Старые потертые кеды, которые мама сто раз просила выбросить и не «позориться».
«Ведь у твоего брата же всегда самые лучшие и стильные шмотки, самые красивые девчонки, авторитет, популярность. И вообще, Том всегда в-чем-то-лучше-тебя.». Негласное правило. Аксиома, неоспоримый факт, вбитый в подсознание, под кожу, мельтешащий едкой, унизительной насмешкой.
Такая же старая сумка с множеством висящих на облупленных застежках смешных брелков с синими монстриками и значками. Чехол от гитары с глупой красной нашивкой, которую я специально приделал, чтобы закрыть дыру. Вроде ничего не забыл, перед тем как уйти. Надо бы тихо закрыть дверь, чтобы избежать расспросов.
Смотрю на брелок в виде черного сердца с белыми швами, слабо покачивающийся на тонкой верёвочке от сквозняка. Его я сшил в тот день, когда меня в очередной раз подкараулили за школой и больно побили.
Что плохого я им сделал? Я никогда не поднимал ни на кого руку, даже с братом этого не получалось – он сразу разворачивал меня к себе спиной и удерживал за локти. Мы с Томом не очень часто ссоримся, но иногда бывает... Из-за съеденного мной утром йогурта, который предназначался старшему, из-за пачки сигарет, вытащенной из кармана его толстовки и много еще из-за чего. И когда три раза чистил зубы и прятал футболку, пропахшую Томовыми сигаретами, подальше в шкаф от любопытных носов, от мамы нехило прилетело по затылку. И везде я виноват. Виноват в том, что вся школа считает меня геем из-за внешности. Виноват в том, что люблю краситься, делать странные прически, покупать на последние карманные деньги различные побрякушки и браслеты. Виноват в разводе родителей, и что из-за моего характера отчим меня терпеть не может. Во всем я виноват.
Грифель моего любимого карандаша для глаз ломается и пачкает белый фон раковины. С тихим стуком карандаш ударяется о пыльный кафель тесной ванной. Кисти выскальзывают из влажных пальцев. Дрожащие руки тянутся к спасительному тюбику тональника, и в этот момент я отчаянно верю в то, что телесная жидкость способна замазать мой позор. Скрыть синяки, ссадины, уродливые пятна и ненавистную родинку на подбородке. В зеркале на меня испуганно смотрит худощавый мальчишка с впалыми щеками, размазанными черными кругами на веках. Смотрит потухшими глазами и издевательски машет мне торчащими в разные стороны черными волосами со светлыми «перьями».
Так красятся только педики
Детка, а не хочешь покувыркаться в раздевалке? Я слышал, старина Гилберт тоже записался в отряды заднеприводных. Вы идеально друг другу подойдете!
Как работать будешь, ротиком или нет? Ох, прости, жаль кончать на такое красивое личико...
Сволочи. Мракобесы. Внутри кричит протест на то, чтобы я высказал свою ненависть. Ведь что это – ненавидеть? Как это делается? А испытывал ли я что-то противоположное? Любил ли? Возможно да. Возможно, нет. В четырнадцать лет я коротал время с сигареткой возле школьной калитки, дожидаясь, когда она выйдет на улицу. Солнечная, светловолосая девочка в окружении веселящихся подружек. Носился, улыбался вместе с ней, влюбленный болван. И как всегда все испортил мой братец – и тут меня опередил, когда первым поцеловал ее возле небольшого гаража за школьным двором. Не дам спуску Тому – нужно действовать тоже. Просто она для него – очередная мишень в личном дневнике и красная галочка в негласном плане по покорению всех девчонок нашего потока.
Пощечина.
Насмешка.
Апельсиновый сок, стекающий холодным ручьем по лакированным волосам.
Каулитц, мы ни за что не поверим, что ты натурал! Даже сосаться нормально не умеешь.
И снова Том победитель. И пусть. Я даже не хочу ощущать то, как глаза, идентичные моим, смотрят в мою спину и как нервно дергается шарик пирсинга в поджатой губе брата. Он снова прогуливает уроки, но я-то знаю, что близнец всегда рядом. Где-то прочно повис на тонком сучке поглощающей мою душу пустоты. И не отпустит, не упадет, даже зная то, что его младший брат – полнейшее ничтожество, пятно на его «школьной популярности» и пустое множество. Ноль в знаменателе, ошибка вычисления.
