What's right what's wrong

      Сынгвану семнадцать, ему заканчивать школу через год. Он усердно занимается, чтобы получить хорошие баллы, берёт уроки вокала и ничего не понимает в жизни. Последнее не новость, конечно. Когда тебе семнадцать, это непонимание — твои вода и воздух. Хотя и кажется порой, что ты уже давно всё понял и успел в этом всём разочароваться. Но Сынгван старается не обманываться этим чувством.       Поэтому, чтобы ориентироваться в большом и пугающем мире, он вешает на всё чёрно-белые ярлычки. На них всего два слова — «правильное» и «неправильное». Не так уж и много, но Сынгвану хватает, чтобы разбираться в том, что происходит вокруг.       Переходить дорогу на зелёный — правильно. На красный — нет. Быть вежливым и почтительно относиться к старшим — хорошо. Грубить и проявлять неуважение — не очень. Не убий ближнего своего, подставь левую щёку, если ударили по правой. И всё такое.       Но «правильное» и «неправильное» справляются со своей задачей до тех пор, пока в жизни Сынгвана не появляется Чхве Хансоль.       Слух о новеньком из Америки облетает их параллель ещё до начала учебного года. Сынгван и сам успевает потрепаться об этом с одноклассниками в последние дни каникул. Ему нравится быть в курсе всего, пусть сплетни и отмечены чёрным «неправильно» в его понимании. Впрочем, всем нам присущи маленькие слабости.       На свой первый урок в новой школе Хансоль опаздывает. Кланяется, объясняет задержку вознёй с документами, извиняется перед учителем. И с завидным спокойствием игнорирует то, что многие в наглую разглядывают его. Девчонки шепчутся, вертятся, чтобы бросить на подружку многозначительный взгляд и тихонько хихикнуть. Парни ведут себя спокойнее, но Сынгван знает — им тоже интересно, что за птица этот новенький. Сам он тоже окидывает его пристальным взглядом. Среднего роста, коренастый, Хансоль спокойно стоит, ожидая разрешения занять место. На красивом лице выражение расслабленное, даже равнодушное. Он рассеянно хлопает ресницами и с лёгкой улыбкой отвечает на вопросы учителя. Ещё один короткий поклон, и парень садится за свободную парту где-то позади Сынгвана. Тот ёжится, когда Хансоль проходит мимо. Есть в нём что-то «неправильное». Хотя бы то, как он игнорирует форменный галстук. Вместо него на шее парня массивные чёрные наушники. Сынгван качает головой, вскользь подумав о том, что кому-то не избежать выговора в первый же день, и возвращается к лекции по истории.       Спустя немного времени, буквально через пару недель, интерес к Хансолю пропадает. Он не стремится ни с кем подружиться, по большей части молчит и при любой возможности старается поскорее надеть наушники и уткнуться в телефон. Один из немногих уроков, где Хансоль продолжает привлекать к себе внимание, — математика. Парень щёлкает уравнения и задачи, как орешки, вызывая у одноклассников незлобную, но всё же зависть. Особенно у Сынгвана. Вообще, он хорош в запоминании формул и следовании алгоритмам. Однако стоит типовому заданию стать чуть сложнее и потребовать творческого подхода, как Сынгван начинает теряться. Поэтому ему кажется нормальным, что Хансоль его немножечко раздражает. Вот, например, сейчас, когда после вопроса учительницы единственный поднимает руку и называет верный ответ так, будто два и два сложил. Сынгван закатывает глаза и смотрит в свою тетрадь, где красуются три попытки решить задачу, но ни одна из них не близка к ответу Хансоля и наполовину. Хочется даже замалевать всё к чёрту, ручкой изорвав листок в клочья. Но это не даст ничего, кроме лишнего часа, в который придётся переписывать набело испорченные конспекты.       После урока Сынгван не спеша закидывает вещи в рюкзак и дуется. Сам не понимает, на кого. То ли на себя, то ли на Хансоля, то ли на дурацкую задачу, с которой, он знает, провозится все выходные. На себя любимого дуться долго не получается, поэтому в коридоре Сынгван предпочитает буравить взглядом хансолеву курчавую русую макушку. «И откуда ты взялся, умный такой?» — бубнит он себе под нос и недовольно цокает, столкнувшись с каким-то парнем. А ведь и правда — откуда?       Быстрее, чем успевает подумать «зачем», Сынгван начинает протискиваться через толпу. Он жутко не любит чего-то не знать, так почему бы не задать этот вопрос самому Хансолю?       — Новенький, эй, новенький! Чхве Хансоль.       На его счастье, тот ещё не успел нацепить наушники. Услышав своё имя, Хансоль останавливается, оборачивается к Сынгвану и смотрит на него, чуть склонив голову в немом вопросе, мол, чего тебе.       — Как ты решил задачу?       Вот так, сходу и в лоб. Да, грубовато, возможно, невежливо, а значит, «неправильно». Но размениваться на любезности с Хансолем почему-то не получается. Сынгван думает, что его самого это не очень-то и волнует.       Сначала Хансоль недоуменно смотрит на него. Хлопает ресницами, совсем как в свой первый день на уроке истории. Вблизи они, кстати, оказываются длинными и пушистыми. А затем улыбается. Улыбка у него такая... Чудная или чудесная, Сынгван и сам не до конца понимает. Широкая настолько, что над рядом ровных белых зубов виднеются светло-розовые дёсны. Сынгван даже припомнить пытается, видел ли до этого людей, которые улыбались бы так ярко.       — Задачу-то? — усмехнувшись, пожимает плечами Хансоль. — Да всё просто. Родители боялись, что школьная программа в Корее будет сложнее, поэтому я занимался дополнительно. Мы с тьютором разбирали что-то подобное, он неплохо меня натаскал.       — Бр-р, — Сынгван даже морщится, представив себе дополнительные занятия на каникулах. — Да ты, кажется, постиг алгебраический дзен на семестр вперёд.       — Вроде того, — тихонько смеётся Хансоль и поудобнее устраивает лямку рюкзака на плече. — Ты только за этим меня догонял?       — Вообще-то да, но… Слушай, а ты сильно торопишься? Не мог бы мне объяснить?       — Ну и ну, — Хансоль присвистывает и снова улыбается своей невозможной улыбкой. — Кто бы мог подумать, что знакомства на новом месте я буду заводить с помощью математики.       Спустя двадцать минут Сынгван слушает объяснения Хансоля в школьной столовой, пока тот, не торопясь, покусывает сэндвич, ставший для него платой за этот своеобразный урок. Сынгван внимательно смотрит то на лежащий перед ними листок, то на самого учителя, смачно хрустящего салатными листьями. Хангылью Хансоль пишет без заминок, словно с детства умел. Карандаш в его руке свободно движется по строчкам. А на лице то же выражение, которое Сынгван заметил за ним, впервые увидев. Расслабленное и какое-то отстранённое. Он и здесь, и где-то далеко-далеко. Там, где нет столовой, дурацкой задачи да и Сынгвана тоже.       — И во-от таким образом мы получаем верный ответ, — Хансоль обводит в кружок число после знака равно и придвигает Сынгвану лист. — Понял?       Сынгван, уже по ходу решения заподозривший что-то неладное, пробегает ровные строчки глазами и косится на Хансоля.       — Но… это неправильно.       — Чего? — Хансоль хмурится, снова заглядывая в написанное. — Учительница сказала…       — Я не об этом. Мы не решаем задачи так. Нас по-другому учили.       — А-а, так вот в чём дело, — Хансоль откидывается на спинку стула и трёт салфеткой жирные от соуса пальцы. — Ну, а какая разница? Ответ же всё равно правильный. При верном ответе другой вариант решения не становится ошибкой лишь потому, что так кто-то сказал.       Сынгван готов спорить с этим. Для себя он давно решил, что только правильные действия приводят к правильным результатам. Так есть и должно быть. Но вот перед ним цепочка чисел и математических действий, «неправильная» с точки зрения того, к чему он привык. С верным итоговым ответом. И крыть правоту Хансоля ему нечем.       Позже он ещё задастся вопросом, почему именно Чхве Хансоль показал ему, что «неправильное» может вдруг привести к «правильному».       Отсюда всё и началось. Домой они возвращались уже друзьями и даже договорились вместе ехать в школу на следующий день. Так странно. До этого дня Сынгван и припомнить не мог, разговаривал ли с Хансолем. А теперь его молчаливость таяла тем быстрее, чем больше времени они проводили вместе. Он много рассказывал о жизни в Америке, объяснил, почему семье пришлось переехать. И со смущением признал, что боялся не вписаться в эту новую, незнакомую жизнь.       — Знаешь, а по тебе и не скажешь, что ты пытаешься вписываться, — однажды припоминает Сынгван. Они только что сдали норматив по бегу и теперь разминались перед футбольным матчем. Согнувшись и уперев руки в колени, Сынгван переводит дух и очень завидует девочкам, которые сейчас под бодрую музыку занимаются аэробикой в гимнастическом зале.       — Да ну? — Хансоль стоит позади, но по его тону Сынгван легко представляет округлившиеся глаза и вскинутые брови. — Это почему же?       — Посмотри на свою спортивную форму.       Её стандарт — белая футболка, чёрные шорты и кроссовки со светлой подошвой. Хансоль блюдёт всё, кроме верха. Из раза в раз он надевает чёрную футболку с надписью: «My depression is chronic but my ass is iconic». На месте слова «ass» красуется эмоджи персика. И Сынгван уверен — только благодаря персику родителей Хансоля ещё не вызвали в школу.       — Скажем так: стараюсь вписываться без потерь для своего «я».       — Твоё «я» настолько сильно любит футболки с дурацкими принтами?       — Да. И шапочки бини. Хотя, знаешь, я думаю о том, чтобы подарить эту дурацкую футболку тебе.       — Это ещё зачем? — Сынгван хочет разогнуться и посмотреть на друга, но не успевает. Его левую ягодицу пронзает жгучая боль. Хлопок от удара кажется оглушительным, а в следующий миг он слышит хохот убегающего Хансоля.       — Потому что у тебя классная задница, Бу Сынгван!       Сынгвану больно вообще-то, но он заражается весельем Хансоля, нагоняет его и валит на землю. Они бутузят друг друга, смеясь при этом, как малые дети, пока на стадионе не раздаётся недовольный свист тренера.       