Тёмная Леди

      — Я… никогда не хотела становиться такой, — прошептала женщина, глядя на старого священника в потрёпанной рясе. — Были обстоятельства, которые вынудили меня сделать это.       Рука Отца мягко подтолкнула её к выходу. Перед глазами женщины мелькали стены церкви, расписанные образами; ей казалось, будто все иконы смотрят лишь на неё: лампадки, горящие рядом с ними, навевали на пришедшую страх и заставляли вздрагивать от каждого звука шагов. Её же шагов.       Обманчивая уверенность исчезла. Да кто она такая? Как смела убивать человека? Это не в её власти. Человек не имеет права отнимать жизнь у другого человека. По правде говоря, тот мужчина вовсе не был человеком.       Она сама не до конца понимала, кем был он. Ангелом? Дьяволом во плоти? Для неё он всегда оставался ангелом, но, чёрт побери, на деле оказывалось совсем по-другому. Люди гибли от его рук словно мухи: попадали в его заманчивые сети, велись на его искусные речи, глядели в его манящие глаза и погибали от красоты этих очей. Он всегда настаивал на том, чтобы, умирая, жертва смотрела в его глаза. Он мнил себя Богом, повелителем всех смертных, считал, что все души принадлежат ему по праву. Впрочем, в её случае, его суждение о том, что все души его подчинённых должны принадлежать ему, было правдивым. Её душа стала его душой, слилась с ней воедино. Она чувствовала то, что чувствовал он; раздражалась от того, от чего раздражался он; ненавидела того, кого ненавидел он. Что говорить, она стала его точной копией. Отличие их было только в том, что она была ещё способна на сострадание, а он — нет. И никогда больше не будет способен. Никогда. Она осталась одна с его душой. Одна с его ненавистью. Одна с его любовью.       — Что мне делать, Отче? — спрашивала она, едва шевеля пересохшими губами. — Я запуталась, заплутала во тьме. Моя душа полна боли и страха, но я не чувствую надобности в покаянии. Будто это зло проникло в меня, завладело моим разумом, убило весь здравый смысл, пытает мою душу, — с каждым словом её голос становился громче, она почти кричала в отчаянии. Ей было больно, страшно и совестно. Он однажды назвал её душу прекрасной… ошибся.       Её душа была гнилой. Она это понимала. Понимала каждый раз, когда приходила в церковь; понимала, когда шептала молитвы; понимала, когда смотрела на икону и просила умерить её страдания; понимала, когда выходила из церкви, на ходу снимая платок, оборачиваясь и возводя глаза к небу; понимала, когда возвращалась в давно опустевшее поместье и падала на колени прямо в холле, когда рыдала и стонала так, что её стенания были слышны всему миру. Вот только это не помогало избавиться от жуткого осознания потери, от боли, от безысходности, от греха. Она — грешница. Она ненавидит себя. Ненавидит его.       Ненавидит, ненавидит, ненавидит и тысячу раз ненавидит…       Чувства убили её, сломали стальной стержень. Её спина уже не такая прямая, улыбка не такая искренняя, а лицо не такое, каким было раньше. Зачем он пришёл? Зачем дал надежду?       Зачем, зачем, зачем…       Она кричит, что ненавидит его. Раскидывая пергаменты по полу, посуду кидая в стены, она опускается на пол после того, как устроила погром, и кричит, воет по-звериному. Это происходит изо дня в день. Посуда почти кончилась, пергаменты давно выброшены в мусорное ведро, но крики её не прекращаются. Сама виновата.       Виновата, виновата, виновата…       Она не искупит свой грех. Сгорит в Аду, в Адском пламени, вместе с остальными грешниками. Она думала, что излечила свою душу любовью, но оказалось, что искалечила её ещё больше.       Грешница, грешница, грешница…       Но ненависть, какая бы она ни была, всегда уступит место другому чувству, более сильному, даже если это чувство и есть причина ненависти. На её столе стоят фотографии. На них они счастливы, любимы друг другом, но ещё не понимающие значение слова «любовь». Хриплый голос её по вечерам шепчет лишь одно слово. Шепчет так, что слышит лишь она одна. Никому более не положено слышать этого, иначе она сгорит в пламени их ненависти к своей персоне. Она и так горит. Горит от того, что ненавидит себя за свою наивность.       