***
Ожидаемо, конечно, но Цзысюань находился на кухне, мешая в чае сахар. Он даже не поднимает на Вэй Ина глаз, только со скрипом отодвигает ногой стул для него. Без сил спорить, Усянь садится, поджав босые ноги. Молчание долгое, загущает воздух вокруг и сдавливает виски. В который раз Усянь думает, что ещё не настало время, когда он готов с кем-то контактировать, и тем более не настало время, когда у них с мужем сестры склеится разговор. — Я тебе не советчик, — начинает Цзинь, — но всё же кое что могу сказать: уезжай, Вэй Усянь. Такое заявление заставляет хозяина квартиры возмущённо всклочиться, растерять все слова, кроме гневных гадостей, но собеседник продолжает таким же ровным, спокойным голосом: — Ты не обременён ни долгом, ни семьёй, ни детьми или женой; ипотекой или работой. Ты свободен. Воспользуйся этим и смени обстановку полностью. А-Ли поймёт. У меня есть знакомый в штатах.. Не думаю, что с твоим состоянием тебя стоит забрасывать в Нью-Йорк, но как насчёт уединённого места? Я уже консультировался у него, он может предложить небольшую квартиру в Атланте, Арканзасе и Вирджинии. Всё так же возмущённо Вэй Ин слушает, слушает, пока не зарывается внутрь себя, где он, один на один со своими мыслями, крутит в голове на повторе слова Сюаня и вспоминает своё отражение в зеркале; желание отвернуться от него и больше никогда не видеть. И тут приходит понимание: ничего, кроме такого щедрого предложения, у него нет.1
13 февраля 2023 г. в 18:12
— Вэй Усянь, да ты совсем засрался! — длинные руки распахнули тяжёлые шторы, и хлынувший свет подсветил тысячи пылинок, кружащих в воздухе. С кровати послышалась возня. Оранжевая полоса солнечной тенью легла на торчащее из-под одеяла худое колено, побежала выше но пододеяльнику, обвела шею и опустилась на лицо. Вэй Ин открыл глаз, хитро прищурившись; сонно нахмурился и закопался в ворохе одеяла, подушек и пледов, скомканных на манер гнезда.
Прозвучал ответ, задушенный толстым покрывалом:
— Если ты повертел своим павлиньим задом перед сестрой и она повелась, то не значит, что и на меня подействует. Ты здесь никто, так что можешь валить.
Цзинь Цзысюань ядовито усмехнулся, сцепил руки перед собой в замок и опустился на самый край кресла.
— А ты как был ублюдком, так и остался. Жаль, что А-Ли этого не хочет видеть. Я здесь только по её просьбе.
Вэй Ин сверкнул единственным глазом, что был виден из душной темноты его убежища. Поразмыслив, он приоткрыл лицо и уставился на Цзиня. Тот слегка приподнял уголок губ. На левой руке, насмехаясь над Усянем, желтело обручальное кольцо — причина, по которой Вэй Ин должен был терпеть эти набеги на свой дом; причина, по которой не мог врезать в горделивое лицо Цзысюаня.
Муж сестры не был выбором её братьев. Он был олицетворением всего, от чего Вэй Ин и Цзян Чэн навсегда хотели оградить Яньли. «Мужчины, как господин Цзинь, умеют только ранить. Их любовь не бывает достаточной, чтобы любить кого-то, кроме себя», — сказал Цзян Чэн за круглым столом, не глядя на стыдливо сжавшуюся руку сестры на локте Цзысюаня. Тогда они только объявили о помолвке. Их сестра так долго молчала об этих отношениях и поставила перед фактом так, как будто знала, какой ураган поднимут её братья. Но, в конце концов, никакого варианта, кроме смирения, не осталось. После смерти родителей Яньли тащила на себе братьев, как чемодан без ручек, — тяжело, но нельзя бросить. Теперь, Когда Ваньинь и Усянь выросли, она заслуживала счастья и для себя. Теперь она могла делать то, что пропустила в студенческие годы: ходить на вечера чтения в литературном клубе, закончить обучение, посещать вечеринки, заводить друзей, знакомиться с молодыми людьми и влюбиться, в конечном счёте. Но то, что Вэй Ин уважал выбор сестры, не значит, что он был им доволен. А вот павлину в самом деле доставляло особое удовольствие пользоваться своей безнаказанностью — вломился в дом Усяня, будто является давним другом, тыкает его носом в дерьмо и мнит себя героем. Только не сдался этот героизм А-Ину.
После ухода Мяньмянь ему вообще больше ничего не сдалось.
