У чужой могилы

      Эд пообещал приносить ей белые лилии, и Эд сдержал свое обещание — он мог бы и не делать этого — Пингвин был в Аркхэме и никак не мог проверить, не врет ли Эд. Пингвину были запрещены посещения, и Эд всучил кипу дрянных романов про любовь, где много и скучно говорили (и скучнее, чем занимались сексом, только страдали) вместе с рыбными консервами девушке в полосатой больничной робе, грустной и ждущей неизвестно кого, надеясь, что подарки дойдут до Пингвина хотя бы окольным путем. Эду хотелось сделать для него хоть что-нибудь.       Эду нравились кладбища — в них было что-то тягуче-ласковое, почти умиротворяющее — если бы он успел, он бы обязательно сводил Кристин сюда на свидание — если бы она, конечно, согласилась. Впрочем, у них с Кристин теперь было свое, маленькое кладбище — две тихих неприметных могилы в лесу, её и неизвестного прохожего. Иногда он приходил и к ней — реже, чем к матери Пингвина — в конце концов, полицию, при всех ее беспомощности, еще не распустили к чертям.       Камень на могиле выглядит прилично — не дорого, но очень аккуратно. Красиво — это не захоронение из городского бюджета. Эду первое время было интересно, кто этим занялся — Пингвин точно не успел, — но в конце концов он принял это как должное. Как и выдранные к его приходу сорняки, и то, что цветы приносит не один он — он приходил уже дважды, и дважды в мутной воде уже торчали подсохшие стебли.       Так и сейчас — Эд стряхивает с камня мелкий мусор, ежась от накрапывающего дождя, и замечает, как его накрывает чужая тень. Дождь перестает — над его головой большой темный зонт. — Хорошая была женщина, — говорит тень. — Жаль, во второй раз я встретил её только после смерти.       Эд поднимает голову и кивает — мужчина перед ним сухой и маленький. Белая лилия в руках. А вот и разгадка. — Вы родственник Гертруды?       Эд качает головой: — Нет. Я здесь вместо её сына.       Мужчина неловко улыбается: — Не знал, что у нее были дети. Не мог даже представить — когда мы встретились, ей было под тридцать, а я едва закончил школу, но она и тогда казалась мне совсем девочкой.       Эд невесело фыркает, вспоминая слова Пингвина о матери: «Большую часть жизни я присматривал за ней, а не она за мной».       Мужчина кашляет: — Впрочем, это было давно. Неважно. Вы приглядываете за мальчиком?       Эд хмыкает: — Мальчику уже тридцать один, — для Эда это не странно, помнить возраст Пингвина: у него дома целая папка, забитая вырезками и фотографиями из газет. Маленькое хобби — наблюдение за птицами, одной конкретной птицей. — Тридцать один… — задумчиво проговаривает мужчина. — Она ушла от меня тридцать один год назад. Нет, и все-таки невозможно…       Эд не хочет его прерывать, но мужчина замолкает сам. Они, не сговариваясь, в унисон принимаются за дело — выдирают сорняки, меняют воду, поправляют цветы. — Как вас зовут, молодой человек? — Эд. Эд Нигма. — Элайджа Ван Даль, — мужчина протягивает ему испачканную в земле руку. — Знакомая фамилия. Где бы я мог ее слышать… — Разве что, вы привыкли одеваться в ателье.       Элайджа с сомнением смотрит на его брюки — слишком короткие на его рост и старое пальто — только сейчас Эд понимает, что из-под него торчит край рабочего халата.       Он щелкает пальцами: — Нет, это что-то другое. Что-то… м… простите меня на предположение, нехорошее. Я, знаете ли, работаю в полиции. Криминалист. Привык запоминать. — Да, — произносит Элайджа. — Наверное это о моей жене. Бывшей жене. Невеселая история — отравилась ядом. — Сочувствую. Самоубийство, это… — Не стоит. В полиции сказали, скорее всего, яд предназначался мне. Не учла нюансы и надышалась рицином, пока подмешивала его в мои лекарства, — Элайджа невесело хмыкает: — Не везет мне с женщинами, что скажешь?       Эд пожимает плечами.

