Поцелованный солнцем

Rosenrot, oh rosenrot, Tiefe Wasser sind nicht still.       © Rammstein       — О-о, ты так себе горло и грудь застудишь, птичка. Иди-ка сюда, платок возьми, погрейся.       — Отстань, — кричит со двора «птичка». «Птичку» зовут Йолихуани, — у неё обветренное лицо и загорелые руки, а в косы вплетены шнурки по обычаю горцев, и Йолихуани с какой-то злостью орёт на соседскую собаку, прогоняя её за ворота:       — Кыш! Кыш, доходяга!       — Застудишься, а потом кашлять начнёшь, как я. Только мне-то ведь уже больше семидесяти, а тебе — семнадцать, нечего тебе кашлять, — упрекает её беззубая старуха в войлочном одеяле, мотая шерсть на пряжу. — И молока не будет, когда детей родишь.       — Не хочу быть матерью! Отстань!       — Ишь, не хочет она! Такова жизнь, птичка. Так всегда бывает.       — А ты мне не указывай! Чтоб я всю жизнь терпела, стирала, ткала, ходила беременной, а потом стала такой же некрасивой, как ты? Ни за что!       — О-о, глупая! Разве ты богиня, чтобы вечно быть молодой? Старуха сворачивает пряжу, кладёт её в подол и смотрит на Йолихуани, раскинув почерневшие от старости руки. Ишь, гляди-ка, повзрослела младшая дочь Матукая. Пятнадцать лет назад старуха нянчилась с ней, а нынче у Йолихуани серьги-кольца, дрянной нрав и обиженно поджатые губы: попробуй-ка, подступись! — но Йолихуани полна горя, и высохшая до самого нутра Чиа-кормилица утешает её, как младенца.       — Глупая ты, совсем глупая, ума-то у тебя не больше, чем у оленихи. Это всё из-за Гато, да? Обещал, что возьмёт в жёны?       — Обещал, как же, — ропщет Йолихуани, с поистине царским достоинством сморкаясь в пальцы. — Даже не попрощался. Почему они уходят за горы и не возвращаются?       — Кто ж знает! Может, Гато тоскует, мается и хочет отыскать за горами долю получше. Может, ему больше по сердцу дева Гваделупская, чем наши боги.       — Вот пусть и идёт к деве Гваделупской, пёс вонючий! Чтоб ему сдохнуть!       — Цыц! Ну-ка, замолчи, нельзя людей проклинать, — прикрикивает старуха, — беда случится!       — Плевать мне на Гато, Чиа! Сердце ему вот этими ногтями вырву, если вернётся! Старуха не без осуждения качает головой, поняв, почему у Йолихуани мокрые глаза.       — Лучше бы отец почаще запирал тебя дома. Выходит, ты теперь женщина?       — Ну… выходит, что так. Всё равно ведь я родилась женщиной, бабушка.       — А если будет ребёнок?       — Ещё чего! — отрезает Йолихуани, голыми руками выгребая из костра пепел. — Ума у меня, может, не больше, чем у оленихи, но ребёнка я не рожу, пока замуж не выйду. Я же не Тересита из деревни! Люди в соседней деревне говорят по-испански, и Йолихуани часто ходит к ним гулять, — в Андах подруг-ровесниц у неё нет: все старшие уже замужем, все хозяйничают, а младшие ещё совсем маленькие. Йолихуани любит рассматривать в церкви фреску со смуглой девой, — однажды алтарник Алехандро назвал её немытой язычницей прямо под фреской, и Йолихуани ударила его по лицу, а отец Бенисио отругал обоих и сказал, что все они, немытые и чистые, — дети божьи. Старухе не нравится, что отец Бенисио молится чужому богу, но тот здоровается с Йолихуани на «вы», как с госпожой, и старуха, поразмыслив, решает, что простит священника за его почтительность.       — Матукай всё утро тебя искал, один на реку рыбачить ходил.       — Я охотилась, — уклончиво отвечает Йолихуани, мотая на палец шнурок с золочёными бусинами.       — Не ври, бездельница. Где была?       — Сама ведь знаешь, что с подругами! — Йолихуани смолкает, обвязывая шнурком косу: руки у неё грязны от пепла, а глаза — тёмные, с поволокой, как тень андской сельвы, и в этих глазах уже нет ни злости, ни горя. — Сегодня воскресенье, праздничный день, сын лавочника женится.       — Младший, верно? Педро Эсперанса?       — Педро Эсперанса Мадригал-Эррера, вот так его зовут. И невеста у него красивая, — не без ревности добавляет Йолихуани, — почему ей достался хороший муж? Это потому, что она христианка и носит белую рубаху под платьем?       — Хороших мужей даже среди шеке не сыскать, — наставительно замечает старуха.       — Шеке? Глупости! Кому вообще нужен шеке? Они ведь никогда не брали себе жён, с чего бы им грешить? Йолихуани ложится к ней на колени, навалившись упругим телом на бёдра, и старуха, сдавшись на милость её молодости, начинает перебирать шнурки, бусины и косы.       — Такова жизнь, птичка. Все грешат, пока кровь, лёгкие и сердце не отделятся от плоти.       — Тогда расскажи мне что-нибудь про тех, кто грешит, — требует Йолихуани.       — Про шеке Суэ, который навлёк на свой род проклятие?       — Да, про него! — упрашивает Татлок, по горло укутанный в одеяло.       — И мне тоже расскажи, бабушка, — вторит одна из сестёр Татлока, едва сменившая первые молочные зубы.       — Ну, слушайте. Татлок торопливо подаёт старухе чашку с чичей, садится у её ног, отгоняет сестру и щиплет за щеку, но Йолихуани пихает его пяткой в плечо, и мальчишка лишь издаёт недовольное «ай-й».       — Он был таким же мальчиком, как и ты, Татлок, и родился на том берегу, где восходит солнце. Потом пришёл Гонсало Хименес де Кесада и назвал эту реку Магдаленой в честь одной из дев, — рассказывает старуха, выпив чичу до капли, — но тогда Юума не была Магдаленой, а тот мальчик родился на двести лет раньше Кесады.       — Он был из рода шеке, бабушка?       — Да, всё так: брат его матери служил Суативе. Шеке десять лет поил Суэ человеческой кровью, и сам сугамукси молился о его здравии, потому что шеке, поцелованный солнцем, умел гадать на пепле с солью.       — И что с ним случилось? — жадно интересуется Йолихуани, скусив заусенец. — Ты ведь говорила, что его прокляли.       — Значит, он поцеловал женщину, — со знанием дела объясняет сестрёнка Татлока. — Жрецам не положено целовать женщин. Старуха кивает, гладит её по голове, берёт длинный мундштук и рисует круг на песке, смешанном с пеплом.       — Землевладелец взял выкуп за свою третью дочь мехом, мукой и золотыми серьгами, и шеке обо всём знал: и о том, что ему нельзя к ней прикасаться, и о том, что она просватана. Суэ спал, когда он снял свои серьги, разделся и пришёл к дочери землевладельца, и она отперла перед ним дверь, и… сама ведь знаешь, за чем приходят к женщине, пока Суэ спит.       — Свинья, — исчерпывающе подытоживает Йолихуани. — Его наказали?       — О-о, мерзавцу тогда досталось. Землевладелец узнал, кто обесчестил его дочь, шеке выгнали из храма, и у него не осталось ничего, кроме дорожного покрывала, и он ушёл в Анды, взяв с собой всё своё богатство.       — А как же дочь землевладельца?       — За ним убежала, неблагодарная. Хоть бы отца пожалела! Йолихуани размышляет о чём-то, сдвинув брови, резво садится и трёт голой лодыжкой об лодыжку, взрыхляя песок пальцами:       — Может, этот мерзавец ей нравился, и она была не очень-то против, м-м? Может, ей не хотелось замуж?       — Разве кто-то спрашивал у дочери землевладельца, чего она хочет? У них родилось одиннадцать детей, и с тех пор, — старуха рыхлит пепел наконечником мундштука, склонившись к костру, и её бусы волочатся вслед, — с тех пор мужчины по его крови платят бесплодием за колдовство в жилах. Вот как прокляли того шеке, птичка.       — И всё? Да разве же это проклятие, Чиа?       — Ничего ты не знаешь о боли, Йолихуани. Думаешь, легко обрубать крепкие корни, которые поцеловало солнце? Йолихуани кривит губы, — то ли с высокомерием, то ли с обидой, — вырывает мундштук из её ногтей, суёт в трубку свёрток с табачной трухой и умело прикладывается к куреву, подпалив табак от тлеющего угля.       — Дрянная девица, — говорит старуха, вороша палкой угли, и в огне брызгами рассыпается сноп жгучих искр.