Белый

Я устало смотрел в серый потолок своего кабинета. Вокруг окружали белые стены, лишь в дальних темных углах сменяясь темными мокрыми подтеками. Даже пластиковые стол, стулья и шкафные стеллажи – все в этих светлых, режущих оттенках. И чертов костюм на мне того же отвратительного белого цвета, который не кажется столь парадным и воодушевляющим, как того хотел воспеть в наши головы Америка. Белый. Белый. Белый. Вокруг только он! От него уже болезненно рябит в глазах, а пространство вокруг начинает кружиться и теряться для меня. Ощущение, словно я окончательно начинаю сходить с ума, потому что кабинет воспринимается лечебницей, коллеги-страны – лицемерными санитарами, а сам – узник этого хаоса в смирительной рубахе, что сковывает мои движения, стремительно сдавливая грудь, выбивая из меня воздух. Это место – отвратительно. Люди вокруг меня – мне мерзки. А о себе стараюсь не вспоминать лишний раз, так как зудящие мысли обо мне, лишь сильнее воспаляют мое разрушающее с каждой минутой сознание. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Каждой частичкой своей души не смею выносить их лживые улыбки, похотливые взгляды, полные высокомерия и наглости речи. В этих людях я презираю буквально каждую минуту их существования. А как же иначе? Всегда строят из себя сильных и могущественных господ, которые уверены, что каждый встречный зевака обязательно с упоением заглядывает им в рот, со слепым обожанием съедая чарующие сказки, транслирующие по телеэкранам. Вечно мнят себя великими, самыми важными и разумеется нужными, как последний глоток чистейшего воздуха, без которого ты задохнешься и умрешь своей жалкой жизнью. На речах они все такие непобедимые и лучшие, перед которыми должны склониться все. В их пустых словах столько яда и желчи, несокрушимой мании собственной избранности, что ненароком действительно можно отравиться. А на деле? Кто они все, лишь сбрось с них эти маски и напускные попытки возвысить себя? В действительности мои коллеги просто горстка идиотов, возомнивших себя великими. Пустословы и жалкое стадо трусов, которые первыми подожмут хвостики, стоит серьезной угрозе к ним заявиться. Вот спрашивается и куда девается вся та хваленая крутость и важность, когда их пристёгивают наручниками, стирающие запястья в кровь, к раскалённой батареи, выбивая из лживых уст гортанный крик боли? Правильно. Ее не остается. Потому что ее изначально и не было. Свою трусость и вечный страх за собственные шкуры они скрывают под толстым слоем косметики и вранья, постепенно сами глупо начиная верить в искусственно созданный ими образ. Глупцы. Я терпеть не могу этот сраный белый цвет, который у всех почему-то символизирует чистоту, благосклонность, мир и единство. Да, ведь если на тебе белый, то ты определенно хороший. А вот что в понимании всех этот «хороший»? Вокруг меня стая стервятников, что могут покуситься только на провонявший труп, но не смеющие убить само животное. И эти падальщики, так гордо называющие себя «самыми развитыми и толерантными странами», тоже облачены в эти скучные, разнообразные светлые одежды, которые за них кричат, что те стараются выставить себя лишь «белыми, пушистыми зайчиками». Ага, безобидными и невинными, но абсолютно все равно, что у этих кроликов в норках гора оружия и целая толпа трупов многовековой истории. Разумеется, ужасный я забывает, что это мрачное, глубинное прошлое, которое надо отпустить и жить дальше, словно и нет этих факторов, точно говорящих, что при любой возможности эти добренький щеночки вновь воткнут чем-то острым тебе в пятку, при этом все также мило улыбаясь. Действительно, ведь ничего же такого не произошло. Просто замкнулся вновь этот порочный круг всего живого. Уверенно можно сказать, что они хорошие. Белый. Белый. Белый. Весь кабинет залит этим цветом, что уж говорить про общий конференц-зал? Эти стены, высоченные из белого мрамора, каменный стол, светлые тонкие занавески, пропускающие через себя лучики сияющего солнца, которые заливают собой пространство. Красота. Аж тошно. Голова нещадно болит, а от яркого света приходится немного хмуриться, чтобы не зашипеть на весь зал от явного неприятного чувства. И для каждого долг – подойти и спросить про мое самочувствие, с этой гаденькой ухмылкой, которая даже не скрывает их отвратительного удовольствия от моей неспособности что-то изменить. Мило скалюсь в ответ, в глубине души заливаясь смехом от перекошенных испуганных лиц, при