Царевна

Вздор, пустой мираж, сон, угарный дым ©

Море тщетно бьется о ладью, силясь перевернуть плавучий терем, но надежен он, ладно построен, крепко сшиты просмоленные доски, обручами железными скованы. И заключена в том тереме царевна, отчаянно смелая, оплакиваемая сестрой своей, безнадежно глупой. Волос у девицы короток, ум долог, а глаза её темные, сулящие тяжелое сладостное забвение, скрывающие трясину давно отмерших чувств, манят сильнее глаз-сапфиров меньшой царевны, светлых, ясных и вечно грустных. Не выдают на Руси младших дочерей вперед старших, а уж коли родилась с солнцем, так и жребий твой за тебя выбран, не пеняй, красавица, на судьбу. — Такова доля моя, голубушка, — ласково говорит царевна, в последний раз держа подруженьку за руки, холодные, дрожащие, как лист осенний. — А коли буду в девках ходить — и тебе век своего счастья не увидеть, любовь не сыскать. — Да какое же это счастье, сестрица, коли тебя за Кощея поганого отдают? Заморит он тебя голодом, задушит жадностью, сожжет страстями, — причитает меньшая, слез горючих не скрывая. — Такова доля, — вновь повторяет царевна. Ветер треплет её волосы под тяжелым изукрашенным кокошником, подол, из лучшей золотой парчи сотканный, змеей вкруг ног стройных обвивается. Прячется в подоле том кинжал заветный, плоть от плоти меча-кладенца, Агриком-кузнецом выкованный по её приказу, смерть жениху принести призванный, вызванный из недр земли богами и духами. Самой не спастись, так хоть сестру спасти, её руки отпуская, выпускать на волю лебедушку белую, птицу неперелетную, кровинушку родную. И повадился к царевне ходить царевич, соглядатаем приставленный: днем речи красные ведет, допросы учиняет, гневается, а ночью у горницы сидит, очей не смыкает — сторожит, как бы Кощей царевну-ласточку не выкрал, к себе не унес прежде часа заветного. И глаза у него большие и печальные, словно у зверя заколдованного, любовных чар не знавшего, и выправка бравая, и удаль молодецкая, а голос надтреснутый и низкий, мягкий, как в кокон заворачивающий. Луна посеребрила море, поседел океан, сразу маску юнца сбросив, одряхлел и затих, терем на волнах качая, словно малого внука на руках. Не спалось царевне темнобровой, тревожно ходила она, да ковер персидский обнимал, успокаивал, заглушал стук каблуков, медью окованных. Не слышал её безмолвного зова царевич, не шел в горницу тоску свою утешить, тревогу её унять. Да только его как иглой кольнуло, холодно, зябко в покоях его дубовых стало, заныло сердце юное, забилась в жилах кровь горячая. Распахнулась дверь крепкая, вошел царевич без стука, как к жене своей. Встрепенулась царевна, посмотрела на него из-под стыдливо опущенных ресниц. И спали чары, душу его сковывающие, сняла их кроткая молодица, мигом представ перед ним в ином обличье, светясь лаской нежной. Но Иванушка не за внешность её полюбил, а за душу мятежную, темную, за взгляд томный. И шагнул он вперед, за черту порога, смело, как будто по праву. И заскользили пальцы вдоль, по тонкому, змеящемуся под расшитой рубашкой, позвоночнику, к черным, как смоль, волосам — зарыться в них, закрыться, заслониться от мира вороновым крылом. Руками по плечам — моя, мягкая, нежная, пленница моя, ласточка моя, первая, весенняя. Обещать себе не поддаваться ласкам, не давать дурману ядовитому в кровь проникать, не вдыхать это зелье, запах моря с запахом полыни смешанный — его запах. И каждый раз хмелеть в его руках, им хмелеть, как никем больше, забывать обо всем и ничего не хотеть знать больше, не видеть ничего, кроме двух зеленых звезд, двух грустных