Хансоль проникает в жизнь Сынгвана быстро, но естественно. Словно всегда был её частью. Ездил с ним в школу, гонял по склонениям неправильных глаголов перед уроком английского, приходил ужинать к нему домой и с милой улыбкой отбивался от добавки, которую предлагала мама. Терпеливо слушал, когда Сынгван много болтал или ворчал о том, как его бесит математика. Разрешал класть голову на плечо, пока их класс ехал на очередную экскурсию. Скидывал мемы, от которых Сынгван смеялся до слёз и прятал лицо в подушку, чтобы никого не разбудить. Ведь именно с Хансолем начал чатиться за полночь, пусть и еле продирал глаза утром. Но как уйти, ведь надо же рассказать о том, что он наконец справился с той трудной партией в песне, которую разучивал. Или о том, как его друг Мингю из выпускного класса случайно зашёл в девчачий туалет. Или вообще о чём угодно, лишь бы говорить. Потому что Хансоль умел слушать его, как никто другой. А ещё с ним было весело заниматься чем угодно: от домашней работы до походов в торговый центр. Особенно когда у обоих пустовали кошельки, зато получалось от души посмеяться, примеряя солнечные очки или пытаясь обыграть друг друга в аэрохоккей.       — Смотри, автомат с игрушками! Хочу вон ту фиолетовую!       В одну из таких вылазок они находят неприметную, словно притаившуюся машинку с кучей мягких игрушек. Хансоль тут же кидается к ней, нашарив в кармане денег на одну попытку. Уверенно ведёт джойстик, а пальцы над ярко-жёлтой кнопкой подрагивают от напряжения. Сынгван, посмеиваясь, наблюдает за ним. Так и не скажешь, что этот парень с горящими глазами и яркой улыбкой молчит и хмурится в школе. Было бы жаль не подружиться. И не узнать его таким.       — Вот блин.       Крючковатая «рука» автомата цепляется за лоток для выдачи, и единственная возможность получить фиолетовое нечто сгорает. Хансоль машет рукой, мол, не очень-то и хотелось, но потускневший взгляд и поджатые губы выдают его с головой.       — Пошли отсюда.       — Нет, подожди. Мы еще отыграемся.       Сынгван знает, что в кармане джинсов завалялась пара монет. И хочет, чтобы Хансоль улыбнулся снова. Ему всегда удавалось что-нибудь вытащить из такого автомата, так почему бы не попробовать сейчас? Он закидывает деньги в специальную прорезь, и механическая рука оживает. Движения Сынгвана преувеличенно спокойные, размеренные. Даже ленивые. Возможно, он ведёт себя так, потому что чувствует — он профи. Возможно, потому что ему хочется покрасоваться. Самую малость.       — Та-да-а-ам!       Обрадованный Хансоль повисает на нём, обхватив ладонями плечи, пока сам Сынгван лезет достать трофей. Протягивает его другу, и тот улыбается ярко-ярко, заставляя почувствовать гордость. А после притягивает к себе и обнимает, утыкается носом в шею и восторженно шепчет «спасибо». От неожиданности Сынгван пропускает пару вдохов и чувствует, как почему-то покраснели щёки, пока Хансоль тянет его за рукав, увлекая за собой.       А ночью ему приходит фотография, на которой подмигивающий Хансоль держит в руках их фиолетовую добычу. Подпись к снимку гласит: «Я назвал его Квани».       Сынгвану не остаётся ничего другого, кроме того, чтобы спрятать смущённое лицо в складках одеяла. Спрятать, в первую очередь, от себя самого.       Со временем Сынгван перестаёт понимать, что с ним происходит. Такое чувство, будто связь сам с собой потерял. А всё из-за Хансоля. Хансоля, которого вдруг стало слишком много. Особенно у него в голове. Желает доброго утра? Он делал это и раньше. Но именно сейчас Сынгван чуть счастливее от этого, даже если проспал все возможные будильники, еле вылез из кровати и чертыхался чаще, чем дышал. Ест с его рук, пока они наспех перекусывают купленным на двоих обедом? Тоже было. Но сейчас у Сынгвана пальцы покалывает, когда Хансоль прикасается к ним, чтобы откусить побольше. Тесно прижимается и утыкается носом в щёку для очередного селфи? И это проходили. Но сейчас хочется стоять вот так близко-близко с ним чуточку дольше.       Сынгван не знает, что это. Почему так.       Точнее, знает. Где-то очень глубоко внутри себя. На подкорке сознания.       Но это не может быть правдой? Так ведь?       А Хансоль, кажется, понимает гораздо больше него. Или не понимает совсем ничего.       — Даже не думай, Ким Мингю.       Хансоль с Мингю неплохо сошлись, когда Сынгван познакомил их. Поэтому теперь они иногда выбираются куда-то втроём. Чаще всего — поесть. Отменный аппетит Мингю в выпускном классе стал ещё лучше. Видимо, для бесконечного списка дополнительных занятий нужно действительно много сил. Настолько, что одной порции Мингю не хватает, и он пытается стащить горстку картошки-фри с подноса Сынгвана.       — Хочешь ещё — топай заказывать. Нечего кусочничать.       — Действительно, — поддакивает Хансоль и тут же перехватывает у Сынгвана длинный ломтик картошки.       — Эй! Ты же знаешь, я ненавижу, когда у меня таскают еду.       — Да. Но ты ведь слишком любишь меня, чтобы обижаться, верно?       