Люблю, люблю, люблю…       Но что же даёт понимание? Даёт ли оно избавление от страданий? Может, позволяет вернуться в прошлое? Позволяет не замечать своих же рук, которые по локоть в крови? Оно даёт лишь мучение, безграничные страдания и боль. Ненависть, которую она чувствует по отношению к самой себе, становилась всё сильнее с каждым днём.       Женщина помнит по сей день то, что сказал ей Святой Отец. Никогда не забудет этих слов, будет винить в случившемся себя, свои чувства и того человека, который показал ей самый настоящий Ад.       — Покайся, дитя моё, иначе эта боль сведёт тебя в могилу…

___

      — Вы серьёзно? — я скорее утверждала, чем спрашивала. Одной рукой подхватила со стола документ и поднесла его поближе к глазам. Буквы расплывались перед глазами, и я немного прищурилась, переводя взгляд с документа на мужчину и обратно. Заставил меня встать в полночь, чтобы я посмотрела на это убожество? Я недовольно фыркнула и села в кресло, скрестив руки на груди. — Ну продаёт мой отец поместье, и что с этого? Мне это неинтересно, у меня есть свои сбережения, на которые я могу купить себе квартиру или дом в маггловской части Лондона.       Мужчина приподнял брови в удивлении. А чего он ожидал? Я в любом случае не реагировала бы слишком бурно на это известие. Тем более, отец продаёт поместье Адамсону, а значит это было стопроцентным сговором. Почему я должна судить о последствиях этого сговора заранее, если у меня нет абсолютно никаких предположений? Я понимающе кивнула. Теперь дошло. Реддл хотел, чтобы я попросила, нет, вернее, чтобы я умоляла его обеспечить меня средствами, необходимыми для выживания. Не на ту нарвался. Улыбнулась ему самой невинной улыбкой:       — Сожгите это недоразумение от греха подальше, — указала рукой в сторону камина, ловя на себе недовольный взгляд. А на этот раз что не так? Я раздражённо выдохнула, закутываясь в махровый халат, расшитый золотой нитью. — Можно я спать пойду? У вас собрание завтра, на котором я обязана присутствовать. Не хочу ходить по залу, как зомби. Вы меня не простите за это.       — Мне вообще всё равно на то, как ты завтра будешь выглядеть, — мужчина самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла. Врёт и не краснеет. Наклонила голову набок и встала с кресла. Я подошла к нему со спины, чувствуя, как он напрягся. Ну не укушу же я его! Хотя иногда хочется это сделать. С удовольствием бы ему глотку перегрызла.       — Я посмотрю на то, как вам завтра будет всё равно. Как раз докажете, что я здесь только для красоты, Милорд, — я произнесла это нарочито томным голосом, наклоняясь к нему и проводя руками по его груди, слегка притягивая его ещё ближе к спинке кресла. — Вы ведь врёте сейчас. Врать, Повелитель, не хорошо, — я цокнула языком в высокомерной манере и прикоснулась губами к его уху. — За это потом можно и поплатиться.       Отскочила в сторону ровно в тот момент, когда Лорд резко поднялся с кресла, намереваясь схватить меня. Я быстро обошла стол и стала напротив него. Ветви вишнёвого дерева били по окнам, за окном бушевал самый настоящий шторм, а глаза Лорда пылали красными огнями в сумраке кабинета. Раздался грохот — распахнулось окно, и все свечи в комнате разом погасли. Я взвизгнула и отошла подальше от стола, краем уха услышав топот его ног где-то рядом с собой. Рванула куда-то в сторону, стараясь отбежать подальше. Я прекрасно знала, на что он способен, если его разозлить. А я, дура, намеренно подписала себе смертный приговор.       