Michelle

      Отворив огромные еловые вырезные двери, выйдя на каменное высокое крыльцо, мужчина приветливо улыбнулся сверкающей от предвкушения толпе и отошёл чуть в сторону, впуская народ в яркий зал. Хрустальные люстры на высоких, великолепно расписанных разноцветных потолках освещали огромную комнату, а маленькие, обрамлённые в изящные абажуры, свечки исподтишка кидали лучи, играясь ими на тонко выполненных превосходных фигурах экспонатов.       Люди тут же ринулись к стеклянным витринам довольствоваться первым впечатлением. Рассмотреть всё в мельчайших подробностях они смогут и потом, ведь вечер только начался, и развлечений ещё будет уйма. Официанты уже суетливо бегали, подавая спиртное в разнос, а милые девушки в шёлковых тёмных юбочках поправляли скатерти и двигали стулья за резвыми гостями.        Высокий юноша лет девятнадцати вкрадчиво любовался странной картиной, висящей в золотой рамке на бархатной алой стене. Такие картины висели по всему огромному залу, разбавляя цепляющие взгляд мягкие стены и отводя его на сами экспонаты маленьких и больших, вызывающих ужас и умиление, желание потрогать, обнять, затискать до смерти, уже мёртвых чучел животных, птиц и даже земноводных лягушек вместе со странными яркими ящерицами.       Хозяин выставки громко стукнул каблуком по светлому берёзовому полу на небольшом пьедестале, и все повернулись на него заинтересованно. Он откашлялся в кулак, и, скрестив руки за спиной, начал:       — Здравствуйте, господа и дамы! — его громкий голос наполнил зал и поприветствовал с теплом милых гостей.        Детей на этом нескромном мероприятии было не видать, ведь развлечение это всецело взрослое. Не то чтобы дети рыдали, заливая своими солёными слезами дорогие пушистые ковры, при виде мёртвых животных, просто всё это мероприятие, экспонаты которого были наполнены всевозможными химикатами (для сохранения «товарного вида») и спиртным (для сохранения «товарного вида» гостей), вряд ли показалось бы маленьким милым девочкам и скромным мальчикам интересным.       — Я рад вас приветствовать на моей первой, и, уверяю, уж точно не последней выставке, — продолжил высокий брюнет, напоминавший чем-то замученного старыми, до конца не понимающими всех своих болячек, любящими поболтать на все темы, кроме той, из-за которой приехали, а может и пришли из другого конца города, пациентами терапевта. — Я благодарен всем, кто поддержал меня вместе с моим довольно странным хобби и помог с подготовкой моего в этом хобби публичного дебюта.       Гости захлопали приветливо этому милому вступлению, а мужчина, предложив им присесть и позвав к ним официантов, вновь продолжил.       — Я очень рад, что все вы пришли сегодня, что выкроили немного времени и уделили внимание этому занимательному, по моему мнению, мероприятию. Надеюсь, позже вы тоже будете считать его таковым. Раз я стою здесь, значит, настало время познакомить вас с программой на сегодняшний вечер.       Мужчина улыбнулся и приступил к перечислению всех запланированных на этот длинный, прекрасный вечер развлечений, а люди слушали его голос, как заворожённые.       — Да, ты был прав, — подошёл к стоящему у картины уже минут пятнадцать юноше, другой, что был чуть выше и крепче сложен. Юноша обернулся к нему с улыбкой и ехидно спросил:       — И в чём же?       — В том, что у нашего математика странное хобби, — Одасаку покосился с неприязнью на витрины, а Дазай тихонько засмеялся, посчитав это занятным. — Ты чего?       — Я помню, ты как-то сказал, что у всех математиков с головой не всё в порядке, хотя ты, вон, ходишь вполне нормальный. Да и у человека логики разве могут быть проблемы?       — Как видишь, — снова покосился Ода, а Дазай, уткнувшись ему в плечо, продолжил тихо хохотать. — Это ведь и твой дебют? — постучал он Осаму по спине. Тот выпрямился и закатив глаза ответил:       — Как ты мог забыть? — Одасаку испуганно забегал глазами, вспоминая что-то важное. — Я выступал несколько раз и, между прочим, приглянулся народу, — недовольно зафыркал тот.       — Что ж, прости, — Ода не проявил заинтересованности и медленно пошёл вдоль стены, рассматривая картины и игнорируя уродцев, по его мнению, за стеклом и Дазая, который смотрел печально ему вслед.       Это и вправду было не первое его выступление со стихами на публике. На самом деле его очень задело то, что позвали его как начинающего поэта, но на качество его выступления это, надеялся он сам и Одасаку, его лучший друг, медленно уходящий в толпу, не повлияет. Учился Осаму на втором году технического университета, и видеть его здесь, да ещё и в такой роли было весьма странно.       Дазай, собственно, любил посещать подобные места. Его привлекала их некая мистичность. Но на этой выставке ему понравилось особенно. Фигуры экспонатов застыли, словно для них остановили время, словно они всё ещё живы и вот-вот ринутся с места. Словно они пытались сделать глубокий вдох прогретого свечами и толпой воздуха, но не могли. Видимо, это и хотел передать зрителям Мори Огай. Одасаку редко выбирался из своей конуры и предпочитал пугающим прогулкам по жутким заведениям книги. Но, когда Осаму слёзно умолял его, роняя голову на его колени, Ода просто не мог ему отказать, то ли из жалости, то ли из вежливости. Он смотрел на склонившегося у фигур друга с волнением, но отвращением к этим фигурам. Одасаку знал, что маленькое хобби Осаму, а именно писать стихи, приносит ему, хоть и маленькую, но популярность. Но никогда в жизни этих стихов он читать не стал бы. Кто-то как-то раз сказал, что творцы оставляют в своих произведениях частичку себя, а в Дазая Одасаку лезть не очень то и хотелось. Он – его друг и навеки им будет, но заглядывать в самые закрома чьей-то души он считает свинством. Пусть это делают те, кто Осаму ни капельки не знает, и пусть они судят его по этим стихам.       Мори Огай закончил свою благодарственную, приветственную речь и спустился вниз, отпуская гостей любоваться дальше. Возле маленьких пустующих уголков повылезали артисты, поющие песни, вытворяющие трюки, показывающие фокусы, загадочно флиртуя с милыми дамами, читающие стихи.       — Писать стихи в наше время – большая потеря, не считаешь? — подошёл учитель математики к одному из своих любимых учеников, вскользь заметив его, пробегая глазами по огромному залу.       — Если хочет, пусть пишет, — ответил ему тот угрюмо.       — Подойдём ближе? — не обращая внимания на неприветливость, вновь позвал тот. — Смотри, сколько народу столпилось. Красиво, наверное, читает.       — Мне это не интересно, — пробурчал под нос Одасаку и, сверля глазами потолок, поплёлся к выходу.       — Так чего ж ты тогда пришёл? — крикнул вслед ему Мори, но ответа не получил. Он неловко почесал затылок и поморщился немного. Неприятные ощущения от разговора остались, но разве это могло испортить долгожданный вечер?       Мори Огай — учитель со странными увлечениями, улыбаясь, ушёл в толпу смеющихся, выпивающих, любующихся витринами, внимательно слушающих артистов гостей, а стрелки часов ещё долго стояли на месте.