— Если бы я сдавался после каждой неудачи, то давно бы помер. Тоже и плохо было, и хреново, но сейчас я стою перед тобой.
— Ты ничего не понимаешь, Цзинь Цзысюань. Не плохо мне и не хреново. Мне… безвкусно. Мне никак. Я ничего не чувствую, а жизнь, до этого сочная и сладкая на всё новое, стала как песок на зубах. Совсем и цвет и вкус потеряла.
— Если не возьмёшь себя в руки — в конечном счёте потеряешь себя. Не может мир кончиться на одной женщине.
Но он как будто то и сделал, что кончился. Схлопнулся, размазав Вэй Усяня как кляксу. Ничего не хотелось — ни чувств, ни работы, ни вообще жизни. Забытые черновики с пляшущими буквами запылились, пропитались жиром от жареного тофу — единственной еды, которую он употреблял за последние недели. Руки, раньше синевшие чернилами от безустанной писанины, сейчас побледнели и похудели; крепкие жилистые пальцы стали иссохшими, узловатыми.
Жизнь пролетала мимо него; все как будто бежали, ослеплённые зелёным светом, а он застрял на полпути, отрешённо смотря на красный свет, потому что зелёный всё никак не наступал. Предчувствие, что что-то должно измениться, не сегодня, но завтра точно — прошло. Погорчило, но стало всё равно. Только жалость к себе не прошла. Вэй Усянь так себя жалел! Отпустить бы Мяньмянь, быть благодарным ей за то время веселья, радости и взрыва чувств, но он не мог. Сам себе кричал, что это последний раз, когда он ей звонит, пишет, думает о ней... Он выдерживал несколько часов и тут же срывался, и писал, писал, писал, вытирал холодные мокрые щёки и снова писал.
Познакомиться на первом курсе, влюбиться на втором, сделать предложение на четвёртом, но вечно откладывать свадьбу, утешаясь тем, что и так всё спокойно — всё это не было тем, как Вэй Усянь представлял свою жизнь. Будучи импульсивным человеком и весёлым студентом, он легко полюбил Мяньмянь, легко сделал предложение, когда подумал, что готов. Но что потом делать — совсем не знал. Казалось, что всё придет само собой, но когда Мяньмянь сказала «да», позволила надеть кольцо на палец, ничего… не поменялось. Они всё так же жили в квартире, которую ей сдавал родственник, уехавший на долгое время в другую страну, с утра пили кофе, вместе ехали в университет, расходились по разным корпусам, вместе ехали домой, заходили в стрит-фуд по дороге, ужинали, вместе чистили зубы перед сном, спали. Позже он провожал А-Мянь на работу, пил кофе на кухне, поджав под себя ноги, сам ехал в издательство, спорил с коллегами и начальством, критиковал авторов и не принимал критики в свой адрес. Ничего не менялось, а Вэй Ин и не думал что-то менять, мол, успеется ещё. Оказалось, что он просто плыл по течению, а она устала ждать. Нежелание Вэй Усяня доводить дела до конца развела их по разные стороны. Возможно, у них изначально были разные дороги, но сейчас он лежит в горе одеял, из которых уже почти выветрился запах А-Мянь, живёт затворником и терпит мужа сестры.
— Я жду тебя на кухне. Приводи себя в порядок и приходи. Поговорим.
Возможно, он блефовал, но шаги и правда раздавались всё тише, пока не стихли окончательно и не забренчали кружки на кухне. Вэй Ин высунул ногу, на пробу пощупал ей пол — холодный, — спустил вторую и сунул их в тапки, вылезая с постели и оглядываясь. Комната из уютной и обжитой стала совсем пустой, заброшенной, как будто и не живёт в ней никто: уже успела собраться пыль на поверхностях, одежда сиротливо ютилась на спинке стула в углу, одна из лампочек на зеркале потухла, вторая разбита в припадке позапрошлой ночью. Странно, что днём боль стихает, прячется в груди, а среди ночи рвёт когтями грудину, распирает своей величиной так, что даже не вздохнуть.
Оставив постель всклоченной, Усянь сухо шаркает к ванной, потирая грудь от тяжести, осевшей в ней. Желание что-то резко поменять в укладе бьёт в голову, но тут же затухает: сейчас ему слишком лень даже полноценно жить, не то что устраивать себе эмоциональные встряски.
В зеркале его встречает серость — серость лица, длинной шеи, костлявого плеча, выглянувшего из ворота растянутой футболки и тощих рук.
Если бы он знал, к чему это всё приведёт, то не посмотрел бы в сторону этой женщины.