озер, размером с океан. Зачем выкрал ты царевну из терема престольного, зачем везешь в царства тридевятые, в зиму холодную, кому везешь? Кто в твоей сказочке Кощей, Иван, и не ему ли ты служишь, проклятый? Да только эта царевна с тебя заклятье нелюбви снимает, только ей доверять можно, её речи сладкие, её глаза, пьянящие, дурные, затягивают, как болото, душу твою в себя засасывают, поглощают, и растворяешься в ней, и хочешь растворяться раз за разом. Он тебя не выпивает — вытягивает, истомляет, губами по шее скользя, шепча слова жаркие, от которых нега по всему телу разливается. Пальцы его — холодные, шершавые, как змеиные языки, как водоросли оплетают, не дают вырваться, не позволяют уйти. Губы его, улыбка их — дробь рассыпанных жемчужин, собрать бы каждую, языком по нёбу прокатить, почувствовать. А голова его словно камень на груди, и нелегка, и сладка эта тяжесть. Тело её бледное, тело царевны, идеальное, благородное, мраморное, так девственно-чисто и бело, что сводит с ума, тянет ремесленника из холодного камня создать пышущий жизнью цветок. Да вот незадача — из инструментов только он сам, сам и резец — язык его каждый изгиб желанный повторяет, каждую впадинку, сам и шпатель: что зубами неосторожно задел — заделывает, заглаживает. Ласточка моя, лебедушка. Кто тебя так полюбит, царевна, как дурачок этот, блаженный, блаженство дарящий, кто приголубит, пригладит? Кто стон твой, несмелый да желанный, сбережет, сохранит, наружу не выпустит, в себе унесет? Больно расставаться тебе будет, царевна, горько будешь плакать за эту сладость, за нечаянную, заслуженную радость. Дурман сводит с ума, морочит голову, мутит взор. Вся горница сужается до размера её зрачка — огромного, как небесное солнце, и пахнет ей, — сладкими травами и тонкими, почти восточными пряностями. Мир становится золотым, как её одежды, как ее голос, сдавленный, задыхающийся. Зарыться в это золото, забыться в нём, в её исступленном влажном крике, в гибких пальцах, запутавшихся в его волосах, как в прошлогодних листьях. Притягивать ближе, затягивать в сети, плавить и плавиться, спаять себя и его в одно целое, в неделимое. Потерять себя, потеряться в нем, чтобы обрести себя, свой смысл, переродиться в златоперого Гамаюна, запеть Алконостом. Отдать всю себя, забрать всё, что пока ей не принадлежит. Иванушка мой, дурачок мой, глупенький, желанный, зачем же пришел, зачем себя и меня мучаешь? Толкается океан в дно терема плавучего, распадается океан на рукава, на капли. Распадается их мир на искры, на золото, на блаженство. А поутру, как солнце сызнова сплетет мир, свяжет воедино землю да небо, сшивая их нитями золочеными по тонкой линии горизонта, вышьет на канве дня нового царевну темнобровую, придет в горницу Кощей Бессмертный. И сверкнет молнией в руке девичьей кинжал потаенный, и войдет он в грудь Кощееву, по самую рукоять, пронзая сердце, марая сарафан парчовый кровью черной. Засмеется суженый, заскалится жених её названный, поведет рукой с ногтями острыми — спадет морок с глаз царевны, застит мрак разум её. Упадет на колени перед ней Иван, грудь свою царапая, алый цветок из нее достать силясь, шипами-лезвиями все сильнее в ребра впивающийся. Вскрикнет царевна, из пальцев ослабевших сталь выронив, сделает шаг маленький и бросится на нож свой, шепча слова заклятья, одной ей ведомого. И рука её, горячая, мягкая, остынет в руке царевича, который, служа колдуну, должен был стать ей постылым, а стал любым. Улыбнется Кощей, на свадебный подарок глядя, да обернется вороном, на свадебный пир соратников своих созывая.