Мана брейк))

Такси подъехало к большому каменному дому, где горел свет в громадных окнах, и танцевали блики на длинных худых стеклах. Завывал дребезжащий мотор так, что машину изредка потряхивало. Эта бедная, старая, выкрашенная в блевотный желтый развалюха подъехала плавно и остановилась прямо около огромной деревянной, несколько покоцанной двери ноунейм поместья. — С вас 4000 гривен, — улыбается водитель, прикуривая толстую сигаретку и выдувая дым прямо в, пропитанный запахом бензина и чем-то ментоловым, салон, не открывая заевших окон. — Эй! Чувак, ты куда побежал? Пассажир вылетает из салона быстро и ловко, хлопая дверью, и бежит к чужому дому, грузно шлепая тяжелой рельефной подошвой по размякшей из-за недавнего дождя почве. Когда открывается дверь, и его приветствует хозяйка дома, свет мягко встречает в холле, и ночной холод с улицы рассеивается из-за удара о блестящую белую эмаль широкой во весь рот улыбки и поверхностное гостеприимство. — Здравствуйте, я по вызову, — незамедлительно проговаривает недавний гость прокуренного такси. На нем только черный длинный пиджак и аккуратный блестящий чемодан в руках, отливающий в лунном ярком свете таким же мрачным цветом, как и одежда, одетая на длинное тело. — Простите, мы не заказывали проститутку. Мой муж умер 10 лет назад, — снова улыбается женщина. — Я священник. — Мы так рады вас видеть в нашем доме, — она кланяется и вешает его одежду, пропуская внутрь просторного не прибедненного дома. — Мы очень рады, что вы приехали, святой Кир. — Ваше преподобие, — поправил Курсед; если бы на нем был деловито напялен галстук, то он максимально важно бы слегонца его подтянул. Без верхней одежды на нем и правда что: подризник, фелонь и епитрахиль с крестами. Единственное, что камилавки нет – случайно в такси оставил. Но то, что камилавки нет хозяйку дома совершенно ни коим образом не ебет. — Я приехал как только смог. Как говорится, в моем возрасте лучше не откладывать порох в... Я о том, что пострелять всегда бывает охуенно. Женщина смотрит широкими глазами с непониманием. — Я о том, что прежде, чем обрушить силу, мне нужно прочистить энергетический канал своего дула... Она, делая вид, что понимает, снова широко растягивает рот в улыбке, показывая белоснежный ряд ровных зубов, что Курседа начинало то ли подбешивать, то ли пугать. Но про маму своего клиента лишнего он никогда не скажет. Женщина поворачивает голову испуганно, и на этот раз, большие ее глаза выдают по большей мере страх, когда из самой дальней комнаты на втором этаже слышится протяжные, болезненные и до невозможности хриплые крики..., будто в комнате одна белая девочка и пять темнокожих мужчин снимают видео, не отдыхая уже целые сутки. Курсед тоже смотрит в том же направлении, понимающе поджимая губы и покачивая головой. — Сколько он так? — Очень давно, — она поникла, искривив рот и прищурив глаза в невыносимой печали. — И в последнее время его состояние все хуже и хуже. Он ничего не ест, не пьет, не хочет разговаривать со мной. — каждое слово она выдавливала сквозь ком, застрявший в горле. — Ребенок просто обезвоживается на глазах. — Может быть, стоило ему давать энергетики хоть иногда, — задумчиво проговорил Курсед, и женщина шокировано с вновь возникшим непониманием посмотрела на него, но этот взгляд Кир не поймал, выискивая предположительно туалет. — Так, где я могу освятить этот дом? — поинтересовался Курсед. ∆\ Он открывает обконченную почему-то дверь туалета не прибедненного дома и с блаженством садится на унитаз, прикрывая глаза и собираясь руками залезть в штаны и как следует провести ритуал освящения, но тут же отдергивает себя, понимая, что, боже... Он забыл Библию. — Ах, святые ангелы..., боже..., помолимся..., — сжимает зубы и делает последние отрывистые движения рукой; дышит тяжело и рвано после сладкой и приятной дрочки в туалете чужого дома. Аккуратно прикрыв дверь сортира, он вздрагивает испуганно, встречая перед собой опечаленное лицо хозяйки дома, и поджимает губы, делая в это же мгновение задумчивое и мрачное лицо. Безмолвно они поняли друг друга, и ступени скрипели протяжно под их собственным весом, когда неспешно они поднимались наверх на второй этаж. Дверь открывается ужасно медленно, и Курседу кажется, что проходит