Проповедник

Лямка заплечного мешка больно врезалась в плечо, и брат Маркус остановился. Спустил котомку наземь, распрямил усталую спину. Улыбнулся. Вечерний ветер ласково холодил его лицо, с холма открывался дивный вид: справа черной стеной поднимался лес, с речки наползал призрачный в свете уходящего дня и едва родившегося месяца туман, а серая, уже не пыльная по-дневному дорога убегала из-под ног юноши к огням близкой деревни. Последнее было самым радостным – молодой монах не спал под крышей уже двенадцать дней. Засыпать в лугах, слыша песни ночных птиц и глядя небу в глаза – прекрасно. Однако даже лучшие вещи вызывают при переизбытке усталость. А слуге Божьему вряд ли откажут в ночлеге. Даже местные полуязычники… или вовсе дикари. Дверь ему открыли в первом же доме, в ворота которого он постучал. Сухощавая немолодая женщина с бронзовым обручальным браслетом на левом запястье мягко улыбнулась юноше, выслушав его осторожную просьбу. - Нынче все дороги ведут к этому порогу! Входи, благочестивый человек. Как твое имя? - Брат Маркус Тенебрис, госпожа. Женщина рассмеялась, пропустила гостя в ограду. - Просто Ульрика. Монах коротко поклонился и прошел, повинуясь радушному жесту, в просторный двор. Здесь во всем видно было радение хозяев. По короткой мягкой траве, слегка влажной от росы, явно никогда не ходил скот, дом и прочие строения выглядели ухоженными, а большой молчаливый пес, придирчиво обнюхавший брата Маркуса и сразу исчезнувший, лоснился даже в густых сумерках и был расчесан заботливой рукой. Юноша хмыкнул про себя. Собака – отражение дома. Он насмотрелся на несчастных зверей, больше похожих на узников галер или каменоломен. Те псы были бесноватыми и немыслимо грязными, отроду не евшими досыта и не видевшими ласки. Кажется, здесь подобного не водилось. Колодезная вода была ледяной и на редкость свежей. Однако, если бы не строгий наказ епископа уважать обычаи тех стран, в которых доведется проповедовать, монах ни за что не стал бы умывать лицо, руки и ноги. Никто не станет слушать невежу, здесь епископ прав. Вода легко смывала усталость и дорожную пыль, успокаивала, дарила приятный холод в голове. Невольно вспомнилось крещение. Тогда ему было всего шесть лет, но таинство очень ярко запечатлелось в детской голове. И тогда была такая же вода. Больше, чем просто чистая. Стряхнув с лица сверкающие капли, брат Маркус снова улыбнулся. Да что с ним сегодня?.. Он прошел в дом, – босые ступни обрадовались теплой гладкой соломе на полу, – и понял, чему улыбалась почтенная Ульрика. Он был не единственным ее гостем в этот вечер. За длинным, на большую семью, столом, помимо самой хозяйки и крепкого загорелого парня примерно одних с монахом лет, сидела еще девушка в мужском платье. Высокая и ладная, улыбчивая и ясноглазая, с очень светлыми волосами, собранными на макушке в хвост. Она явно не была ни дочерью, ни невесткой Ульрики. Даже жительницей этих мест. Зато и хозяйка, и парень были христианами. Брат Маркус покосился на нее с опаской. В девке все с головой выдавало воинскую сноровку – кого-кого, а этих монах видел куда больше, чем хотел. И не любил. Особенно язычников. - Садись, брат Маркус, – Ульрика улыбкой приободрила гостя. – Эгиль, это брат Маркус. А это Эгиль, она из норманнов и тоже моя гостья. Вот еще Куно, мой младший сын. Монах кивнул сразу всем, опустился на краешек лавки. Той же, на которой сидела Эгиль. Та смерила его внимательным, оценивающим и едким, точно желчь, взглядом и отодвинулась от него как можно дальше. Брат Маркус опустил ресницы, прошептал молитву. Он не впервые сталкивался с подобным. Варвары, особенно северные и восточные, с неприязнью относились к аскетизму и лишениям, в частности, к проповедям о вреде частого мытья. И это несмотря на все труды и заключения ученых мужей! Брат Маркус еще не привык, и ему часто приходилось смирять возмущение молитвой. - Что выгнало тебя в дорогу, благочестивый брат? – спросил Куно. Монах не спеша прожевал солоноватую ржаную лепешку, запил теплым молоком и наконец поднял взгляд. - Два года назад монастырь, где я вырос – это далеко отсюда, на