***

      Они возвращаются с кладбища бок о бок — дождь все еще идет, и зонт в руки берет Эд, прикрывая их обоих. — Не хотите пообедать? — спрашивает Элайджа. — Не хочу навязываться… — Честный обмен. С меня обед, а вы… Расскажите немного об этом вашем… мальчике.       Эд почти не удивляется, когда Элайджа, севший рядом с ним на переднее сидение его недовольно фыркающего автомобиля, указывает направление прямо к любимому кафе Пингвина: «Стал заходить сюда после смерти мамы — напоминает о ней». А еще здесь дешево — добавляет про себя Эд.       Здесь просто и опрятно. Пожелтевшие, но чистые салфетки на столах — дублирующееся кирилицей меню и официантка, говорящая с восточноевропейским акцентом. — Вы друзья? — спрашивает Элайджа — он не столько ест, сколько задумчиво смотрит куда-то в пустоту. В отличии от Эда — он всегда забывает ужинать и завтракать, иногда и обедать, если Ли не тащит его с Джимом в буфет — как будто пытается делать вид, что без Кристин он ей не чужой человек.       Эд пожимает плечами: — Наверное, мы с Освальдом друзья. Думаю, так. Это самое близкое слово — у нас больше никого не осталось. — Освальд… — Элайджа задумчиво катает истина языке. — Освальд Капельпут. — Кобблпот, — исправляет Эд. — Капельпут, — с нажимом повторяет Элайджа. — Гертруда была венгеркой. Можешь передать ему, чтобы не стыдился страны, откуда приехала его мать, — и добавляет, мягче: — Так как вы познакомились? — На работе. Он вроде как приятель одного моего коллеги. Только я ему совсем не нравился, а потом умерла Гертруда, а после он, вроде как, переехал ко мне, и мы... Нашли общий язык.       Язык мистера Леонарда, если быть точнее — мысленно улыбается Эд.       Элайджа укладывает руку на его предплечье: — Это хорошо, что у него был кто-то, кто помог ему справиться.       Только сейчас Эд понимает, что Элайджа говорит о Пингвине так, как будто уверен : он его сын. Хотя, Эд, наверное, тоже уверен — сложно не заметить сходство — невысокий рост, иссиня черные волосы, крупный ломаный нос. Только глаза, кажется, Пингвину достались от матери: бледные, как будто и не его вовсе — светло-серые. А веснушки и вовсе по его лицу рассыпал неизвестно кто. — Так вы живете вместе, — задумчиво говорит Элайджа. — Не будете против, если я просто так заявлюсь, и… — Нет! Вернее, конечно, не буду, просто… Освальда сейчас нет. И еще долго не будет. И...       Эд кусает губы, думая, что бы сочинить, и понимает, что это бесполезно. Элайджа знает его имя, а значит сможет просто наткнуться на все в газете. — Он в Аркхэме, — быстро произносит Эд.       Элайджа тяжело вздыхает: — Бедный мальчик. Наверное, столько пережил. У нас в роду случались… проблемы. — Нет. Он в порядке. Насколько это вообще возможно, быть в порядке в Готэме, — и наклоняется к Элайдже ближе, как будто боится, что их подслушают. — Он прикинулся нездоровым, чтобы избежать тюрьмы. — Элайджа ахает. — Я не буду врать, что ваш… что Освальд хороший, законопослушный человек, но того, в чем его обвинили, он не совершал. И это обязательно всплывет наружу. Я обещаю. — Спасибо, — говорит Элайджа. — Думаете, я мог бы его навестить?       Эд дергает плечами: — Посещения только для членов семьи. А мы с вами по документам ему никто. — Может быть у вас есть хотя бы фотография? Просто, чтобы…       Чтобы удостовериться — думает Эд. Элайджа хочет найти в Освальда те самые черты, которые сам Эд уже давно отметил. — С чего вы взяли? — Например, в бумажнике. Люди часто носят там фотокарточки своих партнеров. — Мы не… — Все в порядке, — говорит Элайджа. — Я всегда неплохо относился к вашей братии. — Я не гомосексуалист, — произносит Эд. — У меня есть… Была девушка. И Освальд, насколько я знаю, тоже. — Тогда прошу прощения. Но мне показалось, что вы очень близки. — Вы правы. Мы друзья. Единственное, что есть у друг друга. — Теперь не единственное — у Освальда, — говорит Элайджа.