вечность. — Епт твою мать..., — одними губами проговорил Кир. Картина была маслом: парень достаточно молодой был привязан к изголовью кровати за кисти рук, как в садистском порно, был только в нижнем белье, а в глазах читалась та самая демоническая одичалость. Чужое тело периодически содрогалось в холодном поту. Очертания ребер были видны невооружённым глазом при глубоких вздохах существа. У Кира из под завесы сплитованых волос даже глаза вылезли. Он залип, огибая взглядом чужое бледное тело с этими выступающими ребрами, горящими глазами и черными, встормошенными, отросшими волосами, отмечая про себя, настолько же все запущено, что у особи мужского пола, находящегося перед ним, торчали прямые острые рога, и метался из стороны в сторону хвост с заострённым сердечком на конце. Черный цвет очень контрастировал с белой кожей, которая, скорее всего, очень давно не видела солнечного света. На самом деле, сложно сказать, что кто-то из их узкого круга святых, которые занимались бесогонством, верили в это. Такие случаи были нечто новым и совершенно опасно неизведанным, Кир был уверен. — Да ну нахер, — прокомментировал Курсед, резко сорвавшись с места, не желая больше находиться в одном помещении ни с этой женщиной, ни с ее дьявольским отродьем — Отец! Подождите! — женщина ухватилась за епитрахиль так крепко, что кресты, ударившись по инерции друг об друга, зазвенели. — Нет, ну вы видели? ВИДЕЛИ? — он несдержанно жестами показывает на дверь в комнату, где находилась жертва. — Это че за хуйня сейчас была? Я вахуи. — Ну, пожалуйста! Молимся на вас и на Господа Бога Всевышнего! Умоляю и взываю к вам, — голос ее начал становится тише. — Умоляю, спасите моего сына..., — ее голос слезно сипнет, и Курсед понимает, что он слишком любит мам своих клиентов, чтобы так просто холодно посмотреть ей в глаза и отказать. Даже несмотря на то, что он понятия не имеет, что с этим делать. Он останавливается и разворачивается к женщине лицом, смотря на неё сверху-вниз. И, всё-таки, что-то в груди екает отвратительно. И хоть и неохотно, но он говорит фразу – точку невозврата: — Господи, — он закатывает глазные яблоки наверх и закрывает глаза; устало и тяжело от осознания возможного исхода этого ритуала изгонения. — ...как вашего сына зовут? — Сережа он, Акумов, — улыбается мать прекрасного чада одними подрагивающими губами и затаскивает его обратно в единственное неосвещенное место в этом треклятом доме. Кир остаётся один на один с нечистью в одной комнате. Ручка двери повернулась, и щеколда издала жалостливый плач, а Курсед вздрагивает ощутимо всем телом, ведь отвратительное тянущееся ожидание того, насколько долгим и тяжёлым для обоих будет ритуал, и чем он может закончиться вводило, честно говоря, в неприятное состояние и не давало никакой лишней надежды, повышая уровень нервозности. Он, конечно, ответственен к своей работе, но ответственность его заканчивается только на пунктуальности, поэтому он не был готов нихуя к такому мракоебству. Нихуяшеньки, к слову. Всё-таки всегда лежащая в его чемодане Библия очень пригодилась. Аж целых два раза. Ведь молитва, которая была базой и основой, находилась прямо на чистых белых страницах толстой книжки. Впервые он, действительно, будет, или, по крайней мере, постарается использовать свои какие-никакие знания, и наконец сделать все наилучшим образом. Парень напротив провалился в лихорадочную беспокойную дрёму. Волосы прилипли ко лбу и разметались по простыням, а взгляд священника невольно прилип к чужому лицу и к черным средней длины рогам, к этому подрагивающему подвижному хвосту. Бледные сухие от напряжения губы проронили пару матерных словечек, и дрожащие мелким, еле заметным тремором, холодные пальцы взяли Библию. Первую фразу нужно было прочитать всего лишь один раз, без повторов, но каждое слово перекатывалось на языке тяжело, как будто рот распух, был всколот этими крестами, висящими вокруг, даже на стенах. Язык вяз и еле шевелился. На бледных отвратительных стенах, на которых не было нормальных обоев, а только холодный бетон, кресты начали танцевать, как черти вокруг костра в лихое время: крутились, играли и начинали водить на стенах хороводы. Пиздецки страшно. А выхода назад нет, пока все не будет окончено, и последние слова не будут сорваны