Ты стоишь всех моих потерь

      Суровый Вестар не терпел любых проявлений слабости, так что среди прочего Харди и братья переняли от него боязнь привязанности. Оттого взрослые уже Роган и Борхес обращались с самками как с кусками мяса, и потому же Харди сторонился женщин.       До встречи с Бертой. Храбрая, проницательная, острая на язык одиночка влюбила его в себя — и Харди долго ходил мрачнее тучи, цапался со всеми и хандрил. Обижался на давшее осечку сердце. Пока не перебесился и не принял, что как раньше уже не будет, пока не бросился в омут с головой — то есть, не предложил Берте остаться.

***

      «О чём ты думал? Твоя одиночка погубит нас всех!»       Уже месяц от снов Харди несло металлом и гнилью. Мёртвый Вестар упрямо просачивался в любой сюжет и приносил с собой темноту; зияя огромной раной на горле, он смотрел с такой неприязнью, что становилось дурно. В своём посмертии отец был страшен и жалок: облезлый, поломанный, бурый от засохшей крови. Своей и чужой. Восставшие тогда волки теперь носили шрамы в память о его ярости.       Харди уставился Вестару в глаза, давясь слезами раскаяния и гнева. Перекинулся и шагнул навстречу поверженному вожаку, внутренне холодея; ощетинился да зубы оскалил, совсем как тем злополучным днём. Какая самонадеянность! До ушей донеслось рычание:       «Слабак. Предатель. Ничтожество, поправшее закон ради приблудной волчицы! Давай, сын, покажи, как сильно любишь свою шавку!»       Вестар припал к земле, готовясь к прыжку.       — Харди?.. Харди!       За секунду до пробуждения Вестар сомкнул челюсти у него на шее, а затем отшвырнул безжизненное тело, будто тряпичное. Харди содрогнулся и рывком сел, ещё оглохший от хруста собственных позвонков под клыками отца. Воздуха не хватало, а мышцы ныли; противно, как после долгой и неудачной охоты. К боли, страху и кошмарам было не привыкать, но похоже, сегодня ночью железные нервы Харди окончательно сдали.       Сидящая подле Берта придвинулась ближе, положила руку ему на плечо в сочувственном жесте. Попросила чуть хриплым ото сна голосом:       — Посмотри на меня, — и Харди подчинился. В полумраке их комнаты зрачки Берты горели, как два светлячка. Она была явно встревожена: на лице не осталось и намёка на привычную надменность.       — Который час? — поинтересовался Харди, сам не понимая, зачем. Берта нахмурила брови.       — О небеса! — вздохнула она и заключила Харди в объятия, крепкие и такие родные. — Ещё рано. Да и куда бы ты пошёл?       — Не знаю, — ответил Харди. Он ощущал себя разбитым и совершенно несчастным – какие уж тут дела? Берта невесело усмехнулась.       — Ты звал меня по имени, — прошептала она, гладя Харди по отросшим волосам. – Я здесь, душа моя. Я рядом.       Нехитрая ласка убаюкивала, и вскоре Харди перестал дрожать. Задышал ровнее и почти успокоился. Берта, милая Берта, беспощадная на поле боя, непреклонная в роли матери стаи и такая нежная с ним одним…       Харди позволил ей уронить себя обратно на постель. Оказавшись сверху, Берта довольно улыбнулась — «моя добыча!» — и поцеловала его в тонкие бледные губы. Потом устроилась рядом, и Харди опять прильнул к ней, и Берта вновь прижала его к себе, и всё это было так правильно, так вовремя и так нужно, что вдруг захотелось дать волю эмоциям и взвыть.       Поднять весь особняк, распугать дичь на километры вокруг — пускай знают, что Харди в кои-то веки счастлив. Счастлив здесь и сейчас, парадоксально и вопреки.       Тишину нарушила Берта:       — Я люблю тебя, волчонок, — призналась она таким тоном, будто раскрывала свой самый большой секрет.       — Ну какой я волчонок? — тихо сказал Харди; щёки его слегка порозовели.       — Не нравится? Значит, будешь волчище — серый хвостище, — заключила Берта. — Или как там говорят люди?       — Нет уж, — беззлобно проворчал Харди, смежив веки, — лучше останусь волчонком. Чтобы ты не дразнилась.