виде моего рядка острых зубов. Они ведь смертельно бледнеет, полностью сливаясь со своей глупой, парадной формой, представляя как эти клыки вгрызаются в их мягкую, податливую плоть, заставляя истекать искривлённую шею в тончайших струйках алой, теплой крови. Единственное, что в них на самом деле горячее, кроме климата и эгоистического возбуждения. Но нет, мне приходится даже мысленно их разочаровывать, потому что это определенно мое любимое занятие. Я лишь думаю о том, как бесконечно благодарен за этот вечный фарс и внимание к моей скромной персоне, чтобы обставить всю округу и меня в том числе в этот поганый цвет. Все ради того, чтобы тонко указать мне на место, а также понаблюдать за моими страданиями. Разве это не прекрасное чувство собственной важности, когда только для одного тебя стараются такие занятые люди? Можно ли посметь их огорчить? Конечно, нет, мы ведь все здесь воспитанные, поэтому я благодарно принимаю участие в этом маскараде. Или же цирке. Кому как приятнее. Белый. Белый. Белый. Определенно бесит этот цвет. На самом деле, я бы хотел облачиться в более свойственные моему статусу одеяния, хоть раз прейдя к ним в черном. А то ведь не толерантно выходит, что даже здесь дискриминация по цвету. Куда Америка смотрит? А, точно, на меня. Он чуть ли не пожирает взглядом. Такое повышенное внимание! Надо же! Следует ли мне кинуть ему ответочку, хотя полагаю, пока не стоит, а то вот, молодой еще, краснеет как нежна девица, того и засмущаю его, что тот вновь не поймет мои действия правильно, того гляди и обвинив в шпионаже. На самом деле пиндос не шибко сдался мне. Ну, лишь чуть-чуть. Лет так двадцать назад, когда я был на грани. И сам оставался ему интересен, когда давал пользоваться собой как безмолвной куклой. Кажись у него после этого появился Dolification? А может и пару десятками лет раньше, к сожалению я не могу пробить ему череп, вскрыв со звучным хрустом его дряхлые кости, чтобы с покровительствующей нежностью забраться ногтями в голову, массируя мягкие ткани компостирующего мозга, узнавая самые страшные тайны его сознания. Жаль, очень жаль, ведь я очень чуткий собственник, поэтому заботился бы о нем, точнее о его остатках, особенно чутко. Ты ведь такую собачью привязанность хотел получить от меня, а, Джеймс? Я очень люблю черный цвет. И нет, не потому, что он такой же черный, как юмор, а потому что под ним моя душа не кажется такой уж темной. О, на самом деле этот фасон мне всегда шел куда больше, чем эти положительные, добрые оттенки. И раньше я с гордостью носил похоронные жакеты и брюки, которые скрашивали эти скучные собрания. Думаю эти встречи были не интересны только мне, так как не могу сказать по нервным глоткам и противным заикиваниям, что остальным странам было также параллельно. Всегда было любопытно, что этих храбрых победителей тоталитаризма смело пугать? Уж неужели призрак коммунизма увидели? Нет. Их пугала собственная глупость, вечная расплата за ошибки прошлого, которые решили дружно свесить на меня. На кого же еще, это ведь в мире уже традиция такая, а их надо соблюдать. Смотря на себя в зеркале я отчетливо мог найти и следы внешности отца, и деда, местами даже прадеда. Белые волосы, аккуратно уложенные назад и немного побритые у висков. Ровный нос, заостренный чуть на конце. Легкая щетина, которую регулярно сбриваю, так как считаю, что до отцовской бородки надо пожить немного дальше. Тонкие, всегда искривлённые в присущем мне сарказме, губы. И моя главная гордость – рубиново-алые глазницы, которые ягодным проблеском переливали на свету многочисленных камер. Дьявольские глаза, в момент глушимой ярости могли казаться малиновыми с аметистовыми искорками безумия. Раньше я мог подолгу всматриваться в темноте, только при небольшом свете свечи, в свое отражение, думая, на что похожи мои драгоценные глазки. Закрывая их, мог часами представлять себе душистые, красные яблоки, спелые вишневые сады, обжигающий вкус багряного вина, едва ощутимый аромат нежных лепестков роз. Представлялась картина пышного празднества, ночного гуляния под яркий свет китайских фонариков и красочный фейерверк. Я видел коралловые переливы, обжигающее пламя, но больше всего любил видеть в своих глазах сочащуюся из безжизненных тел кровь. Густую, темную, медленно стекающую по моим белоснежным запястьям, окропляющую колющий снег на моих босых ногах, также покрасневших от убивающего мороза. Таковы были, есть и будут мои