со святого рта, озарив комнату божественным светом и сделав человеком существо, что сейчас пока что беспокойно дремало напротив. Но сердце пускается в безудержный пляс, когда несчастные деревянные полы начинают скрипеть, несмотря на то, что весового воздействия нет. Существо, не стесняясь своей вопиющей непристойности в своём пошлом антихристском обличии, открыло глаза. Даже сквозь нависшие волосы, как шторы, выжирают из него душу покрасневшие, слезящиеся, безумные глаза, которые горели лихорадочными рубинами от алого до багрового с нечеловечески узким зрачком. Это должно пугать и вызывать, кружащий голову, страх... Кир напряжённо облизывает губы и в холодном поту непослушными пальцами пытается перелистнуть страницы Библии, потому что начал читать совершенно не то, что нужно. Но Курсед понимает, что немеют пальцы и кружится изображение, отраженное в глазах, не только из-за жидкого страха в крови... — Как тебя зовут? — чужой с хрипотцой голос Акумы басит, и он смотрит уже не так неадекватно пронзительно, а глаза прекращают лихорадочно блестеть. На небольшое мгновение. Хотя мелкие капли пота все ещё скользят по голой коже на висках и худой шее, что выдает изможденное состояние тела. — Курсед. Но тебя ебать не должно, — всё-таки, отвечает: холодно и грубовато, пытаясь отыскать нужные страницы но пальцы только путались в них. — Просто хочется знать имя человека, которое я буду стонать во время ритуала изгонения, — широкий до болезненности похотливый оскал больно впивается в душу, и в чужой взгляд, и в особенности в чужой член. — Что ты сказал? — Кир прокашлялся, прикрыв рот собственный сжатым кулаком. — Ох, я был бы не против, чтобы ты оттрахал меня во все щели, папочка, — при этих словах он слегка приподнимает бедра несколько раз в вызывающем жесте, красуя на ебале злорадную ухмылку, чуть показывающую небольшие клыки. Курсед понимал, что это ужасно неприкрытые, как чужое тело, провокации. Но какой же этот недоебаный в детстве долбаеб стоящий провокатор: гибкий – голые худые щиколотки, мягко выступающие тазовые косточки, плавные изгибы ребер и позвоночника; с бледной кожей и паутинами синеватых вен, которые проявляются при напряжении рук, на тощих со слабо выраженным полуокругом выпирающих косточек запястьях; красивый — да, Курсед может объективно его таковым назвать; для себя. — Боже..., — Кир смотрит по-актерски пошло; будто мысленно уже снимал несчастные единственные оставшиеся на Куме трусы. — Подчинение любишь. — и вслед совершенно бесконтрольно срывается следующая фраза: — Чья ты сука? — Да..., твоя. — Акума поджимает пальцы ног, выдыхая еле слышно. Подгибает к себе круглые островатые коленки и прогибается в спине, сжимая ладони в кулаки и пытаясь высвободиться из натирающих веревок, которые оставили уже багровые следы на белой коже. Он, скорее всего, хотел приблизиться и прочувствовать жар чужого тела, не медля и не тратя время, как они сейчас это делали, на какую-то хуйню. — Чья ты сука? Я тебя спрашиваю, — Кир подходит ближе; он понимает, что им сейчас манипулируют неприкрыто, от слова «вообще». — Хе-хе, иди на хер, больше не скажу. — отворачивается, ехидно сощурив красные блестящие глаза. Сука, ну ведётся на подобное, уже не как собачонка на поводке, а как маленький ребенок на поводочке, и сам с этого начинает злиться. Курседа настолько это раздразнило, что зубы стукаются с силой, и челюсти сжимаются до боли, играя желваками на лице. — Тебе пиздец. Библия теплилась в его горячих руках, и он наконец-то отыскал те страницы, которые были нужны. Но все равно было отвратительно трудно... Акума выжидающе как-то посматривал, даже с интересом. Ему было в кайф наблюдать за стараниями священника, его вело от получаемых адреналиновых эмоций, выебывающие изнутри так, что приятный покалывающий жар по всему оголенному, как электрический колючий провод, телу пронизывает в экстазе. И в кайф смотреть, как красивые татуированные руки перебирают страницы части Нового Завета; как держат эту твердую в переплете книгу, стараясь не уронить, цепляясь настолько сильно, что вырисовываются на руках силуэты бледных костяшек. Хочется даже подумать над тем, чего бы хотелось больше: чтобы эти руки поглаживали его напряженный член или чтобы сжимали задницу до сильных красных