Archetype

Джокер — это не человек. Это явление. Это Архетип. Константа вселенной. Можно сколько угодно отрицать его или отказываться видеть, но он существует. В каждом из нас. В желании ударить, в добела стиснутых кулаках и в остро впивающихся изнутри в кожу костяшках. В улыбке, невольно растягивающей губы, от уха до уха, при виде чужого горя. В оцепенении, охватывающем нас на краю пропасти. Когда разум кричит «отойди», а подсознание шепчет «загляни и прыгни». Джокер — тот, кто заставляет мальчишку-отличника прийти в школу с пистолетом. Горсть перца, сжигающая нутро, выворачивающая наизнанку, кишками наружу — чтобы все могли видеть такую неприглядную и такую притягательную изнанку человеческой жизни. Спрятанное. Лелеемое. Пугающее. Зовущее. Восхищающее. Живущее и ждущее, сдавленное внешним лоском, как слишком плотной кожей. Кто-то вспорет её и выберется наружу. А кто-то так и останется внутри, загнивая заживо. Печатная машинка ставит последнюю точку на желтоватой бумаге. За окном вспыхивают огни подъезжающей к мотелю машины и, на короткий миг, чёрное становится красным. Харли склоняет голову на бок, рассматривая только что написанное. — Не докторская, конечно, но… … но Джокера по полочкам не разложишь. Хаос. Разрушение. Уничтожение. Перерождение. Кровь. Боль. Смех. Слезы. Страх. Вожделение. Любовь. Ненависть. — В нем слишком много всего, Бэтси. Он будет жить до тех пор, пока существует само понятие «человек». Машинка продолжает стучать, продолжает печатать, все набирая и набирая ритм, пока к мерному стуку не примешивается скрежет металла и треск рвущейся бумаги. Это будто предсмертная записка. Это словно признание в вечной любви. Покаяние без жажды получить индульгенцию. Пальцы Харли сводит судорогой, вынуждая вцепиться в клавиши. Выдрать их с мясом к чертям собачьим. — Он никого не любит. Только себя. И меня он тоже никогда не любил. Но… он любил себя во мне. Увидел себя во мне и… Бумагу приходится выдирать из покорёженного металла. Похоже на оторванную конечность, на кусок мяса. Обескровленный. Мёртвый. Как и «он». Все газеты Готэма сегодня пестрят сенсационными заголовками, ведь умер Принц-Клоун преступного мира. Тело тщательно освидетельствовано, подлог попросту невозможен. Город празднует. Бэтмен торжествует, а весь комиссариат на радостях напился до белых чертей. — До белых чертей с широкими-широкими улыбками. Смех Харли отражается от облезлых стен мотеля, парит между плесенью, грибком и мокрой извёсткой, изредка садится то на клочки торчащих обоев, то на плохо отстиранную от предыдущих посетителей простыню. У неё в голове все стянуто тугим узлом, все смешалось и перекрутилось. Её мир осыпается на части, как бы банально это не звучало. Умереть легко. Жить куда больней. В особенности — жить за двоих. — Хватит уже банальностей, Тыковка. Отрефлексировала и хватит. Боль обжигает затылок, как если бы Харли схватили за волосы и бесцеремонно-жёстко дёрнули назад. Со вскриком она валится на пол вместе с колченогим барным стулом, на котором сидела. — Да, ты прав, Пирожочек. Пора заняться делом. Тон примерной девочки не вяжется с потрескавшейся кожей, напоминающей иссушенную землю. Харли смотрит в потолок, изучает взглядом потёки, будто читая одной ей ведомое послание от мира. Встаёт она как столетняя старуха. Такая же тощая, выпитая досуха и насквозь больная. Затылок все ещё горит и пульсирует болью. Ток-ток-ток. Белесые волосы уже не собрать в два смешных хвостика. Стоит Харли просто провести ладонью, как на пол падают, похожие на солому, пряди, обнажая голую кожу, растрескавшуюся точно так же, как и на всем остальном теле. — Быстрее, детка. Она говорит сама с собой, говорит за двоих, пока добирается вдоль стены до крохотной ванной. На руках оседает вся плесень и пыль, все нечистоты этого места. Её толкает вперёд. Дорога назад закрыта. Туда нельзя вернуться, как нельзя пихать новорождённого обратно в материнскую матку, где ему было так хорошо и спокойно первые девять месяцев. Нет, в теории, конечно, можно. На практике ничем кроме смерти от удушья это не закончится. А схватки уже начались — стены вокруг Харли то смыкаются, то возвращаются на место. «В ы д а в л и в а ю т» её. Плеск воды, ударившей в дно покоцаной ванны, как отошедшие околоплодные воды. — Люблю тебя, Пирожок. Как глупо. Как всегда, без ответа. Но сейчас отсутствие взаимности звучит максимально искренне, в отличие от предыдущих её признаний. В покрытом трещинами зеркале отражается худая фигура, кое-как стягивающая с себя остатки одежды. В этом не найти ничего желанного, ничего сексуального. В «этом» так мало от Харли Квин и, тем более, от доктора Харлин Квинзель, что она сама бы себя не узнала. Мир вновь вздрагивает. Стены надвигаются со всех сторон, сжимают как в гробу, где разлагается тело Джокера. По коже сороконожками и жирными холодными червями ползут мурашки. Харли успевает лишь опереться о край раковины, когда её скручивает спазмом. Тошнит слюной, желчью, желудочным соком, но никак не едой. В какой-то момент кажется, что в горло тоже забрались черви и, более того, забилась сырая земля, не давая дышать. Попытка вдоха. Задушенный сип. С таким звуком тянет под давлением воздух в узкую-узкую