пустые, прекрасные глазницы, которые шикарно бы смотрелись в баночке бесцветного формалина, украшая скучные, пыльные полки, став поистине драгоценным украшением. В их бестолковых и обычных глазах блестел искушающий меня страх. О, этой бесконтрольной паникой я мог наслаждаться каждым мгновением, стоило только одарить этих гордящихся павлинов взглядом. Как они трепетали, как бедные, маленькие птенчики в когтистой лапе зверя. Я почти слышал их бешеное сердцебиение, ласкавшее мне слух не хуже самого талантливого оркестра. Все они выглядели как загнанные в ловушку жертвы, чьи хрупкие позвоночники хотелось выгнуть да такого же изумительного, звучного хруста, как перелом сухой ветки на ветру. И это было до одури забавно, будто в моих венах протекал нейротоксин, дурманящий мне мысли, сносивший здравый смысл из головы. У них было больше влияния и возможностей, чем у меня. Как минимум первые годы моего жалкого существования, я бы назвал это раненным выживанием, последней попыткой успеть на последний вагон. Эх, лихие 90-е. Они прекрасно знали о моём прискорбном положении, заботливо выбирая более удобный гроб, музыку на похороны, подготавливая одушевляющие речи, что жизнь забирает самых лучших из нас, но они как лучшие товарищи обязательно позаботятся, чтобы мой последний путь запомнился всем, а мое наследство не сгинуло вместе со мной. Ну прям золотые друзья. Тогда я и познакомился с чувством садистского удовольствия не осуществлять чужих надежд. И ведь действительно забавно видеть, как эти лжецы, так не умеющие врать, глядя прямо в мои убийственные глаза, говорили о том, как я жалок и ничего не стою, но при этом чувствовал как их кровь стыла в жилах, а губы смертельно бледнели и дрожали, выплёвывая в меня яд. Хах. На секунду можно было бы и поверить в истинность этих слов, если бы только они играли бы больше пары эмоций. Знаю какое впечатление оставлял, одеваясь во все черное. Сам дьявол решил посетить Землю в моем обличии, а Всевышний определенно поспособствовал этой небесной каре. Мы же русские. С нами и Бог, и Сатана, как говорится. Естественно, что эти крысы не смели нападать на такого хищника по одному, жить-то еще хочется, поэтому высказывались в мой адрес только толпой. А мне и в радость слушать их претензии, как еще только не поняли, что их угрозы для меня в сравнении, как муха со слоном. Жаль, что черное солнце моей коварной империи так слепит их. Следует ли ради безопасности и его вести под санкции? А так, все их доводы были смешны для меня. Они лишь назойливые мошки, абсолютно неопасные и бесполезные в своем раздражающем жужжании над ухом. На таких даже жалко тратить хоть каплю внимания, чтобы приструнить. Побесятся, а потом как ни в чем не бывало пойдут просить меня о снижении цен. Я же щедрый человек, поэтому почему бы не согласиться, ведь так приятно видеть, как эти мохнатые толстопузики так зависимы от меня. Мне даже не нужно признания моей нужности, хватает этих жадных, поблескивающих взглядов на меня, как на самое желанное сокровище. Начинается бессмысленное совещание, и даже, если бы хотел вникнуть в этот бесполезный бред, приторно сочащийся с их языков вместе с брюзжащей слюной, я не могу. Везде этот ослепляющий белый. Белый. Белый. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а выставленные от раздражения ногти впиваются в нежную кожу моих ладоней, оставляя небольшие порезы с капельками крови. Едва уловимый запах свежей бурой жидкости немного успокаивает меня, но недостаточно, чтобы зубы не сводило в ноющей боли от этого бесформенного, расплывающегося пятна. Страны, которым не повезло сидеть около меня на этом собрании, косо поглядывают на мои подрагивающие от напряжения руки. Краем глаза вижу в них зарождающийся ужас вместе с трепетным возбуждением от моего бессилия. Нравится доминировать надо мной? Чувствовать свою власть над ситуацией? Хорошо. Разрешаю себе сдавленный смешок, выбивая их из транса. Пусть развлекаются, пока позволяю. США сверлит меня настороженным взглядом, опасливо посматривая то на мои сжатые кулаки, то на мою натянутую улыбку. Думаешь, что я переживаю из-за твоей бессмысленной речи? Нет, на самом деле она неимоверно важна. Ах, а твои слова про важность сохранения целостности суверенитета малых стран действительно полны горького сожаления. Как же я с тобой согласен. Мы обязательно точно должны защищать их независимость, отстаивать неприкосновенность человеческой жизни и сохранность чужой культуры