отметин? Вязкая и неприятная пустыня во рту не тешит наслаждением. Лучше собственной кончой смочить, чем собственной слюной, но Курсед упорно зачитывает несмотря на то, что вокруг происходил полный хуебред из-за сил одного чертилы, привязанного к единственной широкой кровати в этой комнате. В принципе, кровать – единственное, что было самым адекватным в этом помещении, спасибо большое. Акума не был в восторге, но был поражен и восхищен, потому что такую жесть нужно было еще так чувственно прочитать, что аж трахнуло, если честно, и к глотке подкатила блевота из-за действующей молитвы. Кума скривил лицо, вжавшись телом в кровать: тело ломало, давление поднялось настолько, что казалось у него сейчас сосуд в голове лопнет, и он отпустит демонов прямо тут – вот настолько плохо, что настолько хуево. На слове «мана брейк» он не сдерживается в мольбах остановиться. А на фразе «тающие сферы, мои блейды потемнели» у Акумы в голове начало темнеть, и он жалобно смотрел в чужие глаза сквозь отросшие сплитованые волосы, просто прося милости скрутить его уши и вывернуть их в другую сторону в череп, чтобы с ним на всю жизнь остался выключенный звук. Он только с ним сможет жить дальше после таких ритуалов экзорцизма. Когда поток звуков, мерно складывающийся в слова, остановился на какое-то время, Акума уже проникся уголовной статьей о доведении до самоубийства – он бы всковырял себе вены короткими ногтями и оторвал бы их к хуям, если бы мог разорвать веревки. Но вместо крови из вспоротых вен получается чуть ли не захлебнуться в кровавом фонтане собственной блевоты. Кровь быстро впитывалась в белые одеяла, оставляя неприятные багра-розовые разводы. Чувствуя, что воздуха не хватает, Акума откашливает последние сгустки, и несколько дорожек выходят через нос, скатываясь на губы. Он размазывает это языком и мутным будоражащим взглядом смотрит на Курседа, который взял его грубо за щеки, заляпывая собственные пальцы в темно-красной жиже. Сережа улыбается кровавыми, поблескивающими в полумраке комнаты зубами, несмотря на жестко стиснутые щеки, растягивая губы, заляпанные в еще не остывшем тёмно-красном гемоглобиновом мессиве и, хрипя, дыша через нос, выговаривает по буквам так, чтобы крышня у Кира начала скоротечно отъезжать: — К-классно трахаешь..., аж в глазах темнеет... — капли крови осели на чужую менее белую кожу. — Я еще даже не начал, — Курсед растягивает блаженно губы в ухмылке. Наклоняется и властно подтягивает его ближе за челюсти, впиваясь в губы так, чтобы жаркое дыхание опаляло относительно прохладные лица, и от нехватки кислорода хотелось взять перерыв и отодвинуться, покусывая чужие губы до саднящих мелких ранок. Целуются настолько стервозно, изредка стукаясь зубами из-за неудобного положения, что стало больно, нестерпимо, и, отстраняясь, они разрывают тонкую линию темно-красной полупрозрачной слюны; мерзко, с солоновато железистым привкусом. Курсед придавливает его своим весом, залезая на сережины ноги. Чуть ниже таза. При этом он ловит приятный уху прерывистый стон. Снимает фелонь, которая приземляется на пол, скатываясь в многочисленные золотистые складки, куда вслед отправляются кресты на цепях, звонко ударившиеся о деревянный скрипящий пол. Кир большим пальцем проводит по чужим губам, жадно целует шею, широко слизывая языком багровые полосы темнеющей крови на солёной от пота коже, доходя до хрящика уха и слушая чужое, учащенное, громкое дыхание, которое на грани слабого стона. Слащавая ублюдочная лыба трогает курседовские губы снова и вновь от понимания того, что еще чуть-чуть, и он бы, действительно, услышал звук, от которого внутри все подворачивается в тугие обжигающие спазмы. Хотелось довести этот дрочибельный апогей до высшей точки издевательства. Кир отстраняется, игнорируя и не давая притронуться к себе Акуме, который был готов получить новый пылкий поцелуй; прижимает его за лоб ладонью к постели, улыбается еще шире и показушней. Властно и грубовато большим пальцем трогает, проходясь по всей длине, рожьи кольца, вычерчивая каждый маленький изгиб, и Сережа начинает дрожать и пытается уйти от прикосновения, находясь на грани адекватного, в его понимании, происходящего. — Я буду читать тебе молитву, пока ты будешь мне отсасывать, как последняя