***

      По ночам в огромному порту на берегу Темзы ходили странные люди. По голосу, видать, совсем молодые, а по телу крепкие-крепкие, будто лет двадцать таскали на себе тяжкие грузы. Говорил народ тогда, что хоть дела их и не из чистых, но денег срубить можно вдоволь. Мол, найти можно в реке и золотых монет, и барахла всякого, что за деньги, хоть и небольшие, но продастся.       Луна на огромном тёмном небе пробила полночь, и посыпались в реку яркие звёзды. Бродили звёзды по берегу из стороны в сторону, иногда останавливаясь и наклоняясь к мокрой земле, а потом взлетали обратно в небо. Но, не успевая подняться хотя бы на метров пять, исчезали – гасли. Это «жаворонки» искали что-то и мигали своими фонариками повсюду.       Чуя Накахара в эту ночь снова не спал. Бессонница одолевала его уже которые сутки. Он мирился и рассматривал тёмный ночной потолок, и вслушивался в тихое шуршание листов бумаги от прохладного ветерка из открытого деревянного окна с видом на мрачный ночной город, в котором в такое время нет души ни умершей, ни живой. В соседней комнате подрагивала на столе догорающая, последняя на сегодня свечка. Оставлять её так, на ночь, было нельзя, но внутренний маленький злобный перфекционист ждал, пока свеча истлеет до конца, жалобно захлёбываясь в жидком раскалённом воске в маленькой мисочке.       Когда юноше не спалось, он любил перечитывать все книги в доме. Это были и старые сказки, и новые повести, детские энциклопедии, купленные втридорога, и учебники, написанные быстрым подчерком дневники отца и странные работы его студентов, которые он часто таскал домой на проверку. Иногда среди этих работ попадались пустые, а на некоторых в самом конце листа красовались красиво сложенные между собой слова в изящно выписанных строчках. Раньше Накахара считал, что зачем-то некий студент технического университета записывает строчки из прочитанных им произведений, чтобы запомнить. Но, несколько поразмыслив и не найдя нигде ничего похожего, он понял, что строчки эти тот некий студент сочиняет сам.       Книги перечитаны по двенадцать раз, работ отец домой больше не носит, да и сам в последнее время там не появляется, всё занят чем-то. Дома на столе лишь груда медицинских конспектов, испорченных быстрыми лекциями, такими, что после них у Накахары жутко болели кисти рук, тёмный деревянный потолок, застывший чёрный кот, настырно следящий с высокого комода, и тонущая свечка.       Накахара потушил её, обжигая подушечки пальцев, и пошёл куда-то, закрывая дверь на замок.