Вскрикнула, наткнувшись на журнальный стол и едва не перевернувшись вместе с ним. Раскат молнии на секунду осветил комнату, и я увидела его взгляд, направленный на меня. Он был зол, без сомнений, но в глазах его было что-то ещё… Я вгляделась в зелёные омуты и поняла, что этим «что-то» было беспокойство. Действительно, ударилась довольно сильно, потому что стол был тяжёлым, практически неподъёмным. Для меня. Лорд передвигал его совершенно спокойно, даже не прилагая никаких усилий, в то время как я даже не могла сдвинуть его с места.       В кабинете вновь стало темно, и я запрыгнула на диван, хватая с его поверхности подушку и поднимая её вверх, готовясь ударить Лорда в любой момент. Почувствовав руки на своей талии заорала, что есть сил, и тут же вскрикнула от яркого света. Этот свет был не похож на отблеск молнии, поэтому с опаской закрыла глаза, опасаясь, что увидела луч заклинания.       — Айседора, какая приятная встреча, — услышав голос Реддла я, наконец, распахнула глаза и увидела в дверях кабинета бабушку. Удивительно, что она забыла в поместье Лорда в столь поздний час? Может, что-то случилось? Но женщина не говорила ничего, продолжая стоять на пороге, и я усмехнулась, представляя, какая ей открылась картина. Тёмный лорд, гроза всея Британии, держит за талию её внучку и кривится, готовясь к удару по лицу подушкой. Что ж, может радоваться, опасность миновала, но пусть не расслабляется.       Я недовольно фыркнула и выпуталась из своеобразных объятий Лорда, прижимая подушку к груди и уязвлённо задирая подбородок. Бабушка улыбнулась и прошла вглубь комнаты, закрыв за собой дверь и тут же оглядела убранство кабинета. Ничего необычного: стол из дубовой древесины, тщательно отполированный, несколько кресел и диван, на котором всё ещё стою я, книжные полки по периметру кабинета, не сказала бы, что Лорд часто читает, и самое главное — мини-бар, то место, куда мне путь закрыт и запаролен. Однажды я попыталась украсть оттуда бутылку коньяка, вследствие чего была выставлена за дверь во время дождя для перевоспитания. Впрочем, это не очень помогло, и уже через неделю я успешно стащила не одну, а целых две бутылки виски и надёжно спрятала их в своём шкафу. Кстати, он до сих пор их не нашёл, да и искать уже нечего: осталось всего полбутылки.       — Семейные разногласия? — понимающе кивнула бабушка, усаживаясь в кресло неподалёку от моего названного мужа. Она не потеряла былой привлекательности, наоборот, казалось, стала ещё красивее. Морщинки в уголках глаз и губ лишь добавили её лицу ещё больше аристократичности и утончённости. Айседора протянула руку Реддлу для поцелуя, и тот незамедлительно поцеловал тыльную сторону её ладони, отстранившись с довольной улыбкой.       — Временные разногласия, Айседора, — имя моей бабушки перекатывалось на его языке словно кубики льда. Она ухмыльнулась и внимательно оглядела нас. Её взгляд ненадолго задержался на мне, и бабушка слегка выгнула бровь. Поняв её беззвучный намёк, я закатила глаза и тут же плюхнулась на диван, спихивая с него Реддла, заставив его поморщиться от злости. — Верно, дорогая?       — Нет, дорогой, — язвительно прошипела, старательно поправляя спутавшиеся от бега волосы. М-да уж, видимо на собрание всё-таки придётся идти невыспавшейся. Предупреждала ведь, что не хочу ходить, как инфернал весь завтрашний день. Уверена, что он специально разбудит меня как можно раньше, чтобы я не смогла хорошенько выспаться. Ну ничего, моя месть не за горами.       Пока я тщательно продумывала, как напакостить Лорду как можно сильнее, Айседора вытащила из складок дорогой бархатной мантии какой-то пергамент и разложила его на журнальном столике. Я невольно придвинулась ближе, отчего тут же поймала на себе насмешливый взгляд Реддла. Какая-то схема здания. Ничего интересного. А с другой стороны, план казался мне слишком знакомым. Скользнула взглядом по сплетению коридоров и комнат и удивлённо приоткрыла рот. Откуда у неё схема поместья моего отца? Я вопросительно взглянула на родственницу, которая с неприкрытым удовольствием смаковала моё удивлённое выражение лица.       — Там, где взяла, уже ничего нет, — я даже рот открыть не успела. Почему все вокруг такие же умные, как и я? Это раздражает. С полуслова понимают, даже не дают интриги плести. Гады. Я скрестила руки на груди и откинулась на спинку дивана.       — И для чего нам бесполезный план здания? — браво, он задал хоть один полезный вопрос, который крутился и в моей голове. — Я имею ввиду, что мы сможем с ним сделать? Прибить орденцев старым пергаментом или разжечь с помощью него пламя, в котором позже сожжём отца моей будущей супруги?       Супруги?! Я как следует пнула его ногой по голени, с наслаждением наблюдая, как его глаза загораются пламенем, готовым сжечь всё на своём пути. Кажется, я переборщила. Ну не тронет же он меня при моей же бабушке? Жить же хочет. Иначе Айседора растерзает его на месте.       — Очень смешно, мистер Реддл, — леди Морган закатила глаза и придвинула пергамент ближе ко мне. — Знала ли ты, деточка, что в вашем доме есть комната для пыток, в которой твой отец часто запирает Элеонору для того, чтобы она что-то осознала? И из раза в раз время её нахождения там становится всё больше и больше. Однажды он выйдет из себя и закроет её там навсегда. Ты знаешь натуру своего отца: он не остановится, если решит что-то сделать. Викториан уже убил свою мать, я следующая. Элеонора станет последней. Всё моё имущество я завещала тебе, — я непонимающе взглянула на бабушку, которая растянула губы в грустной улыбке. — В конце концов, вам эти деньги нужнее. Считайте это подарком на вашу свадьбу, на которой меня, наверное, не будет.       — Что за пессимизм, Айседора? — от взгляда Тёмного Лорда можно было уже, казалось, зажигать свечу. Я, пересиливая себя, взяла его руку в свою, нежно огладив большим пальцем его фаланги. Реддл дёрнулся, но руку не забрал, даже выдохнул с некоторым облегчением. — Вы будете жить. Он не полезет к вам сейчас. Думает, что я буду денно и нощно караулить его у вашей кровати. Розелле я бы это не поручил: она бы болтала без умолку, и вы бы уже покончили жизнь самоубийством.       — Очень смешно, сто пятьдесят очков Слизерину за отличную, а главное жизненную, шутку, — проворчала я, резко выдёргивая свою руку из его хватки. Да, теперь не я держала его, а он меня, причём сжимал руку так, словно желая сломать.       — Итак, приступим, — бабушка пару раз стукнула волшебной палочкой по схеме, и стены начали двигаться. Оказалось, что та самая потайная комната находилась между моей спальней и спальней родителей.       В детстве мне всегда казалось, что там есть комната. Я пару раз стучала кулаком по стене, убеждаясь в том, что за ней что-то есть. Очень редко случалось, что в ответ кто-то стучал, но я считала, что это слуховые галлюцинации, пожимала плечами и ложилась спать, не обращая внимания на то, что стуки становились всё громче, а за ними следовали крики. Громкие, душераздирающие, словно кого-то пытают раскалённым утюгом. Кто знает, может так и было на самом деле. Но пытали не чужого мне человека. Пытали мою мать.       Сколько я себя помню, Элеонора Морриган всегда была робкой и трусливой. Отец пользовался тем, что мама никогда не побежит жаловаться родителям на свою тяжёлую судьбу. Она этого не любила. Но, помимо трусости, в ней был тонкий стальной стержень, который можно было переломить при особо сильном желании. Стержень оставался целым до тех пор, пока мне не исполнилось пятнадцать. Отец решил показать, что бывает с непослушными женщинами, и пытал маму на моих глазах. В гостиной, не в пыточной. Целый год я не заходила в эту комнату, боялась даже смотреть в сторону кресел и дорогого белого персидского ковра, в котором так приятно утопают ступни. Раньше я не могла расстаться с этим ковром: читала книги, сидя на нём, рисовала, учила французский с гувернанткой, которая уже привыкла к моему поведению, но после инцидента я попросила маму, чтобы она выкинула его из дома. Каждый раз, проходя мимо гостиной, я бросала мимолётный взгляд на красивую хрустальную вазу, стоящую на журнальном столике из берёзовой древесины. В моих воспоминаниях она была разбита на многочисленные осколки о голову мамы. Викториан, конечно же, позже постарался сделать так, чтобы на голове матери не осталось шрамов, причём это получилось довольно неплохо. Я помню, как осколки переливались в свете свечей в подсвечниках, отражали капли крови, стекающие по дивану. Я до сих пор думаю, что они впитались в дорогую обивку, хотя отец всё тщательно вычистил после экзекуции.       