***
У Уэнсдэй непринятие цвета и эмоций, аллергия на чувства и отрицание чужих слабостей. Непонимание чужих слабостей. На самом деле десятую минуту из десяти минут проведённых в катофалке по пути к своему врачу она думает о том, что убить целую семью всё же удобнее тротилом, а не мышьяком. Уэнсдей не годует, на сколько может, она бы с наибольшим отвращением, но наименьшими последствиями посетила бы пикник с родителями, как остальные, а не поехала к этой кукле Барби с дипломом специалиста. В тот раз, она чувствовала всем своим бледным телом взгляд шерифа Донована на черном платье её матери и кустюме отца, она вернула мужчине взгляд такой же полный ненависти. Она не понимала этих счётов, она не знала о них, потому что никто не удосужился объяснить их причину. Теперь же ей даже шерифом голову занять было не за чем. Уэнсдей не признавала эмоции людей как мотив. Уэнсдей пологалась только на логику и дидукцию. Объятия брата, попытки прикосновений матери и прозвища, которыми щедро её одаривал отец — были странным языком, который не давался ей в изучении, дайте подумать, никогда. Первое слово Уэнсдей было «мать», а первое осознанное предложение «мать, дай булаву». Уэнсдей не пела песни, не любила колыбельные и сказки на ночь. Только суровые книги Стивена Кинга, Говарда Лавкрафта и Эдгара Алана По. Ценила клацанье печатной машинки из кабинета отца больше, чем лязганье посуды на бабушкиной кухне и щёлканье ножниц в оранжерее матери. Уэнсдей не улыбалась. С той минуты, когда, в прочем, больше она не думает об этом, просто не улыбается. Я вру. За мной иногда заметно такое, я рассказчик, передаю мысли девочки с аутистичным спектром, что с меня брать? Так вот, да, я вру, потому что Уэнсдей улыбается. Дяде Фестеру. По неизвестным причинам. Уэнсдей не знает, когда вообще стоит улыбаться. Дядя напоминает ей Нейрона: преданного, честного, жуткого. И логичнее было бы плакать, но. Плакать Уэнсдей не не умеет, но не знает когда и при каких обстоятельствах. Разбив коленку она всегда с интересом разглядывала рану, пока её не заклеивали пластырем. Видя тело в гробу, она подсчитывала через сколько в земле оно разложится и прикидывала какие насекомые доберутся до него первыми. Мало что могло заставить её плакать... — Я так рада, что вы снова здесь. — доктор Кинбот поднялась со своего кресла и зачем-то улыбнулась, улыбка была не к месту, ведь Уэнсдей прекрасно знала, что женщина не испытывает никаких любовных чувств ни к ней самой, ни к её семье. — Родительские выходные подходят к концу, а мы так и не закрепили успех. Теперь, когда семейные тайны раскрыты, возможно нам удастся продвинуться чуть дальше. — Сомневаюсь, что если вы откроете шкаф Аддамсов, вас не завалит скелетами, доктор. — Парировала Уэнсдей и почти уловила поджатые в улыбке губы матери. На самом деле доктор Кинбот не испытывала по отношению к этой семье ничего, кроме врачебного интереса, точно так же как не обижалась ни на какие угрозы и колкости своей пациентки. Ей всего лишь нужна была помощь. — Помнится, Уэнсдей, мы говорили с тобой о твоих рукописях и отношениях твоей героини с мамой. — Женщина перевела серьёзный взгляд на Мортишу, но та снова только расплылась в улыбке. Мортиша улыбалась за себя и Уэнсдей в придачу, плакала за них обеих и любила тоже. — Как поживают ваши с мамой отношения? — Мы заботимся друг о друге. — Лаконично и тонко, эмпатично, на сколько могла, ответила девушка, это было тем, чем ей казалось они занимаются с женщиной, которая провела её в этом мир страданий. — Что, по-твоему, такое забота? — Кинбот переферийно заметила, как Мортиша посмотрела на свою дочь с интересом. Сама взгляд от Уэнсдей не отвела. За время взрывных сеансов, Кинбот прекрасно поняла, как стоит говорить с этой девушкой, чтобы не вызвать пренебрежения к своей персоне. — Не давать людям давить на слабости или мстить за то, что они сделали это. — Уэнсдей тоже не отвела взгляда. — Почему ты так думаешь? — Потому что если люди могут сделать тебе больно, то они могут убить тебя. — Кто-то делал больно тебе? Кинбот ощутила полный злости взгляд Гомеса на себе, но снава же не подала виду. Уэнсдей начнёт часто моргать, или уйдёт, когда ей станет некомфортно, это доктор тоже уже