***

Сначала странная профессия, о которой невысокий юноша с лаконичной чёрной шляпой, скрывающей вьющиеся рыжие пряди, узнал от своего не менее странного друга-сокурсника, показалась ему весьма интересной и занимательной. Но бродить по припортовому райончику, жизнь которого ночью кипела жарче, чем днём, в итоге оказалось идеей до жути неуютной, неприятной, да и вообще ненужной. От отсутствия любого общения на протяжении целой недели и от ночей с несмыкаемыми глазами скука довела до белого каления, и жизнь потащила одного из выдающихся студентов меда рыскать по берегу реки во время её отлива в поисках вдохновения и в попытках скоротать время.       На берегу реки он нашёл лишь людей, бродящих не по тем же что и он причинам, кричащих друг другу что-то, уставших, но непременно обязавшихся найти то, за что могли дать золотых монет. Чуя сел на набережную железную лавочку с колючей спинкой и облокотился на неё, морщась от холода, пробравшего спину через тонкую рубашку. Небо пасмурное, тёмное. Захотелось спать. Впервые за эту неделю Чуе Накахаре жутко захотелось спать. И он сомкнул было глаза, как чей-то незнакомый голос окликнул его.       — Эй, парень! — Чуя поднял на голос голову и увидел стоящего на самом краю высокой набережной, только залезшего наверх по каменной стене из реки мужчину. — Чего расселся здесь в такой поздний час? — спросил тот.       Чуя с удивлением оглянулся по сторонам, высматривая кого-то, чтобы окончательно убедиться к нему ли обращались.       — Да с тобой я, с тобой разговариваю.       — Я, — замялся сначала юноша. Но, собрав все силы в кулак, несколько дерзко ответил незнакомцу. — Я пытаюсь заснуть. А вы меня разбудили. С вашей стороны это, — но договорить ему не дали.       — Плевал я, что там с моей стороны, — закатил глаза мужчина, по крайней мере, по его тону и телодвижениям это было похоже на то. В темноте и с такого расстояния Накахара разглядеть не мог. — По тебе видно, парень приличный. Вот и шуруй домой. Нечего по ночам на лавочках спать. Украдут ещё. Ночью порт – территория мадларков.       — Где хочу, там и сплю, — рявкнул Накахара и уселся обратно, закидывая ногу на ногу.       Мужчина тяжело вздохнул, а через пару минут прямо Чуе на колени приземлилась маленькая, по ощущениям прямоугольная, нетяжёлая штуковина. Накахара опустил голову и увидел книгу в помятом коричневом переплёте с кожи. Названия нет, автора нет. Скорее всего, чей-то старый дневник, либо просто тетрадка. Он вопросительно посмотрел на идущего уже где-то в метрах десяти с большим, доверху набитым всяким барахлом, мешком за спиной, неловко хромающего на левую ногу мужчину, а тот, будто почувствовав на себе сверлящие глаза крикнул:       — Нашёл в реке! Совсем новая, даже буквы не расплылись! У меня ни детей нет, да и сам я таким не увлекаюсь. Можешь выбросить! Но я подумал, вдруг тебе пригодится. Хотя денег у тебя и так наверное завались, можешь и сам купить, — мужчина неловко замолчал и пошагал по длинной набережной дальше.       — Спасибо! — крикнул ему вслед Накахара, до конца не понимая зачем. — Я не выброшу! — конечно же, это ложь. Сдалась ему какая-то жалкая книжка, выловленная промокшим странным мужчиной в городской реке.       Мужчина в ответ, наверное, улыбнулся, но ничего не отвечал и всё шагал, шагал куда-то. А Накахара поплёлся домой. Хватит с него на сегодня прогулок.        Живой портовый район закончился быстро. Суетливые улочки вновь сменились на угрюмые, тёмные, бездушные широкие улицы, поперёк которых иногда пробегали со звонким лаем откормленные лондонские собаки, счастливо виляя своими хвостами. Во мраке ночи они казались страшными монстрами из детских баек, звучавших светлым днём отовсюду. Ветер задувал под одежду и трепал волосы. Иногда он скидывал с головы Накахары шляпу и проезжал холодными губами по согретой макушке, от чего тот с неприязнью вздрагивал и натягивал, вовремя пойманную и не выпачкавшуюся о кирпичную пыль шляпу обратно.       Дома он зажёг очередную свечку и посмотрел на книгу, которую к своему удивлению и огромному разочарованию не выкинул. Он открыл её и, пролистав пару страничек, понял, что держал в руках недавно напечатанный сборник стихов. Но почему-то без автора. Накахара пробежался глазами по строчкам, и они почему-то показались ему до боли знакомыми. Но рыться в своей голове он сегодня уже не мог. Он зевнул, с предвкушением длинной ночи на почему-то такой мягкой, не как обычно, подушке, под тёплым одеялом. Пересилив себя, потушил свечку. Лёг на кровать. И уснул.       Но в голове его всё крутились до боли знакомые строчки.