щель. Между ног становится мокро и горячо. По ногам что-то течёт — не просто брызги воды, долетевшие из ванны, но густые ручейки. Кашель. Новый сип. Первый вдох — как последний. На глазах у Харли слезы. Не стекают, а впитываются в сухую кожу, уходят в неё, как вода уходит в песок. Харли всем весом упирается в раковину, вспоминая как надо дышать. Она даже не смотрит, — не хочет смотреть, — ей достаточно ощущать этот тошнотворно-сладковатый аромат, чтобы представить бело-зеленоватые подтёки, напоминающие смесь мужского семени и гноя. Словно её хорошенько оттрахал лежалый труп. Извращённый союз живого и мёртвого. Бледное сухое тело на прозекторском столе. Грубые чёрные нитки ровными стёжками по ключицам и вниз, рассекая надвое грудь, живот. Затянутые мутной плёнкой белесые глаза, смотрящие в потолок. Улыбка. Нет. Ухмылка, — широкая, неприкрытая, — мышцы и шрамы задубели так, что ни один гримёр не справится. Ногти чёрные, со слоящимся лаком, больше похожие на змеиную чешую, в масть к узкому хищному лицу. Харли думает о сравнениях, думает об эпитетах, разговаривает сама с собой, только бы не оставаться одной в пустой гулкой металлической коробке морга. Мистер Джей не холодный — ледяной. От тела идёт пар, когда она достаёт его из ящика, чтобы убедиться. Он ли? Он. До последнего шрама, до последней крапинки на темно-зелёных, почти чёрных, радужках. И с того света скалится. Быть может услышал там лучшую в мире шутку? Харли жмурится, отказывается видеть, отказывается вспоминать, но только проваливается глубже в это болото. Чувствует под пальцами не холодный фаянс раковины, а ледяное, промёрзшее насквозь тело, знакомое до последнего сухожилия до каждой пулевой отметки-поцелуя. Харли мутит. Она не соображает, что делает. То ли прогибается в спине, склоняясь над раковиной в дешёвом придорожном мотеле и вновь стравливая из своего нутра ядовитую желчь, то ли стягивает с трупа простыню в морге. Но и тут, и там она ощущает его. Мёртвого. И живого. Тихо шепчущего ей в ухо — так, как она слышала его все предыдущие годы с самой первой их встречи. Тянущего её к этому мёртвому куску мяса, ко всего лишь оболочке, все ещё прячущей нечто важное. У него стоит — посмертно. Каменная эрекция. Ледяная, как у мраморной статуи. Обмораживает внутренности, прорезает ножом, мышцы сводит так, что Харли не может опуститься на него до конца. Но темнота, пахнущая «его» парфюмом, пополам с формалином, давит ей на плечи, жёстко толкает, разрывает, пока он не оказывается глубоко-глубоко, так глубоко, где ни один мужчина, ни один человек не должен быть. Разве что не рождённое дитя. Челюсть трупа отвисает, из лёгких выходит затхлый мёртвый воздух. Он мёртв. Он жив. Он в ней. Он с ней. Заполняет её до отказа, от самого донышка до разбитых и сколотых краёв, пропитывает её, растрескавшуюся, насквозь, что смехом сочиться наружу из каждой щели. Харлин смеётся. Не звонко и высоко, как маленькая девочка, а хрипло и низко, будто сорвала голос, порвала голосовые связки и звук низкий, вибрирующий, заставляющий зеркало идти трещинами ещё сильнее. Её тошнит этим смехом, выворачивает наизнанку и сверху, и снизу, будто то холодное, острое, режущее все ещё скользит вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд-назад. На дно раковины падают последние пряди волос. Харли смотрит в отражение, но видит только «его» глаза, его руки, раздирающие плоть на её лице. Бежевая, похожая на старую облупившуюся краску, она чешуйками падает к волосам и к желчи, обнажая новую кожу — белую, сухую, похожую на клоунский грим. Скальп сползает целым пластом, влажно шмякается поверх не аппетитной кучи, открывая короткие зеленоватые волоски. Трава, пробивающаяся сквозь сухую землю. Ядовитая, дурманная поросль, чтобы никто не посмел даже прикоснуться, не то, что попробовать на вкус. Со щёк тоже сходят большие и мясистые куски. Было личико-сердечко. Стало узкое и змеиное лицо, с острыми скулами, с колким подбородком. — Пирожок, это ты? Он не отвечает, но усмехается. Продолжает скрести кожу, обнажая свежие шрамы на щеках. Это так… успокаивающе. Так привычно. Почти нормально — как он обычно умывается холодной водой, плещет в лицо, прогоняя сонный дурман. Подумаешь… какая разница — смотрит она за ним из-под его же локтя или из его собственных глаз. На то как он ломает её тонкие птичьи косточки, вытягивая их и облепляя жёсткими жилами. На то, как он сдирает с себя вместе с её кожей иссохшую грудь и все что только напоминало мягкие женские изгибы. На то, как он забирается в ванную, полной ржавой воды, смывая с себя остатки того, что было Харли Квин, а стало им. То, что всегда было в ней. Джокер — это не человек. Это явление. Это Архетип. Константа вселенной. Можно сколько угодно отрицать его или отказываться видеть, но он существует. В каждом из нас. В ком-то больше, в ком-то меньше. Где-то он сгниёт, под весом праведности, а где-то пробьётся сквозь плодородную землю. Где-то же, его культивируют любящие руки садовника. Джокер — змей, совративший Еву, пробравшийся ей в глотку, чтобы навсегда отравить человечество. Он будет жить до тех пор, пока существует само понятие «человек». Снова и снова, и снова. И снова. И снова. — Сладких снов, Тыковка.