Приручить дракона

Стены в Блошином конце сделаны не из настоящего камня – из сланца, глины, прессованного овечьего дерьма, Семеро разберут; если царапать стену ногтями, под ними остается траурная кайма. Эйгон цеплялся за спасительную мысль о том, как долго придется камеристке Хелейны отчищать его ногти, как за шелковую полу материного платья в детстве. Не уходи, нет, слишком быстро; хотелось задержаться, растянуть удовольствие до предела, до бесконечности. Начинать и никогда не заканчивать; так, кажется, говорил ублюдок Кристон Коль. «Принц Эйгон блистательно начинает атаку, но никогда не заканчивает». А что же портит цель хуже попадания? – Такая красивая девочка. Раздвинь ноги шире? Интонации обманчиво вопросительны. Пола шелкового одеяния всегда выскальзывала из пальцев; мать покидала покои и закрывала дверь. До поры до времени ему казалось, что над младшим-то братом его власть безгранична, он не сможет уйти без позволения – до долгого и знойного лета, когда Эймонд догнал его в росте (болезненное поражение), а потом и вовсе стал выше на целую голову (унижение, каких не сыскать). А потом Эйгон был слишком пьян, и оттого не оказал сопротивления, а потом он был снова пьян, и это повторилось, а потом, а потом, оправданий и обоснований на кончике языка больше, чем шлюх в ближайшей подворотне. А потом – вот и снова обоснование – они оказались в Свином переулке. Пальцы Эймонда на его бедре, гладят подвязку чулка. Зубы Эймонда прикусывают мочку уха, дыхание щекочет шею. Эйгон, конечно, пьян, потому не отвечает за себя, но отвечает на незаданный вопрос правильно: – Трахни меня уже! Смешок на ухо сигнализирует о том, что младший брат ответом недоволен. Старик, учивший Эйгона летать, любил повторять: «Ослабь поводья, и дракон будет твоим всадником». Когда он ослабил поводья? Разве это важно сейчас? Большой палец Эймонда скользнул по бедру выше, замирая ровно на границе между «сладко» и «блять, еще!». Этот дракон, язви его по очереди все Семеро и Воин трижды гарпуном в зад, умел показать норов. – Ну, ну же, ну давай, я хочу! Эйгону хотелось надеяться, что голос его непреклонен и повелителен, но надежды было мало. Кажется, он скулил. Кажется, вилял задом, пытаясь насадиться. Палец уже успел побывать в нем раньше, до того, как они вышли из замка, палец – и горячее обещание продолжения. – А что нужно сказать, моя принцесса? Тяжелая синяя юбка путалась, мешала движениям, кроме того, Эймонд, стратег херов, умел обернуть себе на пользу любые обстоятельства; вместо того, чтобы продолжить, как ему приказывают, задрал подол выше и натянул его на себя, так, что член Эйгона оказался прижат к плотной теплой ткани. Невыносимо. Очень хорошо. Больше не нужно думать ни о чем. – Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, – он застонал и толкнулся назад, вывернул руку, слепо пытаясь поймать брата, притянуть к себе. – Люблю, когда ты так просишь, моя хорошая. Но слишком шумишь. Мы же не хотим, чтобы сюда сбежались все любители сладких дырок разом? Или хочешь, принцесса? Хочешь, чтобы тебя хорошенько выебли по кругу, чтобы каждый влюбленный подданный мог выразить тебе свое благоговение, спустив в тебя хотя бы раз? Чтобы тебя растрахали, как распоследнюю дешевую проблядь? Три пальца трахали его рот, поглаживая язык, и Эйгон готов был согласиться со всем, даже с предложением дать дракону. Эймонд что-то делал с ним, что-то такое, отчего колени слабели, а уязвленная днем и ночью гордость, нарывающая, гноящаяся гордость первенца без короны, короля, лишенного трона супоросой свиноматкой, замолкала и затихала, оставляя в блаженном ничто. – Правда, моя чудесная девочка? Течешь в предвкушении? Дай-ка проверю… О, какая ты узкая пока, принцесса, какая горячая, как меня сжимаешь! Нет-нет, даже не пытайся так быстро. Но он все равно пытался. Он кричал от удовольствия, когда хер Эймонда вошел в него так глубоко, плотно и правильно, как будто оба они были отлиты друг под друга. Он разодрал в кровь ладонь, ударяя о стену в такт толчкам внутри, болезненным, саднящим, но все же сладким. Слова Эймонда входили так же глубоко и не менее чувственно, насаживая на себя, как иголкой насаживают жуков в перламутровых доспехах. «Моя хорошая, моя послушная, какая же красивая девочка, моя чудесная принцесса», хер там иголки, это для Хелейны, а Эймонд орудовал мечом. Эйгон обескровлен. Он сдался блаженству, забился, спустил на темно-синий подол; вскоре внутри стало горячо и мокро. Где-то там, впереди, за стеной амбара, за Блошиным концом, высился холм Рейнис, пра-пра-хер-припомнит-бабки, той еще, если верить легендам, шлюхи; утыкаясь лицом в стену и переводя дух, Эйгон подумал было о символичности, но думать было лень и тяжело, потому он перестал и просто дышал. – Приведи себя в порядок, моя красавица. А то мы и квартала не пройдем. – Поцелуй, – попросил Эйгон именно потому, что рассчитывал на отказ. – После. Если заслужишь. Шлюхи в «Шелковом цветке», на вкус Эйгона, были пресны, как каша на воде, но хозяйка не задавала вопросов, умела не узнавать лица под капюшонами и любила золото истовее, чем всех богов. – Как думаешь, кто за нами следит: шептуны Хромоножки или люди деда? – А если подумать? – лениво ответил Эймонд. – Не указывай мне, – смывая с бедер семя брата, при всем желании Эйгон не мог звучать достаточно грозно. – Ты их видел? – Соберись. Потеряли нас еще на спуске в Блошиный конец. Как думаешь, Стронг стал бы держать таких неумех? – Сбежать бы от него, – Эйгон вышел из-за ширмы и опустился на ложе рядом с братом, – в вольные города. Наемником. Волосы сбрить, никто не узнает… А то на совет нельзя, не ваше дело, ваше высочество, с мечом потей, ваше дело, ваше высочество, ходи, улыбайся, кивай, будь паинькой, слушай матушкины истерики, смотри, как отец под себя ходит прямо на троне, а дед уже и на обосранное сам сесть рад, и… – Я тебя трахнул плохо, что ли, раз ты говоришь о политике? – рука Эймонда сдавила горло, выжимая не воздух даже – возмущение. В глазах сладко потемнело. – Перетрахать? Натягивать поводья дракона нужно не руками – словами. “Служи”, “успокойся”, “слушайся”. Драконы и люди сделаны почти одинаково, поэтому правильно выбранный ответ может вернуть уважение, утвердить в правах, обозначить иерархию. Что-то о старшинстве, сказал голос матери в голове, что-то о первородстве, что-то о физическом изъяне, о подчиненном положении. Он разъярится и будет огонь, но ты победишь. Но Эйгон собрался решить этот вопрос завтра. – Возможно, надо, ага, – ответил он, улыбаясь и закрывая глаза.