и ресурсов. Глубина твоего отчета сравнима только с водами моего Байкала! Мне даже хочется стоя тебе поаплодировать за такие разумные умозаключения, но вот в них нет никакого смысла, так как такая душещипательная речь способна зацепить лишь ребенка, но точно не меня. При очередных словах о необходимости вести мирное взаимное сотрудничество я устало закатываю глаза. Этот жест заставляет тебя заговорчески ухмыльнуться мне, ведь мы оба с тобой понимаем, что никому это здесь не сдалось. Ты начал говорить с более гордой интонацией. Думаешь, что задел меня? Нет, дорогой, я лишь прискорбно думаю, что тебе самому следовало бы хоть раз вдуматься в собственные слова, которые хвалебно рассказываешь нам. Посматриваю на остальных стран. Довольно сдерживаю ухмылку, видя не очень довольные лица Ирака, Ирана, Ливии, Сербии. Кажется не только один я считаю, что кто-то слишком много болтает. Америка заканчивают свой пресловутый доклад, за что премного благодарен, потому что стараться держать серьезное выражение лица начинает тяжело, видя закипающих коллег, которые также прекрасно осознают твое лицемерие. Хм, как думаешь, они бы обрадовались, увидь тебя, стоящего на коленях, сломленного и жалкого? Хотели бы вместе со мной взять тебя грубо за подбородок, заставляя посмотреть в глаза, чтобы ты повторил всю ту ложь, которую насаждал другим годами? О, уверен, Сербия был бы не против, если бы по твоей такой гладкой и прекрасно-изящной спинке провели бы раскаленным лезвием, оставляя глубокие царапины с вытекающей кровью, которая бы моментально запекалась вместе с ожогами, оставляя уродливые рубцы на твоем слишком идеальном теле. Ты бы, Джеймс, так невинно, чудовищно-мило смотрелся со своим заплаканным личиком, красными щеками, точно мои глаза, точно твоя собственная кровь, а твой отчаянный крик, срывающий горло, был бы точно рай для ушей, как симфония для музыканта. Представляю с какой бы нежностью открыл твой маленький, грязный ротик, приходясь подушечками пальцев по рядкам ровных, белоснежных зубов. Знаменитая голливудская улыбка. Как же они удивительно красиво смотрятся на тебе, даже завидно, что ты так жадно прячешь такую красоту, поэтому я бы взял самые лучшие плоскогубцы, дабы поочередно каждый зубик собрать, не хуже зубной феи, чтобы сделать такое сокровище нашей общей гордостью. Отец правильно меня учил, что надо делиться, вот Польша плохо усвоил этот урок, а надо бы напомнить. Но больше всего, думаю, и мне бы, и всем странам, чьи жизни наш непобедимый Америка героически сломил, хотелось бы достать твой юркий, самодовольный язычок без костей, а потом, смотря в твои туманные от боли небесные глазки, разрубить эту лишнюю и ужасную часть тебя на части, ведь без нее ты выглядишь намного лучше, поверь мне. Жаль, что этой сладкой мести в ближайшее время пока не суждено случиться. Ничего. Русский народ – народ терпеливый, а не терпимый. Теперь встал старик Великобритания. Мне кажется, но с него уже начинает сыпаться песок? Ох, он тоже продолжает эту нудятину про важность независимости каждого из нас. Сочувствую, что сегодня на собрании нет Индии, так как полагаю, тот бы поперхнулся чаем, услышь слезные речи британца, хотя я просто загляну к нему в гости, чтобы саркастично пересказать этот спектакль. Что-то мне подсказывает, что Ману достаточно остро на это отреагирует. С ним забавно посплетничать об этом старике. Делаю доброе дело – косточки ему перемываю. Слышу шепотки. Всматриваюсь в сторону гулкого шелеста, но вижу лишь дрожащие опущенные головы. Рычащая ярость накатывает на меня. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу этих уродов. Нервов на них никаких нет. Знают, что слухом не обделен, но все равно гадко причмокивают язычком, чтобы словно невзначай бросить остроумное сравнение, основанное только на собственной беспомощности. Не хватает же смелости сказать все это мне в глаза, так как знают, что от них и мокрого места не останется. Не смеют нагадить мне прямо, так пускают нелестные комментарии за спиной, но так, чтобы был прекрасно осведомлён. Жалкие. Мерзкие. Ничтожные бляди! Что только дед нашел в них в свое время? Свою честь давно похоронили под слоем мусора, который назвали нравственными ценностями. В жопу бы им эти ценности, которые пытаются насадить и мне. Свою гордость не пропью и не растопчу, как сделали эти, став не лучше уличных проституток. Ведь это такое уважение – давать кому-то, предлагая себя в качестве товара