грешное моление

их первая встреча – в самом содоме, в самой гоморре. месте, где звери прятались под масками, хихикали, визжали, стонали и упивались вседозволенностью. в воздухе сладкая гниль — расслабляющий наркотик. а разделяют их белые прутья птичьей клетки и голос аукциониста, животных подначивающий. аффогато лежит на ста перинах и выглядит до безобразия расслабленным. в его глазах – скука и принятие, в его движениях нет ничего, кроме лени и праздности. он смотрит прямо сквозь чужие маски, пальцами чернильные пряди накручивая, словно заранее просчитывает, каким хищником он будет сегодня растерзан на куски. аффогато за белыми прутьями выглядит королем, и кандалы на ногах казались лишь необычными безделушками, которые он сам на себя позволил нацепить. серебро луны, в садогоморру непроникающее, отражается в его глазах и находит карикатурный яд, топленым золотом обрамленный. мгновения-вечность мелькает, и на губах заточенного ангела расцветает ухмылка, интерес публики раскаляющая. заточенный король распознал своего потребителя. аффогато, все для себя решивший, от покупателя отворачивается демонстрируя громоздкие крылья, лентами черными связанные и, кажется, и вовсе спать ложится, будущего не страшась ни на мгновение. клоттед по чужим нотам играет охотно и, баснословную сумму отдавая, забирает короля себе, предвкушая внутреннюю скуку разломать к чертям, что их пришествия в геенне с нетерпением дожидаются. грязной насмешкой дверца клетки раскрыта, пока на ногах все еще сияют лжебраслеты, и клоттед медленно взглядом скользит по чужим ногам, почти ничем неприкрытым. ангел после представления до сих пор был одет в полупрозрачные шелка, топленым молоком по его фигуре стекающим, и нужны мгновения, чтобы прийти в себя. аффогато ничего еще не сделал, а клоттед уже загипнотизирован – какая беда. ангел просыпается с трепетом крыльев и изгибом в спине, все больше кожи обнажая. серебро скучающей луны отслеживает в свете свечей – переливающееся золото, и улыбка, не касающаяся глаз, расцвела на изящном лице. на глазах аффогато – сугилитовые тени, а на губах разлитые чернила, и нет ничего порочней этого святого вида. клоттед знает почему-то, что сейчас ему бы стоило уйти, словно он никогда никого не покупал, словно все это было глупой ошибкой расслабленного наркотиком мозга. но чужие руки раскрываются маняще, а луна сияет благосклонно, так что клоттед лишь подается вперед, пока острые когти не скользят мимо его шеи и по спине вдоль, слабым вдохом сопровождаясь. клоттед, словно снова юноша, дрожит от пары прикосновений, но шепотом срывающимся предупреждает, не зная зачем, но осознавая, что бессмысленно: — никаких прикосновений. но аффогато салютом смеется, голос не сдерживая, обвивает несопротивляющееся тело, заточая в собственной ловушке, и ехидно опаляет дыханием чужое ухо: — оставь сомнения, — крылья, словно никогда не связанные, раскладываются за его спиной, — сегодня позволено ранить меня, как ты того пожелаешь. каждое его слово опадает липким медом, погружая сознание клоттеда в сладкую негу, и, кажется, именно в этот момент без битвы он сдается и раскрывает порочные врата в личный рай. аффогато поддается на прикосновения, отдает дыхание и продолжает говорить, говорить не переставая и подначивая сегодняшнего любовника на то же: — говори мне, что делать, — и клоттед пропадает. луна сверкает насмешкой, в чужих изгибах – все та же лень, но клоттед чувствует себя вознесшимся и опьяненным. он сгорает и восстает из пепла в ту темную ночь, проходит все круги ада и испытывает все виды наслаждений; он плавится и топится, пока в голове, вечно занятой мыслями, не остается ничего, кроме томного голоса, к нему без имени взывающего и на какой-то путь наставляющего. аффогато их пальцы игриво переплетает и к губам подносит, через поцелуй приказывает: — говори, ведь ангелы подслушивают. и клоттед, все еще распаленный, проводит богослужение, в грехах раскаиваясь, после – все муки смертные желая всем своим обидчиками, раскаиваясь вновь. и аффогато слушает, не перебивая, лишь мурлычет, изредка поддакивания и подначивания, проводя по чужой шее носом и в его руках тело клоттеда – мягчайшая глина. ангел слышит откровения, но никогда не слушает, лишь время от времени моление прерывает, чтобы от излишних эмоций грешника избавить. застывшее время начинает ход, и через шторы полоска отрезвляющего света падает на чистейший варделит. клоттед, обновленный и омытый в своих же грехах, чувствует, наконец, что дышит полной грудью, сбросив с плеч все тяги мира, пока ангел рядом лениво с его волосами играется, все такими же незаинтересованными полумесяцами сверкая, и, кажется, словно не было всей этой ночи, словно ничего не поменялось, и все произошедшее было одурманенным видением. вот только отметки на теле — доказательство очищения. у клоттеда на языке тысяча и один вопрос, тысяча и одно желание, но чужие чернила проникают в его рот, и ангел из клетки, неожиданно выталкивая, с улыбкой машет ему рукой: — закрой дверь, уходя. и ложится снова, потягиваясь и не смотря больше на бывшего купца, не ища в свете утреннего солнца расплавленное золото, словно оно никогда его не интересовало. возможно, клоттеду стоило передумать; возможно, стоило остаться и задать все две тысячи и два вопроса. но перед глазами – вспышки ночи, и когда он приходит в себя — момент уже упущен. и отмоленный грешник уходит дверь, конечно, прикрывая. через неделю к все такой же скучающей луне возвращаясь, чтобы попытаться распалить ее вновь.