, а не он, пока Эйк потягивается в скрипучем, как доски деревянного пола, кресле. Так скрипит потёртая, чёрная кожа перчаток — правда не тех, что делает знакомая ему Ильза Кох (Эйк как-то целует ей руку, когда встречается с Карлом). Воспоминание об этом ложится в уже готовые штабеля и ящики письменного стола — ещё одним педантично пронумерованным, заморенным, обесцвеченным трупом, которыми немцы решают сложить себе победу. Победа из трупов не складывается, но гауптмана Ларсена, почему-то, не постигает участь своих знакомых — он не тонет с ними так же, как не тонет когда-то вместе с Прометеем и Цербером в Атлантическом океане, не умирает так же, как не умирает от вспышки оспы в Германии вместе с Морой, под Сталинградом его не разрывает тяжёлый артиллерийский снаряд, а до этого его не находит смертельная пуля во Фландрии. После Нюрнбергского процесса его не расстреливают, как Карла, и Эйк не выходит на свободу, чтобы снова оказаться в тюрьме, как Ильза. Моссад не надевает ему на голову мешок, сажая в машину, чтобы вывезти в Израиль — спросить с него за каждого запытанного и расстрелянного еврея. Эйк Ларсен вообще не умирает. Хотя иногда бы очень хотел.