юге, – выкосила черная смерть, и его сожгли. Но меня в ту пору там не было, я обучался лекарскому делу у старца-отшельника. Когда я вернулся, было уже поздно. Тогда я отправился к епископу, и он благословил меня странствовать. Исцелять людей и нести им свет Истины. Парень мотнул пего-русой головой – ответ удовлетворил его любопытство. Но Ульрике оказалось мало. - А куда ты теперь держишь путь? Краем глаза брат Маркус заметил взгляд Эгиль. Осторожно присмотрелся – губы девушки скривила жесткая, брезгливая усмешка. Но она молчала, и юноша поглядел на хозяйку. - В горы, госпожа Ульрика. На север. Я хочу успеть к цветению и собрать травы. Мои запасы истощились... Спать и Эгиль, и монаху предстояло на сеновале. Приняв у Ульрики плотное лоскутное одеяло и тихо поблагодарив ее, брат Маркус обернулся к девушке. Та быстро отвела взгляд – или ему это лишь показалось в неровном свете масляного светильника? Эгиль стремительно повернулась и вышла из дома. Похоже, она гостила здесь не первый день – уж очень уверенными были ее движения. А может быть, просто не впервые? Ульрика ведь сказала – “нынче”… Юноша озадаченно нахмурился, еще раз поклонился хозяйке и тоже покинул дом. И едва не столкнулся с Эгиль, стоявшей посреди двора. Он не хотел ни говорить, ни спать рядом с женщиной, вдобавок язычницей, но гостю спорить не полагается. А северянка, видимо, сама решала, что ей делать. Избавиться от ее общества не выйдет, брат Маркус это уже понял. - У меня дело к тебе, проповедник, – никак не поприветствовав его, заговорила девушка. В ее звонком низком голосе проскальзывал жесткий, не знакомый монаху акцент. – Тебе ведь все равно, кому нести свет твоей Истины? Вопрос прозвучал едва ли не насмешливо, но монах предпочел не обратить на это внимания. Ответил коротко и сухо: - Нет, не все равно. Эгиль неторопливо расправила свой широкий плащ, перекинула через руку. - Что скажешь о таких, как я? В моем городе никогда не бывало христиан. Быть может, ты научишь нас новому, расскажешь о своей вере? Глядишь, и сам найдешь что-то полезное. Брат Маркус сдвинул брови, как всегда, когда приходилось решать самому. Епископ не ограничивал его одним народом, и юноша свободно бродил от поселения к поселению, разговаривая с людьми, изучая языки, грамоту и жизнь разных стран. Но на север его не заносило, и не очень-то хотелось – еще не совсем отболел шрам от ножа пьяного норманна, два месяца назад обрубившего его проповедь. Однако Эгиль – она ведь не оставит в покое. На смех поднимет, если не хуже. - Что ты хочешь? – осторожно спросил юноша. - Ты ведь разбираешься в растениях, раз лекарь? Я тоже. Быть может, мы сможем узнать друг от друга то, чего не знали? Я проведу тебя и в горы, и к морю, где есть редкие травы. Нам по пути, и я собираюсь отправиться с тобой. - А после к тебе на родину? - Да. - Для чего тебе это? Я не слеп, я вижу, что противен тебе. Я – а значит, и все христиане. Эгиль хмыкнула. - Об этом после. Ты не слеп, но ты дурень. Редко встретишь такого. Здесь еще куда ни шло, а дальше на север... Там ты и месяца не протянешь, пришибут. Тебе лет-то сколько? - Семнадцать. - Я не думаю, что ты хочешь погибнуть так рано. Даже и мученической смертью, – снова эта насмешка в голосе! Брата Маркуса это порядком задевало. – И я готова помочь. - Почему и зачем? - Я ведь уже сказала. У нас никогда не было христиан. Станешь первым – слыхала, у вас это в чести... Я иду с тобой. Обещаю тебя не соблазнять. В темноте блеснули белые зубы – Эгиль открыто посмеивалась. Но все же речь ее была искренней, это брат Маркус уже понял. Да и не отвяжется все равно... - Хорошо, – наконец согласился он. – Как мне называть тебя? - Эгиль. Ты слышал, как меня зовут. А тебя? - Мое имя тоже было названо. - А ты мне не брат, проповедник, – в голосе девушки неожиданно проскользнул холодок. Очень нехороший холодок, от которого по затылку и спине бежали мурашки. – Так что не обижайся на Маркуса. Монах кивнул. - Я согласен. - Тогда пошли. Я лягу на крыше, не подходи близко, а то могу прирезать. - За что? - Потом расскажу! – по-кошачьи фыркнула Эгиль. Повернулась и ушла к амбару.