знала. Сегодня она собиралась докопаться до того, что послужило толчком для эмоционального дальтонизма и алекситимии. — Да. — Один раз? — Тот, который я осознала. Да. — Как ты пережила это? — Пообещала себе, что не заплачу больше никогда. — Что случилось тогда, когда ты в последний раз плакала, Уэнсдей? Кто знает это историю? Валери Кинбот очень хорошо осознавала по какому тонкому льду ходит, но видимо с Уэнсдей сегодня было что-то не так и она достаточно податливо отвечала на вопросы. Уэнсдей совсем не понимала того, что чувствует, возможно сказалась бессонная ночь в компании матери или что-то, что она упустила из виду, но внезапно кабинет доктора, изученный пытливым взглядом вдоль и поперёк стал казаться тем местом, где можно рассказать и родителям правду о смерти Нейрона, раз этой женщине-барби так это надо. Возможно её докторская степень не надумана. У Мортиши сильно застучало, чёрное как смола (так говорит её дочь), сердце. В глазах застыли несколько слезинок и она уже не смотрела ни на кого, она знала о чём пойдёт речь, даже прикосновение сына, к тыльной стороне ладони, осталось незамеченным и не подарило успокоения. — Дядя Фестер знает, он потом убил током всех рыбок в их аквариумах. — Уэнсдей моргнула. — Почему он сделал это? — Ему пришлось тратить ток на надгробье из-за них. — Уэнсдей моргнула снова. — Кому принадлежало это надгробье? — Если бы доктор сейчас отвела взгляд, то осталась бы ни с чем и никакие дальнейшие сеансы не помогли бы. Так что она не моргала. — Нейрону. Кинбот замолчала и наконец посмотрела на Мортишу и Гомеса, впервые они выглядели далёкими и сосредоточенными не только на любви. Паксли тихо сидел рядом с матерью и держал её руку в своей. — Уэнсдей, что случилось с Нейроном? — Брат отпустил руку и на коленях переполз к другому концу дивана, туда, где сидела девушка. Уэнсдей очень хорошо помнила то, как она любила своего скорпиона и как она ненавидела тех мальчишек. Уэнсдей хорошо помнила, как пустота и спутанность пришли к ней на погосте. Голос Паксли немного отрезвил, она вернулась из детства в этот светлый кабинет и внезапно поняла, что плохо видит. Словно пелена застелила глаза. — Двое прижали меня к стене, а двое давили его велосипедами, пока он не распался на много маленьких кусочков! — Голос Уэнсдей нарастал с каждым словом, она не знала, почему злится сейчас на брата, ведь он ничего не сделал, это был логичный вопрос, напрашивающийся в ходе их беседы. Слёзы скатились по щекам, когда она была в кафе, на безопасном расстоянии от семьи. Сейчас она была слабой, а значит небезопасной. Четверной эспрессо, который она всегда брала, сегодня почему-то заменили на капучино. А улыбку Мортиши почему-то заменили на слёзы. Уэнсдей думала, что мать никогда не заплачет из-за неё. Уэнсдей ошиблась. Уэнсдей слишком много ошибается в Неверморе. Мортиша помнила очень хорошо, что Уэнсдей уже делая первые шаги отказывалась от её рук, так что теперь она даже не касалась её. Мортиша не душила заботой, хотя по натуре своей, пускай и мрачной, была матерью, в самой настоящей форме. По дорогам Джерико стелился туман и, оставив своих мужчин устраиваться в катафалке, женщина поплыла по тротуару к кофейне. Окна светились тёплым жёлтым светом и тёмная фигура девушки, острым силуэтом выделялась на диване достаточно чётко. Уэнсдей непривычно склонилась над кружкой, словно желая казаться меньше, чем она есть на самом деле. Миссис Аддамс смотрела через витрину до того момента, пока дочь не повернулась, ощутив этот взгляд. В её глазах застыли слёзы. Прощаться во дворе школы было неловко, о Нейроне они не поговорили, хотя Паксли и пытался, но одного взгляда Мортиши хватало, чтобы молчать. Мать знала, что дочь расскажет сама то, что посчитает нужным, но Фестеру не убежать от материнского гнева. Когда мать послала ей несколько воздушных поцелуев, провела руками по косичкам и передала девушке в руки выпускной альбом, ей впервые захотелось сказать «мама», она даже сделала шаг на встречу. Уэнсдей даже показалось, что она будет скучать.***