На полях тетрадей чаще появляются рисунки и странные фразы о стертых именах.
Спасите меня. Это так глупо звучит, потому что меня уже ничем не спасти. Даже я сам не сооружу стремянку, чтобы выбраться из черной ямы собственной ничтожности. В ушах шумит от гогота одноклассников, а затем от противного тона училки.
Еще один «неуд», Каулитц, и мы будем решать с директором вопрос о переводе на домашнее обучение.
Я очень рад. Никаких одноклассников, обидных фраз, насмешек, подножек из-под третьей парты и ненавидящих меня учителей, у которых я прослыл «раскрашенным фриком». Только дом, незаправленная постель, пустые банки кока-колы около стола, гитарные мелодии и покой. Недовольство отчима и глупые шутки Тома про девчонок смело вычеркиваю. От них можно отделаться простым поворотом дверной защелки.
Кто-то больно дернул меня за волосы сзади. Крик и возня на весь класс. После гневно брошенной фразы «Каулитц, вышел отсюда, не срывай урок» беру свою любимую потертую сумку со значками и плетусь к выходу под стук ручки об учительский стол и стоящий в кабинете галдеж одноклассников.
И краем глаза цепляюсь за девушку, сидящую на самом дальнем от меня подоконнике. Опущенная голова, длинное черное платье, черные тени вокруг глаз, прям как у меня. Кажется, я где-то ее уже видел. На доске почета на первом этаже.
... любимица школы, отличница и главная претендентка на победу в олимпиаде по «науке-которую- мне- слишком -сложно выговорить» кончила жизнь самоубийством.
Теперь точно вспомнил. Подхожу ближе, крадусь буквально на цыпочках, наступая только носками стертых кед, чтобы не спугнуть. Видимо, рассказы старшеклассников в столовой о блуждающем по школе призраке не являлись бредом шизофреника.
– Здравствуй, Билл.
Я повернулся на источник мелодичного женского голоса. Девушка улыбалась уголками губ.
– Здравствуй.
– Ты, наверное, не знаешь меня. Я Киндж. Мое имя значит, что я способна выдержать войну. Однако я пала в первой же битве. Когда-то я бегала по этим коридорам, будучи счастливой девчонкой. Но надо мной так же издевались и толкали лицом в грязь. И в один момент я решила уйти, о чем очень сожалею. Пожалуйста, не повторяй моих ошибок. Ты очень умный и красивый юноша.
Я моргнул и почувствовал, как легкий холодок дыхнул мне в лицо. И затем все исчезло. Тишина давила на уши. Изредка доносились крики учителей из закрытых классов. Цепляясь за ниточку жизни, я тут же падал, сажая на больное тело еще больше синяков. Девушка растворилась в воздухе, притворившись красивым сном и порождала в больном сознании вопросы, на которые я не способен ответить наяву.
Давайте, лепите из меня, они купили меня и продали,
Я растягиваю губы в перевернутой улыбке,
Теперь я исчерпал себя и готов к крупному плану,
Как я выгляжу под землей?
Кулак горит, воздух сотрясается от резкого звука зеркального стекла, рассеченного страшной паутинкой. На кафель капают последние красные дни моей воющей боли. Они ведь сделали все, что хотели.
Трое парней из старших классов бегут за мной. Сворачиваю за гараж в надежде спрятаться среди массивных шин, сложенных башенкой. Здесь еще двое. Ловушка. Где воздух? Как дышать? Куда бежать? Вырываюсь из крепкой хватки парня в черно-красной куртке и бегу, как тут же падаю на холодную землю от удара в нос. Затылок ноет от встречи с бетонной стеной, последние силы забирают даже глухой стон.
Бей его, бей!
Долбанутый фрик
Удар. Удар. Удар. В лицо, в живот, в грудину. Я не чувствую боли, потому что мое тело уже стало неосязаемым. Они смеются и пинают меня.
– Ну и где же твой смелый братец?
