никогда

— когда ты вообще понял, что влюбился в меня? клоттед кажется до жути правильным в янтарном свете восходящего солнца, когда небо отражается от водной глади пастельными перекатами малиновых оттенков у горизонта. — а я никогда и не влюблялся в тебя, — мурлычет аффогато, ластясь к ладони клоттеда, поглаживающей чувствительную кожу под линией челюсти. у клоттеда юность до сих пор блестит позолотой на галунной нашивке мундира. у клоттеда внутри, за ребрами дикими тучами клубится бешенство и агрессивное желание чувствовать себя живым, которое, вообще-то, суждено пережить в свои пятнадцать. но у него нет времени на жизнь – на ошибки и неудачи, на учение и опытность; клоттеду положена железная выдержка, утянутая зеленым поясом с семейным гербом на пряжке уже сейчас. его стезя – это ответственность потомка кремовой республики, обязанности консула и высоко поднятый подбородок. и, если говорить правду, было бы до ужаса обидно, ощущай клоттед себя живым в пятнадцать и живя, потому что иначе аффогато не сошелся бы с ним. аффогато не чувствует жалости, не чувствует сожаления и желания научить клоттеда жить – он сам взращивал это в себе годами, урыва возможность просто коснуться благостности, тепла и вседозволенности, поэтому клоттеду он дорогу в рай не протаптывает, а машет оттуда расшитым платком, даже не пытаясь театрально вытирать несуществующие горестные слезы – я жду тебя здесь, но никогда не дождусь. аффогато стоило приблизиться сотни тысяч раз к смерти, чтобы реализовать свои грезы, поэтому вероятность пресыщения кажется невозможной: аффогато берет с чашки кубик рафинированного сахара – где-то под диафрагмой искушенный демон разрывает сердечную сумку, беснуясь от восторга – и прикрывает глаза в удовольствии, чувствуя сладостный вкус на языке. клоттед смеется – смеется, и ничего не говорит в ответ, – мягким движением прижимая руку аффогато к сухим губам: его руки изящны, на кончике – чернота карамельного лака, на пальцах – хитро блестящие тринадцать инкрустированных перстней, под кожей – опыт годов и наконец-то достигнутая свобода аффогато – не более чем грациозная кошка, которой самой судьбой положено сосуществовать с вольностью: она лежит, вытянувшись на диване – с алой обивкой, конечно же, – под лучами солнечного тепла, позволяя гладить себя и купать в наслаждении, но одной минутой дольше – и она укусит, мяукнув достаточно, и убежит по своим делам. поэтому аффогато просто позволяет себя любить – если клоттеду это нужно, чтобы заменить ощущение жизни, то хорошо. отлично. прекрасно. пожалуйста. аффогато просто скучно. поэтому от скуки он начинает общение с консулом кремовой республики – просто потому что светские мероприятия – это скучно. просто потому что чужая боль выглядит очень красиво, когда мерцает в свете одиночества. аффогато смеется: надо же – молодой консул, благословленный самим небом, скрывает такую гору несчастий, – и ловит злобный взгляд в ответ. злобный – потому что сам аффогато давно позволил своей печали раствориться в самонаслаждении: у каждого свое кредо по жизни, и у аффогато – брать от жизни все, что она дает, не прося ничего более. а клоттед просит – клоттед молит взглядом голодной недолюбленной шавки хоть каплю заботы, признания и ласки, дрожащими руками тянется к небу в молитве милый и всепрощающий свет, я прошу у тебя немногого – лишь ощущения безнадежной любви будет достаточно, о настоящей я и просить не смею. и аффогато – это благодетель. он склоняется над клоттедом, беря его лицо в ладони – щеки у консула кремовой республики нежные-нежные, как и положено иметь высшим должностным лицам хлебоземья. аффогато очерчивает охровые созвездия веснушек, мягко пересекающие фарфоро-бледный бисквит кожи, ласкает взглядом чужую одержимость, поддерживая зрительный контакт – глаза у клоттеда зеленые-зеленые, словно само зарождение жизни, и аффогато бросает несдержанный смешок, отмечая, что клоттед – это живой пример оксюморона: погибшее, но отчаянно жаждущее жизни; просящее о многом, но не способное отдать ничего взамен. аффогато не льстит, что божественное принятие суждено играть именно ему – нет, эта роль подойдет каждому, кого одолевает скука. много таланта не требуется – нужно просто давать возможность восхищаться собой, любоваться собой и любить себя. поэтому он встречает клоттеда после собраний, мягко опершись о дверной косяк – сама элегантность и плавность в движениях – на нем ночное кружевное ханьфу, и аффогато прекрасно знает, как хорошо черный шелк оттеняет его смуглую кожу; он прекрасно знает, что клоттед тоже видит – это прослеживается по тому, как выпрямляется его осанка, уставше опущенная до этого; как неотрывно он смотрит на аффогато, прикусывая губу – отвратительная привычка с попыткой сдержать эмоции, и как пальцы, сводимые предвкушающей дрожью, начинают перебирать лацкан жакета. поэтому аффогато позволяет водить себя на различные выставки-мероприятия-вечера, чтобы льстиво улыбаться каждому встречному, склоняя голову в приветствии, и обосноваться до самого конца у фуршета. клоттед отходит – минут на десять или на целый час, аффогато не считает, лишь смеется над историей какой-то дамочки о том, как мужчина перепутал смокинг вечерний с тем, что должен был быть одетым в театр. поэтому аффогато молчит – молчит, наливая уже третью чашку эспрессо, чтобы продолжить чтение увлекательного романа о печеньке, которая с по́том и кровью выгрызла себе место под солнцем, пока клоттед, положив голову на скрещенные предплечья за столом, рассказывает об очередной стычке со своим отцом – тот опять требует изменений и положительных тенденций; дает лишь больше новых заданий, не оставляя времени на предыдущие; опять говорит о том, что он, клоттед, – бездарность, и нужно просто стараться; что у него нет никаких проблем, ведь он – консул, живущий в лучшем дворце всего хлебоземья, который может позволить себе есть эклеры на завтрак, обед и ужин, запивая их чаем с пятью кубиками рафинированного сахара. и клоттед все говорит, говорит и говорит, пока аффогато не захлопнет книжку на сто пятидесятой странице, сообщая, что уже поздно и пора спать. и поэтому аффогато позволяет подобному происходить – раз за разом, каждый день из года в год. чтобы всегда – до конца своих дней – отвечать на вопрос клоттеда когда ты вообще понял, что влюбился в меня: — а я никогда и не влюблялся в тебя.