Её ду́хи сошли с ума. Обычно они не лезли к ведьме без ритуалов с выпуска из Невермора. Видимо сегодняшняя ночь стала исключением. Её разбудили голоса, множество голосов, силуэты кружили вокруг их с Гомесом постели. Что-то было не так, что-то случилось и все они знали что, но помочь не могли. — Уэнсдей. — Духи только за дочку переживали так и времени, очевидно, не было. Его хватило только чиркануть кривую записку для мужа, накинуть плотный черный халат и разбудить Ларча. Дальше они гнали по шоссе штата Мэн так быстро, как не при какой погоне. В школе была бойня. Мортиша любила такое, но сегодня это почти довело до ужаса. Внутренний двор пережил пожал, на земле местами обгорела трава, столы для завтраков были сломаны и перевёрнуты. Взгляд женщины притянула стрела, лежавшая среди травы, окровавленный наконечник сиял в редких всполохах огня и свете луны, словно завороженная, женщина опустилась на испепелённую землю и прикоснулась к оружию. Мир вокруг крутанулся и преобразился: огня было больше, прямо над ней возвышалась мрачная фигура Уэнсдей, за спиной стоял мальчик, Ксавье, она знала его, помнила с похорон одной из близких подруг матери Гомеса. В его руках был лук и он целился в то, что Мортиша ещё не увидела, стоило только обернуться. За спиной, туда, куда смотрела дочка и целилась стрела, она увидела мертвеца. Восставшего из гробницы Джозефа Крэкстоуна, его лицо было покрыто трупным пятнами и разложениями, как и руки, в которых он держал свой жезл, сияющий зелёным светом. Видения Мортиши обычно были наполнены светом и носили достаточно метафоричный характер, чаще ей приходилось расшифровывать их, чтобы не запутаться. Но тут иначе было всё, это были реальные события недавнего прошлого её дочери, но кто из её духов мог послать такое? Искать ответ долго не пришлось, медальон на шее стал теплее, привлёк внимание. Всё дело было в Уэнсдей, это было её способом видения, это её дух послал картинку. Стоило понять это, как стрела, летевшая словно в замедленной съёмке развернулась и была послана обратно в Ксавье. Крэкстоун злобно улыбнулся, Мортиша ахнула, поднявшись на ноги и только успела протянуть руку к дочери, когда та закрыла собой парня. Стрела вонзилась в ключицу, чуть выше сердца. Женщина судорожно думала о том, какую артерию или вену мог повредить острый наконечник, когда всё снова замерло. Внезапно застелился туман, горячий от напряжения воздух стал ледяным и словно из неоткуда появилась серая, полупрозрачная фигура. Гуди Аддамс. — Того, сколько я дала ей в склепе на долго не хватит, она потеряла слишком много крови, никто не поймёт этого... Мир снова крутанулся и внутренний двор принял тот вид, в котором миссис Аддамс застала его. Она бросилась бежать, не зная куда, следуя за теми, кому доверяла десятки лет, за духами. Лесной воздух трепал волосы, домашние тапочки слетели с ног, когда показалась толпа напуганных учеников, в воротах школы виднелись силуэты, трое. В момент, когда окровавленная и избитая, в одном пальто, Инет подскочила к Уэнсдей и обняла её, Мортиша замерла, дыхание перехватило и тогда, когда дочь обняла свою соседку в ответ. Это было жутким зрелищем, в каком же состоянии находилась её маленькая нелюдима ведьмочка, раз так крепко прижимала к груди подругу. Мысли Мортиши Аддамс были спутанны, а ноги болели, когда она шла по веткам и колючей траве к своей дочери, дочери, которая спасла всех, кто находился здесь, к дочери, которая так не хотела повторять судьбу своей матери, но сделала это лучше, удачливей и героичней, спасая всех здесь. Она обошла каждого, кто тридцать лет назад был тут в ночь убийства Гейтса. Уэнсдей чувствовала присутствие матери, даже в такой толпе, она отпустила Инет и обернулась. Даже я почувствовала, как книги в голове девушки, четко расставленные в алфавитном порядке, посыпались с полок. Её тело ослабло, горячая кровь вдруг снова полилась из того пореза, которым её щедро наградил Крэкстоун, заболело плечо и голова. Мортиша ускорила шаг и была уже в нескольких метрах от своего ребёнка, когда услышала тихое, почти надломленное и даже какое-то несвойственное, детски-наивное: — Мам... Ксавье успел подхватить Уэнсдей раньше, чем материнские руки коснулись тёмных косичек. Ксавье успел подхватить Уэнсдей тогда, когда внутри Мортиши всё оборвалось. Тогда, когда всё оборвалось внутри меня.***