Элеонора никогда и слова против мужа не сказала. Никому не доверяла. Хотя, нет. Была среди её подруг женщина с участью и похуже. Юстиция Адамсон была частой гостьей в нашем доме. Я никогда не понимала, почему при встрече с ней мама всегда вздыхает с облегчением, и на её глаза выступают слёзы радости. Юстиция же не проявляла абсолютно никаких эмоций, дарила мне скупую улыбку, пытаясь закрыть рукой синяк на скуле. Они удалялись в гостевую спальню и долго беседовали о чём-то. именно в те моменты я слышала, как мама тихо смеялась. Я не помню, когда она в последний раз смеялась при мне. Только плакала. Неудивительно. Рядом со мной всегда был отец. Не хотел, чтобы я превратилась в такую же беспомощную женщину, как моя мать. Отец не учёл лишь того, что сильная духом женщина во сто раз хуже слабой. Она любит смотреть на то, как страдают её обидчики, любит слушать их крики и мольбы о пощаде. Она ни разу не подарит им свою нежную улыбку, которую по глупости дарила своему отцу в юности я, считая, что он меня любит и лишь притворяется равнодушным.       Воспоминание нахлынуло на меня неожиданно. Я уже привыкла к этому. Почему-то я часто вспоминала свои юношеские годы, находясь рядом с Реддлом.       Я знаю, что это за место, какой сейчас год, сколько мне лет. Знаю, какой цвет я люблю, своё любимое животное и новое слово, которое я выучила совсем недавно. Мне двенадцать, я сижу на краю подоконника и смотрю за тем, как садовники «колдуют» над нашим садом. Отец запрещал им использовать магию. Считал, что самое чудесное можно получить только тогда, когда ты делаешь это собственными руками, без чьей-либо помощи. Он никогда ничего в жизни сам не сделал, но любил учить других. Мама ушла совсем недавно вместе с гувернанткой. Она всегда отводила её в соседнюю комнату, чтобы узнать про мои успехи в изучении французского и греческого. С французским всё было, на удивление, просто, а вот с греческим… Сам язык звучит красиво, ничего не скажешь, но вот грамматика была моим слабым местом.       Я помню, что на моих коленях покоилась книга на греческом языке. Название было соответствующим: «Мифы и легенды Древней Греции». Я обожала истории про богов Олимпа, подвиги Геракла. Любила сравнивать себя с различными богинями и размышлять, на кого же я всё-таки похожа. Уже в двенадцать лет я пришла к выводу, что похожа вовсе не на Немезиду, о которой прочла совсем недавно. Я была вылитой Апатой. Если бы не моя хитрость и изворотливость в столь юном возрасте, я и мама уже давно гнили бы в земле.       Мама вернулась обратно без гувернантки и села на другой конец подоконника, вытаскивая из моих рук книгу и откладывая её на тумбочку неподалёку. Она долго сверлила меня взглядом, стараясь понять, что я такое и на что способна. Единственная наследница древнего рода Морриган, единственная девочка среди мальчиков всех поколений рода, единственная её отрада. Что я могу? Не знаю даже сейчас.       Но я смело выдерживаю взгляд мамы, в ответ вглядываясь в её карие, почти чёрные, глаза. Она напоминала мне Нюкту. Её чёрные, как ночь, волосы идеально контрастировали с тёмно-коричневыми глазами. Вся она будто являла собой образ тьмы и злобы на всех и на саму себя. Элеонора никогда не повышала на меня голос, не била, не наказывала, лишь рассматривала. Мы редко могли перемолвиться словом, но в этот вечер её словно подменили. Изучающий взгляд сменился на взгляд, полный беспокойства. Мать огляделась по сторонам и задвинула портьеру, оставляя нас на подоконнике. Если бы отец зашёл в комнату, он бы не заметил, что мы находимся за тяжёлой бархатной портьерой, но садовники прекрасно видели нас в окно с улицы. Викториан редко выходил в сад, позволял всему плыть по течению, лишь изредка приказывал приводить деревья и кусты в порядок. Опасаться не стоило.       — Ты всё знаешь? — мама сжала в руках край моего белоснежного шёлкового платья, заставив взглянуть на неё с недоумением. — Только не разыгрывай спектакль, Розелла. Я знаю, что ты по этой части мастерица, иначе отец бы давно избавился от нас обеих.       — Смотря что ты имеешь ввиду, — я пожала хрупкими плечами и забрала из рук матери край платья. Меня раздражало, когда ко мне или к моей одежде прикасались без моего согласия.       — Не строй из себя невинную и несчастную. Хоть тебе и двенадцать, но мыслишь ты как взрослая, мне ли не знать? — Элеонора скупо улыбнулась и тут же вернула своему лицу каменное выражение. — Гувернантка мне всё рассказала. Ты пыталась доверить ей свой план по убийству отца, не считаешь это глупым и поспешным решением?       Я тихо рассмеялась, бросив мимолётный взгляд в окно, с удовольствием замечая, что мои любимые розы уже обрезали. Я знаю, что любая роза, любой цветок, даже когда его обрезают, вырастает заново спустя некоторое время, и буду с нетерпением ждать нового цветка. Перевожу взгляд на мать: по лицу вижу, что она чем-то серьёзно обеспокоена.       — Ты считаешь, что он этого не заслужил? Мама, я видела, что он с тобой делает. Знаю, что это ты кричишь по вечерам. Ты думаешь, что тщательно скрываешь следы его побоев на себе, но взгляни на это, — я слегка отодвинула портьеру, чтобы мать смогла увидеть своё отражение, — синяк никогда не скроешь пудрой до конца. Твоё лицо всё в синяках, ты носишь платья с длинным рукавом, потому что на твоих руках не осталось живого места. Отец бьёт тебя потому, что ты не родила ему наследника? Это я виновата?       — Никогда не слышала, чтобы ребёнок в твоём возрасте говорил такие речи, — Элеонора с некоторой гордостью во взгляде смотрит на мои черты лица и улыбается. — Нет, ты в этом не виновата. Я виновата в том, что не могу дать ему отпор. Я впервые говорю с тобой так откровенно, потому что знаю, что ты не будешь жаловаться отцу. Знаешь, я даже несколько удивилась, когда услышала от Эмили, слова о том, что ты жаждешь мести. Не стоило рассказывать это гувернантке, Розелла. Я всегда думала, что ты будешь на стороне отца от того, что тебя раздражает моё поведение, неспособность защититься. Я словно бесхребетное существо: даже в ответ ударить его не могу.       — Я тебя вовсе не осуждаю, — эти слова вырываются против моей воли, и я поспешно закрываю рот. Не хотела ей об этом говорить, теперь она будет на меня надеяться. Я не люблю, когда люди надеятся на меня, потому что сразу начинаю бояться не оправдать их надежд. Не люблю давать глупых обещаний, потому что знаю, что при любой угрозе или попытке покушения на мою драгоценную жизнь, я нарушу все данные мною клятвы, буду думать в первую очередь о себе. Подло, но что поделать. Это первый закон выживания, приходится хитрить и строить из себя послушную девочку, чтобы отец был доволен и не избивал меня так, как ежедневно избивает мать.       — Я не надеюсь на твою доброту, милая, — это слово отозвалось в груди теплом, и я невольно потянулась к матери. — Я лишь надеюсь на то, что у тебя хватит смелости выполнить этот план. Я потерплю. Только ты живи, будь моей опорой, а большего мне и не надо, — непривычно было слушать, как мать изливает мне свои душевные переживания, но в сердце вспыхнула нежность к этому слабому существу, которому не посчастливилось выйти замуж за Викториана Морриган и родить ему дочь. Я робко протянула руки к маме, желая прижать её к своей груди, погладить угольно-чёрные волосы, в которых уже видны седые пряди, утешить, поддержать. Я чувствовала к ней лишь отвращение, но сейчас поняла, что ей тоже нелегко противостоять своим убеждениям.       