для общего пользования. Голова болезненно раскалывается. Воздуха в этом сборище чертей катастрофически мало. Поднимаю взгляд, которым я в данный момент способен буквально убить любого, на сидящего напротив американца. Довольно скалится на меня. Глухо хмыкаю, чтобы никто не заметил, хотя явно понимаю, что он точно увидел это. Вот если мне и есть за что уважать эту свинью, так это за смелость, граничащую со собственной глупостью. США всегда прямо говорил о моем империалистическом статусе, даже любопытно, почему про него знают все, кроме меня. Почта России все еще доставляет письмо о моем положении откуда-нибудь из Саратова? В любом случае, эта капиталистическая шавка гораздо смелее в своих высказываниях, чтобы саркастично высмеять мне в лицо, а в глазах нет и тени страха, только собственническая одержимость. Может Америка и справедливо опасается ужасного и страшного Россию, но хотя бы умело скрывает это, оставляя только жадный, безумный, маниакальный блеск. Меня забавляет эта игра, а по другому это и не назовешь, потому что это она и есть. Опасная, страстная, ненормальная игра двух безумцев, решивших поставить на колени этот тесный мир. На лопатках приятно заныл старый шрам. Ожог, оставивший мне другой, не менее опасный и рисковый игрок, поставивший на кон буквально все, прививший к этому отчаянному азарту, от которого предательски хорошо дрожат пальцы. Третий Рейх был ужасным человеком, а его металлический смех, будто старое, сломанное радио, все еще преследует меня в моих ночных кошмарах. Он гениальный, одержимый местью и насилием, безумец. Я помню все те унижения, которые он называл воспитанием. Воспаленный мозг тот еще шутник, подкидывающий мутные, но в то же время яркие, картинки прошлого. Ноющие запястья, стертые в кровь, которая медленно стекала по моим локтям. Ржавые наручники впивались дальше в посиневшие руки, до ломкого хруста доходя до костей, выбивая при каждом движении из меня сдавленные стоны боли. Боль. Боль. Боль. Она была постоянно, она стала чуть ли не синонимом наших сеансов с Гюнтером. Боль, унижение, беспомощность – их можно было почувствовать вместе с тошнотворным запахом ржавого металла и холодной сырости подвала. Лязг цепей и мой собственный крик, срывающий осипшее горло – единственные звуки, которые сопровождали меня постоянно. Мозг может и нет, но тело помнит головокружительный аромат горелой плоти, твердость колющих, ледяных стен, которые до искорок в глазах резко контрастировали с разгорячённой от плети спиной. Звон в ушах, бьющий по вискам, от вида собственных окровавленных в мясо пальцев. А в голове все еще всплывает та смехотворная фраза, с которой проходили наши встречи.

«Боль – это весело. Почему ты не смеешься?»

Я не сдержался от удовлетворительного смешка. А ведь действительно, боль – это так забавно. Каждый вокруг стремится причинить ее мне, надеясь воплотить свои уродские мечты, как я буду слезно молить о пощаде. Это заставляет меня покрыться возбуждающей судорогой. Какие они все наивные, если серьезно полагают, что такого как меня можно сломить болью. РСФСР– да, но Российскую Федерацию, который родился в руинах, огне и выстрелах танков – нет. Они желают убить то, чего у меня нет. Вот главный секрет моей души, который ты так отчаянно желаешь узнать Джеймс. Ее нет. АХАХАЗАДАЛАЩАХАХ. ЕЕ ПРОСТО НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Ее убили во мне много лет назад, оставив только пустоту и боль, чтобы сделать меня нерушимым. То, что не убивает, ведь делает нас сильнее? Этому меня учил отец, это мне показал Рейх, а что желаешь сделать со мной ты, Америка? Поднимаю взгляд своих безумных глаз на собравшихся. Все умолкли, ведь чтобы обратить на себя внимание, мне достаточно просто улыбнуться. Улыбнуться так, как улыбался он. Собравшиеся видят во мне завоевателя, наследника Рейха и Союза, который убьет каждого с маниакальной жестокостью. Нет. Мне это не нужно. Мне не нужны вы, так как ваше существование – жалкое зрелище для меня. Америка, я хочу крови, своей крови, которую пролили мои дети, чтобы ваши отвратительные, потные мешки с костями дребезжали здесь. Франция пытался захватить мир, но его остановили русские. Британия желал быть самой могущественной империей, но к его распаду приложили руку русские. Германия хотел полного уничтожения всех и арийского господства, но и его победили мы. Так мне интересно…что будет с вами, когда русские наконец захотят мир? Желательно весь.