Хансоль говорит это как само собой разумеющееся. А Сынгван так теряется после его слов, что тот успевает макнуть украденный ломтик в соус. Пробормотав что-то про одну большую порцию на всех, Сынгван подрывается с места и очень надеется, что не похож сейчас на смущённую школьницу. Конечно же, Хансоль имел в виду совсем другое «любишь». Но всё же...       Любишь. Какое странное слово.       Особенно, если касается лучшего друга.       Сынгван не то чтобы вообще не в курсе, как это бывает. Ему нравились одноклассницы, актрисы, девушки-айдолы. Нравились незнакомки на улице. Нравились девушки. Хансоль на девушку совсем не похож. Да и ни одна его симпатия не давала того, что он чувствует из-за Хансоля. Когда тело само собой откликается на его присутствие, и кончики губ тянутся улыбнуться. Хочется ерошить пальцами курчавые русые волосы, обнимать без причины. Касаться, касаться, касаться. И Хансоль позволяет ему это. Сам тянется к рукам. Сам устраивает ладони на талии, чтобы через плечо заглянуть в телефон Сынгвана. Бывает, он ловит на себе его взгляд, полный такого тепла, что становится трудно дышать.       Порой Сынгвану кажется, будто сошёл с ума. Не мог же просто так... начать чувствовать что-то к Хансолю. Или мог?       И как здорово, что сам Хансоль всё-таки понимает побольше него. В них обоих.       Тот вечер обещает быть таким же, как и многие до него. До конца семестра остаётся всего две недели, и даже Сынгван начинает забивать на учёбу. Они с Хансолем на скорую руку расправляются с проектом по биологии, гарантирующим зачёт по предмету, и рубятся в приставку на полу сынгвановой комнаты, перебирая игру за игрой. Родители куда-то уехали, поэтому ничто не мешает громко спорить и подтрунивать друг над другом. Час, два, три. За окнами темнеет, когда Сынгван ставит очередную стрелялку на паузу и откладывает геймпад.       — У меня сейчас глаза выпадут. Хорош?       — Пожалуй, да. И мне пора уже, — Хансоль проверяет время на телефоне. — Мама до сих пор думает, что заблужусь, если буду один ходить по темноте.       Хансоль говорит это, но идти не торопится. Голубоватый свет с экрана падает на его лицо, вытягивая по нему тени, и серебрит ресницы. Сынгван украдкой наблюдает за ним, обхватив колени руками и устроив на них голову. Не хочется, чтобы он уходил. С ним даже вот так молча сидеть в темноте приятно и хорошо. Вот только Хансоль сегодня какой-то странный. Серьёзнее, чем обычно. И хмурится, будто его что-то сильно тревожит. Сынгван заметил это ещё за игрой. Спросить бы, но он не спешит. Если захочет, обязательно скажет сам. И Хансоль говорит. Но совсем не об этом.       — Бу?       Иногда он называет его так. По фамилии. Обязательно тянет гласную, потому что «звук такой, будто маленькое привидение пытается кого-то напугать». Впервые услышав это, Сынгван смеялся. А сейчас улыбается от тёплого чувства на душе. Едва заметно, словно по секрету. Есть в этом что-то личное, принадлежащее им двоим. И больше никому.       — Да?       — Можно я спрошу кое-что странное?       — Ого, странные вопросы от Хансоля. Никогда такого не было, и вот опять. Спрашивай, конечно.       — Представь, что стоишь на краю пропасти, — начинает Хансоль задумчиво. — Есть шанс, что взлетишь, если прыгнешь. А можешь разбиться, что вероятнее. Никто не подгоняет тебя, не толкает к краю. Что будешь делать?       Сынгвану даже задумываться не надо, чтобы ответить.       — Останусь стоять, разумеется. Слишком мало гарантий для такого риска. Точнее, вообще никаких.       — Так и думал, — усмехается Хансоль. Не разочарованно, но как-то грустно. Сынгван и не думал, что для него этот вопрос действительно имел значение. А не был одним из разряда: «Слу-у-шай, а что бы ты предпочёл: чтобы пальцы ног вдруг стали длинной с пальцы рук, или наоборот?»       — А ты? Прыгнешь?       — Да. Прыгну прямо сейчас. Не злись на меня особо, если я разобьюсь, ладно?       Звучит это слишком загадочно даже для Хансоля. У Сынгвана на губах замирает «что», которое так и не удаётся сказать.       Не очень-то удобно разговаривать, когда тебя целуют.       Хансоль придвигается к нему и сначала просто жмётся губами к губам. Как будто боится, как будто ждёт, что Сынгван оттолкнёт его. Но Сынгвану не хочется. Он сам подаётся ближе и нервно цепляется пальцами за футболку Хансоля. У него опыта в поцелуях — ноль. Всё, что остаётся — не мешать. Хансоль-то явно больше умеет. Пусть и не намного. И в том, как он обхватывает ладонями его лицо чувствуется желание быть ведущим. Быть смелым. А Сынгван вообще забывает, что такое быть. В тело — словно ваты набили. Нет, от него не осталось вообще ничего. И он парит сейчас высоко над землёй, а с реальностью связывают лишь руки Хансоля, большими пальцами которых он так неловко гладит его щёки.       Они отрываются друг от друга одновременно. И часто-часто дышат, переводя сбившееся дыхание. Сынгван чётко слышит громкий стук сердца. Не только своего. Сердце Хансоля он слышит тоже. Ловит его взгляд, наверно, такой же сумасшедший, как у него самого.       Сынгван чувствует так много, что не находит ничего лучше, чем рассмеяться. У Хансоля на лице тут же загорается улыбка, а из груди рвётся смех. Возможно, он дурак, но сейчас Сынгвану кажется, что это самый красивый звук на свете.       