Один парень резко поднимает меня за локоть и резко дергает ремень, вырывает пуговицу на джинсах. Любые вопли с моей стороны тут же глушатся твердой ладонью, накрывшей мои губы. Боль, разрывающая на части. Один парень придавил меня всем телом, нагло врываясь своей грязной плотью. Внутренний крик оглушает изнутри, бьется о стены черепной коробки, исчезая там же. Черные слезы позора. Ломота в кистях, скрученных за спиной. Соприкосновение моей щеки о грязную землю. Бешеные толчки, смешки и громкое веселье парней, которые меня ненавидят. Переворачивают. У одного из них складной ножик, скользящий по контуру пятиконечной звезды в низу живота. Я набил ее в четырнадцать лет втайне от родителей. Лучик один за другим утопает в красной луже немой боли. Крик, прерванный звонкой пощечиной.
Лицо горит
Между ног горит
Душа горит
Чернеет и стремительно истлевает.
Они уходят, не забыв напоследок пнуть меня в бок. Разум стремительно плывет в черную пустоту. Серое небо надо мной плачет грязным дождем, а затем смеется белой молнией.
Давайте, дайте мне пощечину, если это порадует вас,
Используйте и оскорбляйте меня, скоро меня не станет.
Тихий щелчок двери и осторожные шаги. Ветер. Свист. Притаившаяся от глаз толпы пожарная лестница. Я уже вижу темнеющее над городом небо, горящие звезды, маленькие силуэты проходящих мимо людей, слышу гул машин. Подо мной тысячи счастливых жизней. Идеальная картинка, где я – лишний паззл. Пожалуй, единственным моим другом была музыка. Пристраиваюсь на сером бетоне в окружении любимой потертой сумки со смешными брелками и кладу на колени любимый инструмент. Шуршание струн – единственное, что может меня порадовать прямо сейчас, если это еще представляется возможным. Под веками плещется горечь, разум погружается в темноту. Волосы неприятно липнут к губам, смазанным блеском. Не люблю, когда они обветриваются.
А на краю десятиэтажной высоты мир кажется прекрасным без черных пятен жестокости. Так тихо и блаженно. Если только не противные отзвуки сирен внизу. И чего они здесь забыли? Мне уже не поможет ни одна скорая, пожарным тушить в истлевшем теле нечего, а вот насчет полиции – вопрос. Даже когда мое тело и опознают, смысла в этом не будет. Сколько мнимой и фальшивой заботы. Картинка плывет цветными мутными кругами в пелене подступивших слез.
– Я тоже когда-то была живой. Я умела любить, ненавидеть, прощать и сожалеть.
Я повернул голову в сторону, увидев девушку. Киндж сидела на краю крыши рядом со мной и болтала ногами. Совсем ничего не боялась. Я распахнул глаза, когда каким-то образом снова оказался на грязном бетоне.
– Пожалуйста, не делай этого, Билл.
Приятный голос выводил из сумеречного лабиринта темно-синих мыслей. Девушка подала мне руку, помогая привстать.
– Зачем ты меня останавливаешь?
Я поджал губы и встретился с теплым взглядом синих глаз. Киндж легко улыбнулась и протянула к моему лицу холодную ладонь. Собирает большими пальцами черные слезы.
– Не хочу видеть в своем мире такого прекрасного человека. Тебе рано. Очень рано, Звездочка...
– Звездочка?
Прохладное касание губ к моим щекам. Легкие, неосязаемые руки ложатся на дрожащие плечи. Девушка подается немного вперед, даря укрытие в своем холодном замке. Нежно сцеловывает влажные дорожки слез, возвращая меня к жизни. Я чувствовал, как слева в груди снова что-то зашевелилось и пыталось закричать. Наполнялось тонкой нежностью, граничащей с тяжелой мыслью, что это создание сейчас просто растворится в воздухе, вновь оставив меня одного. Фальшивка, пустое множество, иллюзия, порожденная моим сознанием. Глаза жгло от слез. Искусница забирала вместе с ними мою боль, медленно водила губами по щеке, терлась носом о скулу, умоляла исполнить свою просьбу.
Я буду приглядывать за тобой, Звездочка. Пожалуйста, не повторяй мою ошибку.