Холодные пальцы Мортиши дрожали, почти колотились, когда она сидела на стуле возле кровати дочери. Это было страшным воспоминанием прошлого, она вспоминала, как укачивала кроватку, когда Уэнсдей была маленькой. Девочка терпела, не плакала, она с младенчества засыпала сама, но это было тем нужным матери, чему она не могла отказать. Ритуал перед сном позволялся женщине до трёх лет, но после девочка желала ужасных снов в гостиной и поднималась в свою спальню в одиночестве. Палату пропитывал холод, словно миссис Аддамс осталась одна во всём мире и было ли это симптомом того, что муж остался в двух часах езды от сюда, или же вызывалось тем, что маленькая девочка, дочка, лежала сейчас такая мрачная и уставшая в этих голубых простынях. Мортиша винила себя, кусала губы до крови, больно заламывала пальцы, в том, что не увидела того, что их мухобойке нужна была их помощь. Столько лет в абсолютной дезориентации среди чужих чувств и эмоций. Имела ли она право говорить об их связи, любой из её вариаций, если настолько проглядела то, что происходило с человеком, которого родила? Имела ли она право, смотреть теперь в эти глаза? Имела ли право носить медальон, так напоминавший о той связи, о которой всегда твердила? Мортиша задумывалась, имела ли она право называть себя эмпатичным человеком? Эмоции держали вверх, когда она крепко ухватилась за холодную ладонь своего ребёнка и заплакала. Мортиша не скупилась на слёзы, но сейчас они огненными струями стекали по щекам, обжигая... Мортише бы сюда психолога, но в этом городе больше не было доктора Кинбот, а жизнь научила оказывать себе помощь самостоятельно ещё с юности. Серьёзные решения давались легко всегда, в каком бы состоянии она не была. Но сегодня вообще день ломал все те правила, по которым так замечательно жилось столько лет, отрезвить разум не выходило. Она уже теряла ребёнка, теряла без возможности вернуть, так что теперь её сердце топталось этой безысходностью. Муж уже двигался по дороге к Джерико, вместе с сыном, но прошедшая ночь в одиночестве, ожидании так растрепала нервы, что теперь было просто невозможно остановить слёзы. Дверь скрипнула. Несколько грузных шагов и мужская фигура опустилась в кресло напротив. Мортиша подняла глаза. Шериф Мортишу помнил уже много лет и совсем не ожидал, что поймёт её именно через такие события. События, которые отнимают ребёнка у родителя. — Мне жаль, что всё это произошло. — Очень тихо, ловя взгляд волчицы, защищающей детёныша, потупив свой, проговорил Донован. — Мне стоило быть честнее с Тайлером, мне стоило... — Вы не единственный «родитель года» в этой комнате. — Почувствовав, как его голос срывается, грустно улыбнулась женщина. — Тайлер не был виноват в своей природе. Наверное, вы могли бы не принимать его, но не стоило держать в тайне это... — Я говорил с врачами, Уэнсдей придёт в себя в течении дня, максимум двух. — Он протянул руку и накрыл ледяные пальцы женщины своими горячими, она удивлённо вскинула брови. — Я должен был сделать больше для вас, я всегда должен был делать для вас больше... Это был тонкий намёк на то, что он помнит, что случилось тут шестнадцать лет назад с их первой дочерью, с девочкой, которая пропала. Намёк на то, что его недоверие к Аддамсам не должно было затмить взгляд. Миссис Аддамс закрыла уставшие глаза и опустила голову на голубые простыни, простыни цвета яркого неба, которое с того самого дня стало лишь предвестником ужасов. Мортиша помнила то, как в горле стоял ком всю оставшуюся беременность Уэнсдей и отпустило только тогда, когда она посмотрела в большие тёмные глаза дочери. — То, что тогда произошло... — она сглотнула, посмотрев на мужчину. — В этом вам себя винить не стоит... Она была чудесной девочкой, видимо слишком чудесной чтобы расти в такой семье... Шериф вздохнул, ему бы переубедить женщину, сказать ей, что она прекрасная мать и их девочка должна быть с ними, но он не мог. Потому что он её не нашёл. Почему он её не нашёл? — Уэнсдей тоже чудесная девочка. Она дала моему сыну то, что не смог дать я, она была рядом, хотя и было слишком поздно. — Тишина наполнила комнату, остался только писк приборов, оба родителя думали о детях. — Я обещаю вам, что найду её и не важно в каком статусе дело, не важно на сколько устарели улики...