Всё ещё смеясь, они утыкаются друг другу лоб в лоб.       Так странно. Прыгал один, а полетели оба.       Сынгван соврёт, если скажет, что с этого момента всё изменилось. Нет. Скорее, стало понятнее. Проще. Теперь не нужно было придумывать повод, чтобы подольше задерживать Хансоля в объятиях. Или искать тысячу и одну причину, чтобы объяснить себе, почему хочется это делать. Зато можно было сжимать его ладонь, пока они прогуливались по закоулкам какого-нибудь парка. Крепко переплетать пальцы и прижиматься к костяшкам губами в щемящем приступе нежности. Устраиваться у него на груди и дремать в тёплом кольце рук за скучным сюжетом очередного фильма. Зарываться в непослушные волосы носом и чувствовать приятный запах шампуня. А ещё целовать. Сначала робко и неумело, то и дело смеясь из-за собственной неловкости. Потом — смелее. Самому забираться на колени Хансоля, покусывать мочку уха и с замиранием сердца слышать его приглушённый вдох сквозь сжатые зубы. Терять в этих поцелуях ощущение времени. Впопыхах натягивать помятую школьную рубашку, когда мама Хансоля возвращается домой пораньше. И с чувством, будто совершили преступление, надеяться, что на плече следующим утром не расцветёт фиолетовое пятно.       — Да вы, ребята, пахнете любовью, — сокрушается Мингю, когда они заглядывают к нему в гости на каникулах. — Прям воняете.       Сынгван подумывает кинуть в него подушкой, но он так славно пригрелся на коленях Хансоля, который лениво перебирает его прядки, листая ленту новостей, что даже вставать не хочется. Да и Мингю занят их общим обедом, поэтому Сынгван решает не возмущаться. Он даже не помнит, в какой момент решил рассказать ему о них. На каникулах они проводили куда больше времени вместе. И Сынгвану не хотелось прятаться хотя бы от него. В школе и так приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не ходить с Хансолем за ручку с гордо поднятой головой. А Мингю и не удивился особенно. Только молил не целоваться у него на виду. Сынгван назло отловил Хансоля и смачно чмокнул его в губы, но в душе был искренне благодарен другу за понимание.       — Не ной, Гю. У тебя будет ещё целый семестр, чтобы найти подружку до выпускной церемонии.       — Ну-ну, я запомнил твои слова. Но учти, — Мингю отворачивается от плиты и машет в их сторону деревянной лопаточкой, — если что, уведу у тебя Хансоля.       Он успевает отвернуться, и ловко пущенная подушка прилетает в его широкую спину. Сынгван уже тянется за следующей, но его руку перехватывает широкая ладонь Хансоля.       — Нет, хён, — смеётся он, снова укладывая голову Сынгвана к себе на колени. — Боюсь, ты слишком натуральный натурал для этого. Да и не хочется потом навещать Сынгвана в тюрьме. Потому что он сто процентов убьёт тебя за это.       Мингю что-то бубнит про проблемы с агрессией, а Хансоль обхватывает подбородок Сынгвана пальцами, заставляя повернуться к себе, чтобы заглянуть в глаза.       — Я никуда не уйду, — шепчет одними губами.       Сынгван отвечает ему таким же шёпотом:       — Знаю.       Глупо, наверно, в семнадцать думать о вечной любви. Но у Сынгвана по-другому не получается почему-то. Да и когда ещё, если не сейчас?       — Спецефекты — бомба! Но в остальном мы потратили деньги ни на что. Сюжет... Он вообще был? Ты вот понял мотивацию злодея?       — Умоляю, Хансоль, я и со своей-то мотивацией ещё не разобрался, а ты с такими вопросами.       Они возвращаются с ночного сеанса какого-то фантастического боевика, о котором Сынгван едва сможет сказать хоть слово, если его спросят. Даже название не вспомнит. Типичный проходняк, такое снимают разве что для фанатичных любителей космических перестрелок. Или для тех, кому некуда податься вечером. Словом для них. Бедняга Хансоль. Он-то рассчитывал на что-то хоть сколько-нибудь интересное. Но самое интересное, как это часто бывает, запихнули в трейлер.       — А костюмы? На художниках создатели тоже явно сэкономили. Там половина персов выглядит так, будто их просто в фольгу замотали. Не понимаю, как можно...       — Успокойся уже, — смеётся Сынгван. Берёт Хансоля за руку и тянет к себе, чтобы поцеловать в щёку. — Обычно из нас двоих я больше похож на ворчливого старикашку. Но этот фильм в своём роде действительно фантастика. Предлагаю забыть, что мы вообще его видели.       — Согласен, — кивает Хансоль. — И знаю одно хорошее средство для лёгкой амнезии.       Он отступает в узкий, плохо освещённый проулок между домами и притягивает Сынгвана к себе. Время позднее, да и на улице кроме них никого. Вряд ли кто-то станет подглядывать за ними из окон. Почему бы не позволить себе один крохотный поцелуй?       — Нихуя себе. Что это тут у нас? Педики?       Голос из темноты переулка звучит так внезапно, что Сынгван вздрагивает. Чувствует, как напрягаются руки Хансоля на его талии. Им бы отскочить друг от друга, но приближающийся к ним неизвестный видел достаточно. Сынгван начинает смутно различать отделившуюся от стены фигуру и холодеет от страха.       — Мы ничего тебе не сделали, — отвечает Хансоль. Разжимает объятия и выходит вперёд, чтобы закрыть собой Сынгвана. — Просто иди куда шёл.       — А, может, я и шёл пидоров ловить? Уроды, блядь, так и перебил бы вас всех.       Наверно, до этого дня Сынгван никогда и не боялся по-настоящему. Хочется дёрнуть Хансоля, бежать, лишь бы этот человек ничего им не сделал. Но не может. Как лань, выскочившая на дорогу и ослеплённая светом приближающихся фар. Вот только перед ними — темнота. И внушительный силуэт, заносящий кулак для удара. Сынгван слышит его звук и содрогается. Теперь уже сам толкает Хансоля назад в попытке защитить от нового увечья. Но его грубым толчком валят на землю и пинают в живот. Внутренности окатывает жар, а потом наступает холод. Голову от встречи с асфальтом охватывает кольцо боли. Но даже сквозь шум забившейся в висках крови Сынгван слышит выкрик Хансоля.       — Не трогай его!       Звуки борьбы, глухое «бам-бам-бам», отдающееся в ушах звоном. Хриплые вскрики Хансоля и грязная ругань напавшего. Сынгвану бы встать, попытаться прекратить это, сделать хоть что-то. Но чувство такое, будто он по земле растёкся. Каждый удар, который достаётся Хансолю, отдаётся тупой болью и в нём.       Спустя пару минут, показавшихся вечностью, Сынгван слышит, как падает поблизости тело Хансоля. «Вот бы рюкзак смягчил падение», — вскользь думает он и чувствует что-то мокрое и тёплое на ладони. Этот подонок ещё и плюнул в него. Последняя капля пролилась — из глаз бегут частые-частые слёзы обиды и боли.       — Подружку твою отделывать не буду, так и быть. Живите, мрази. Но ещё раз встречу — убью.       До тех пор, пока не стихают удаляющиеся шаги незнакомца, Сынгван и Хансоль не двигаются. Но стоит ему отойти, как шатающийся Хансоль подходит к нему и опускается на колени.       — Прости меня. Прости, прости, прости.       Дрожащими руками он гладит Сынгвана по голове, ощупывает тело. У самого на лице — месиво. Заплывший глаз, разбитая губа, ссадины на скулах. Сынгван различает всё это, сморгнув слёзы, но тут же начинает плакать ещё сильнее. Почему? За что их любовь заслужила подобное?       — Не нужно извиняться. Т-ты не виноват. Всё в порядке.       Он хочет погладить Хансоля по щеке, но боится причинить боль. Поэтому просто слабым движением пожимает руку со сбитыми костяшками.       И позже, когда они крадучись, оборачиваясь на каждый шорох, идут домой, Сынгван понимает, что всё совсем не в порядке.       Ночь оборачивается настоящим адом. Голова трещит, в животе тупо пульсирует боль от удара. Но хуже всего — мысли. Сынгван мечется по комнате, то и дело срываясь на слёзы, и думает, думает, думает. Всё время очевидное было под носом, а он отказывался замечать его, оглушённый счастьем. Счастьем, которого вообще не должно быть. Ведь их с Хансолем чувства друг к другу — ошибка. Они — неправильные. Подумав об этом, Сынгван горько усмехается и стирает со щёк вновь набежавшие слёзы. С Хансолем он даже про «правильное» и «неправильное» позабыл. Некогда было и подумать об этом. Да и не хотелось. Слишком быстро билось спятившее сердце. Но вот его нагло спустили с небес на землю. Выкинули из рая, который он вообразил, заставили упасть и разбиться. Понять, что ему никогда не быть с Хансолем по-настоящему. Родители никогда не примут этих чувств, если Сынгван расскажет о них. Друзья и знакомые, кроме добряков вроде Мингю, будут обходить стороной. Общество ткнёт в них одним большим, осуждающим пальцем, и придётся вечно гореть в костре непринятия.       Любовь не должна быть такой. Не должна проходить подобное. Когда двое любят друг друга — это хорошо. Это — правильно. Раз так, то их чувства — прямо противоположное.       А Сынгван привык выбирать «правильное».       Поэтому, когда на следующий день Хансоль заваливает его телефон звонками и сообщениями, Сынгван не отвечает на них. Смахивает уведомления одно за другим, а после и вовсе включает режим «не беспокоить». Не выносимо видеть слова и обрывки фраз.       «Ты как, Квани?»       «Стало плохо? Может, в больницу?»       «... очень переживаю»       «... пожалуйста, ответь»       «Я люблю тебя»       Нет, ответить, что он не может (не должен) принять это, — выше его сил. Поэтому Сынгван молчит. И в этот день. И на следующий. И на следующий после следующего. Ненавидит себя и стремится к тому, чтобы Хансоль его тоже возненавидел. Отказался. Отрёкся. Чтобы ему тоже было проще выбрать «правильное».       На четвёртый день своего затворничества, которое объяснил плохим самочувствием, Сынгван слышит звонок в дверь, а после радостный возглас мамы: «Хансоль!» Она так привыкла, что он приходит к ним. Наверно, вся извелась, думая, почему лучший друг сына долго не появлялся. Сынгван прячет голову под подушкой, лишь бы не слышать, о чём они говорят. Лишь бы не слышать Хансоля и не сорваться, не выбежать к нему и не отказаться от своего решения. Конечно, он пришёл. Ведь ни на одну попытку связаться Сынгван так и не ответил.       — Сынок?       Мама тихонько стучит и заходит в комнату. Сынгван старательно делает вид, что только проснулся, потягиваясь и протирая глаза. Всё кончилось. Он ушёл.       — Хансоль заходил. Спрашивал, можно ли тебя увидеть. Я сказала, что ты приболел, и он ушёл. Странно, что ты сам не написал ему об этом. Вы поругались?       — Типа того, — бормочет Сынгван.       — О-ох. Ну, не беда, — она садится на кровать и гладит его укрытые одеялом ноги. — Так бывает у друзей. Скоро помиритесь, и вас снова друг от друга не оттащишь.       Ах, мама, если бы всё было так просто.       — Может, покушаешь? Ты же так никогда не поправишься, если не будешь есть. Откуда взяться силам?       — Не хочу, мам, — отвечает Сынгван и борется с подступающим к горлу комком.       Она пытается уговорить его, но безуспешно. Уходит и, прикрывая дверь, угрожает тем, что вечером насильно накормит супом. А Сынгван зачем-то думает, была бы мама так добра, если бы знала, что только что к ним приходила его первая любовь.       После этой попытки поговорить Хансоль больше не звонит. И не пишет.       Всё кончилось. Он ушёл.       Сынгван приходит в себя, когда до начала семестра остаётся около недели. Он думает о возвращении в школу, как о маленькой смерти. Снова придётся ходить по одним и тем же коридорам, посещать одни и те же уроки с Хансолем. А самое страшное — снова посмотреть ему в глаза.       И Сынгван не знает, что в них увидеть страшнее: ненависть или любовь.       Когда он садится разгребать накопившиеся сообщения, то тут же откликается на предложение Мингю провести вместе вечер. Перед таким тяжким испытанием ему не помешает какая-никакая социализация.       «Ты так вовремя, хён. У меня тут пиздец», — отвечает Сынгван.       По дороге к Мингю он думает, будет ли слишком позорным разрыдаться при нём. Потому что знает, что разрыдается. Потому что не было и дня, чтобы он не плакал из-за того, что произошло. Из-за того, что сделал он сам.       Сынгван может сколько угодно ворчать на Мингю и подшучивать над ним, но должен признать — это самый чуткий человек, которого он знает. Стоит ему переступить порог квартиры, как Мингю обнимает его, пряча в крепких медвежьих объятиях.       — Отстойно выгляжу?       — Ещё как.       Сбивчиво, медленно Сынгван начинает рассказывать о случившемся, когда Мингю усаживает его на диван и суёт в руки кружку с чаем. Словно говорить разучился. Но чем дальше, тем более надрывным становится его голос. Слова заставляют заново пережить всё. Он чувствует, что заплакать готов, как вдруг слышит стук. Не во входную дверь. А со стороны застеклённой лоджии.       — М-мингю? Ты в заложники кого-то взял, или что?       Мингю несколько раз открывает и закрывает рот, будто не знает, как всё объяснить, и наконец решается.       — Я по-другому хотел... Подготовить тебя как-то. Но ему, наверно, надоело там сидеть, — глубокий вдох. — Я уже в курсе всего, вообще-то. Написал как-то Хансолю, спросил, куда ты делся. Ну, он и рассказал. А я... мне... Я подумал, что всё не должно быть так, — Мингю разводит руками, едва не свалив стоящую на низком стеклянном столике вазу. — Поэтому позвал сначала Хансоля и... Да, я закрыл его на лоджии! — звучит так, будто он сам понимает, насколько его план-капкан плох. — Иди и поговори с ним. Даже если, — его взгляд тускнеет, — всё закончится, пусть заканчивается по-человечески.       Сынгван не знает: ему всё же расплакаться, как планировал, или рассмеяться. Мингю выглядит то ли как неудачливый преступник, то ли как нашкодивший ребёнок. Додумался же... С лоджии слышится очередной громкий стук. И Сынгван напрягается, осознавая, что там Хансоль.       — Топай давай! — Мингю стаскивает его с дивана и легонько подталкивает в спину.       — И какой ты друг после этого, Ким Мингю?       — Хороший, — виновато тупит глаза, но потом добавляет увереннее:       — Да, хороший! Хороший друг, который закроет дверь снаружи, чтобы никто из вас не сбежал.       С этими словами он дёргает ручку и пихает Сынгвана вперёд. Слышится щелчок. Не обманул. Сынгван неловко топчется на месте и совсем не знает, что делать: в двух шагах от него стоит жутко недовольный Хансоль. Увидев Сынгвана, он напрягается. Руки в кулаки сжимает, а на скулах начинают играть желваки. Но это длится лишь миг. Хансоль тут же спешит отвернуться и посмотреть в открытое окно, устроив локти на подоконнике.       — Так и знал, что этот театр одного актёра неспроста, — будничным, отстранённым тоном говорит Хансоль, разглядывая ночные огни города. — Мингю весь вечер выглядел так, будто страну продал. Ох уж эти виноватые щенячьи глаза, — усмехается он, и у Сынгвана даже рот слюной наполняется от сквозящей в его словах горечи. — Но, наверно, я должен поблагодарить его. Могу наконец сказать, как... зол? унижен? раздавлен? Не знаю.       — Я не хотел причинить тебе боль, — Сынгван ударить себя готов: понимает, как жалко звучат и его слова, и он сам.       — А ты разве не это сделал?! — впервые за всё время их знакомства в голосе Хансоля слышится злоба. Но он делает глубокий вдох и берёт себя в руки. — Разве не это? Первые несколько дней твоего молчания я просто с ума сходил. Метался из угла в угол и думал: как ты? Что с тобой? Притащился к тебе после кучи сообщений. Мама сказала, что ты приболел. И я вдруг понял... понял, что ты решил закончить всё. Отказался от меня. Ничего не объяснив. Единственное, что я не понял, — почему? Потому что не защитил? Почему, Сынгван, почему?...       — Я, — голос дрожит. Воткнувшиеся в ладони ногти помогают держаться, — я не хотел причинить тебе боль. Я просто хотел, чтобы мы оба поступили правильно.       — Ч-что? О чём ты вообще толкуешь?       — Мы не должны любить друг друга. Понимаешь? Это неправильно.       — Так всё между нами было неправильным для тебя? — Хансоль даже ближе подходит. Чтобы ни слова, ни движения Сынгвана не упустить. Чтобы знать наверняка.       — Нет.       — Так почему ты вообще решил, что закончить всё вот так — хорошая идея? Потому что кто-то когда-то подумал, что любовь двух парней — это против природы? Да не всё ли равно! При верном ответе другой вариант решения не становится ошибкой лишь потому, что так кто-то сказал, помнишь? И для меня встреча с тобой была самым правильным за все мои семнадцать лет. Жаль, видно, что только для меня, — грустно улыбается Хансоль. И эта улыбка режет Сынгвана по сердцу. — Больше мне сказать нечего. Пойду первым, постараюсь уговорить Мингю, чтобы не доставал тебя. Ну, бывай Бу Сынгван. Увидимся ещё.       Хансоль проходит мимо него к двери и хлопает по плечу.       Сынгван слышит щелчок повернувшегося замка, и ему кажется, что он вдруг попал в фильм: всё вокруг становится медленным и тягучим, а в голове, быстро сменяя друг друга, мелькают один за другим кадры.       Вот он сейчас отпускает Хансоля. Даёт ему уйти, и больше они не возвращаются к вопросу о своих отношениях никогда. Никогда не сидят вместе в школьном кафетерии, переплетя под столиком пальцы. Никогда не делают дурацкие снимки в фото-будке, обнимая друг друга и подставляя рожки. И никогда больше украдкой не целуются в библиотеке, спрятавшись меж книжных полок.       Плёнка киноленты трещит и надрывается. Кадры наскакивают друг на друга и путаются. Сынгван забывает Хансоля, списывает всё на гормоны и желание попробовать что-то новое. Последний учебный год они заканчивают так же, как начали тот, когда встретились, — незнакомцами.       Испорченная плёнка сменяется другой. На ней довольные родители снимают не менее довольного Сынгвана на выпускном. В руках у него — диплом об окончании учёбы с отличием. Рядом — симпатичная, но безликая девушка. Потом — университет, участие в студенческих мероприятиях, тусовки с друзьями. Ещё одна подружка из группы с потока. Диплом. Новенькая квартира, подаренная в честь выпуска. Работа с девяти до шести и вылазки заграницу раз в пару лет. Пышная свадьба и дети, на которых вечно нет времени. Хорошая машина, которую он исправно пригоняет время от времени в автосервис, и сам не забывает обследоваться два раза в год у врача. Череда годовщин, мелких семейных праздников и маячащая на горизонте сединой, очками на переносице и креслом-качалкой, с забытым на ней пледом, старость.       Такой, наверно, и представлял себе в общих чертах Сынгван свою жизнь. Всё выверено и разложено по полочкам, с припуском на огрехи обстоятельств, не зависящих от него. Белое, спокойное, должное.       Но без Хансоля такое отвратительное и неправильное.       Сынгван даже: «Постой!» не успевает выкрикнуть. Догоняет Хансоля, разворачивает к себе, вцепившись до боли пальцами в воротник любимой джинсовки, и крепко целует.       Он ни на что не надеется вообще-то и даже не удивится, если ему по лицу кулаком заедут хорошенько. Чувствует всем телом, как Хансоль напрягается, как сжимает губы, и заплакать готов почти. Всё в миг чернеет и блёкнет. Дурак. Какой же он дурак со своим «правильным и неправильным».       Но хоть запомнит напоследок, как это — целовать его.       Сжавшиеся на сынгвановой талии руки и разомкнутые потеплевшие губы возвращают пошатнувшуюся почву под ноги и одновременно оттуда же выбивают её. Хансоль отстраняется и утыкается в лоб Сынгвана своим, устало, но с каким-то облегчением, выдыхает.       — Прости, прости, прости, — шепчет Сынгван, совсем как Хансоль в ту жуткую ночь. Вот только разница в том, что Сынгвану есть, за что извиняться. — Ты как-то обещал, что никуда не уйдёшь. Не уходи, пожалуйста, не уходи, пока я нужен тебе.       — Ох, и почему мне кажется, что ты будешь нужен мне всегда.       Сынгвану очень хочется надеяться на это. Нет, не надеяться. Верить.       Он не знает, что будет через десять лет, через пять, следующим летом или хотя бы завтра. Продлится ли вечно семнадцатилетняя любовь.       Сынгван не знает ничего. Он и не хочет ничего знать, пока стоит вот так, в обнимку с Хансолем, крепко сомкнув руки в замок на его шее, и пока тот наклоняется для лёгкого, невесомого поцелуя, тесно прижимая его к себе.       И это правильно.