Мать замерла, не в силах пошевелиться, и протянула ко мне руки в ответ. Я до сих пор помню, как мы резко прижались друг к другу, как одаривали лица друг друга аккуратными быстрыми поцелуями, как косились на портьеру, опасаясь, что отец увидит нашу минутную слабость. Два существа, которые не жили, а существовали под крышей этого поместья, наконец, поняли, что являются спасением друг друга, и знали, что теперь им есть ради кого продолжать своё существование.       Ночь наступила незаметно, окрасив небо в чёрный цвет. Мама почти слилась с ночным небом, я могла разглядеть лишь её белоснежную алебастровую кожу, которая словно светилась в непроходимой тьме. Она резко отодвинула портьеру, встала с подоконника и напоследок коснулась моей руки своей рукой, словно утешая, и быстрым шагом вышла из моей спальни, тихо закрыв за собой дверь.       В эту ночь я вновь слышала её крики, но теперь понимала, что пламя мести разгорается в моей груди всё сильнее. Из Апаты я медленно превращалась в Немезиду.       — Земля вызывает Розеллу Морриган, приём, — мужской голос заставил приоткрыть тяжёлые, словно свинцовые, веки. На моё лицо полилась вода, и я возмущённо фыркнула, стараясь резко принять сидячее положение, но не тут то было. Реддл потянул меня обратно, укладывая мою голову на свои колени, с небывалой нежностью начиная поглаживать пряди моих волос. Бабушка, склонившаяся надо мной, с облегчением выдохнула и вернулась в кресло, забирая у Лорда стакан с водой.       — Мы уже думали делать тебе искусственное дыхание, — насмешливо провозгласила Айседора, подмигнув Тёмному Лорду.       — Вы что, сговорились? — прошипела я, хлопнув Реддла по руке. Он пытался огладить мою грудную клетку, под видом того, что искренне обеспокоен моим неровным дыханием. Он закатил глаза и тут же положил ладонь на мой живот и больше ею не двигал.       — Нет, мы тут обсуждали план устранения Викториана, — вот его я уж точно не спрашивала об этом. Я подняла взгляд на «мужа» и высунула кончик языка, переводя взгляд на бабушку.       — Не советую показывать мне язык, Розелла, иначе я заставлю тебя показать, что твой язычок умеет на самом деле, — соблазнительно прошептал мужчина, наклонившись к моему уху. Я лишь закатила глаза и отодвинула его лицо от себя.       — Что за план, бабушка?       — Ничего сверхъестественного, — отмахнулась Айседора, поднимаясь с кресла. — Нужно выпить оборотное зелье, стать Адамсоном на пару часов и вытащить из поместья Элеонору. Я буду вместе с ней, и мы переждём бурю в моём поместье. Далее, мы инсценируем нашу смерть. Никто не удивится, если две пожилые богатые женщины сгорят при пожаре. Недругов у нас слишком много. Викториан будет в бешенстве, но ничего сделать не сможет и оставит тебя в покое. Он же не дурак — идти в логово зверя, а мы с Элеонорой пока поживём в Афинах. У твоего деда там прекрасное имение.       — Отличный план. Надёжный, как швейцарские часы, — я скривилась. — А никто из вас не подумал о том, как мы будем ловить Адамсона? И вы всерьёз думаете, что Викториан не поймёт, что вместо его друга перед ним стоит совершенно другой человек? Он не такой идиот, как вы думаете.       — Адамсон ничего не поймёт, если у нас будет весьма красивый отвлекающий манёвр, — Реддл многозначительно оглядел меня с ног до головы, и по моему телу тут же побежали мурашки.       — Нет, — я резко подскочила с дивана и скрестила руки на груди. — Нет, нет, нет и ещё раз нет. Я к нему даже на пушечный выстрел добровольно не подойду.       Я услышала шорох позади себя и моментально расслабилась, когда мужчина обнял меня со спины и начал слегка поглаживать мою талию своими сильными руками. Желание спорить сразу куда-то исчезло, и я мгновенно растаяла.       — Я всегда буду рядом, солнышко, хочешь ты этого или нет.       Айседора улыбнулась и поспешно вышла из кабинета, бесшумно прикрыв дверь. Я тут же удивлённо распахнула глаза и откинула голову на плечо Реддлу:       — Солнышко? Почему именно солнышко?       — Когда ты рядом, тьма начинает понемногу отступать.