сука, — Кир аж сам от удовольствия неприлично прикусывает нижнюю губу; его голос хрипнет; а уголки рта приподнимаются вверх. Курсед присаживается ближе к чужому лицу; на уровне грудной клетки. Акума теряется буквально на секунду, но понимает, снова возобновляя зрительный контакт, и «его преподобие» теряется в этом взгляде, наполненным похотью до какой-то невменяемой бесконечности. Он раздевается, и последняя одежда, включая епитрахиль, с таким же золотым узором, летит нахуй. Сильными пальцами руки заставляет чужие челюсти разжаться, чтобы Акума облизал головку напряжённого члена языком, смешивая кровь со слюной и естественной смазкой. Соленое с соленым совмещать нельзя, но здесь даже приятней; здесь уже другой случай. Сережа берет целиком, облизывая губы, которые даже высохнуть не успели – он бы содрал неприятные корочки зубами, тревожа раздраженные участки. Курсед задыхается в стоне, который ходил на грани матерного слова. Голова опускается на изголовье кровати, упираясь в деревянную, выкрашенную в белый, поверхность. Сережа отсасывает с оттягом, заставляет ёрзать и дрожать ноги; немного виднеются чужие скулы; и Кир, просто умирая от прошивающего экстаза, берет его за рога, властно сжимая и заставляя Акуму непреднамеренно застонать. На неожиданную вибрацию Курсед отзывчиво мычит, что перетекает плавно в короткий стон. Он очень оценил... Из-за поглаживания и всяческого поощрения через касания острых рогов гладкими подушечками пальцев, где они трогали везде где только можно, упруго проходясь по небольшим роговым впадинам, Сережа не сдерживался в маленькой мести: оттягивая языком крайнюю плоть и иногда, совсем немного, проезжаясь зубами, чтобы сверху Курсед захлебывался от ощущений так, как он сейчас под ним. Так как тот пытался не сбиться в молитве, которую пытался без запинок и путаницы произнести во время всего этого безнравственного, но своеобразного, ритуала, он не мог уебать этого черта с двух ног, но это желание на кромке сознания только жгуче прокатывалось на языке. Он меняет угол проникновения в чужой рот, сжимая только один рог и отклоняя в бок, понимая, что он сейчас кончит от узкой, податливой и очень влажной тесноты глотки беса, которого давно должен был изгнать, а не трахаться с ним, как ненормальный... Хотя, ладно, хуй с ним. Нечем дышать, горло отвратительно саднит, а вкусовые рецепторы преследует мерзкий ужасно соленый привкус предэякулята вперемешку с кровянистой слюной. Акума старался дышать, хотя бы, через нос, но получалось хуево, потому что, путаясь некоторыми длинными пальцами в черных встрепанных волосах, им управляли, крепко держа за рожек, и часто Сережа чисто физически не мог сдерживаться в звуках за что иногда получал поощрение за эти сладкие мучения: отпускали, рукой спускались к оголенной напряженной и уставшей от неудобной позы шее и гладили около роста волос, иногда зарываясь там, где затылок, подбадривая и ероша итак спутанную немного мокрую шевелюру. Ему нравится похвала до покалывания в кончиках пальцев, и Сережа готов кончить только от нее, стыдливо закатывая глаза под дрожащие веки. Он уже ничего из того, что Кир говорил, не слышал, потому что все, как через вакуум. Член с хлюпающим звуком вынимают изо рта и давят на подбородок, чтобы кадык дернулся пару раз, показывая, что все проглочено. Кир собирает остатки, – правда непонятно, как он в этой кровавой массе хоть что-то различил –, давя большим пальцем на припухшие красные губы Кумы. — Слизывай, — улыбается, когда приказу подчиняются, томно проведя языком по подушечке пальца. Курсед смотрит в глаза напротив, когда сползает чуть ниже, садясь и упираясь фактически в тазовые кости, и поражается красивому болотному цвету, который до этого момента не проявлялся из-за ярких оттенков красного, который поглощал, вообще, все человеческое, что было в них. В них плескался лес, окутанный туманом среди ночи или глубокое болото, заросшее пестрой ряской, где иногда проглядывались скопления цветущих, желтых, аккуратных кубышек. Взгляд расслабленный совершенно; был подернут легкой дымкой и еле заметной темнотой из-за полуприкрытых век и так и не спавшего, конечно, возбуждения и тяжкой одышки учитывая то, что было ранее. — Ну, что? Отдохнул? Готов ко второму кругу ада? — настолько приторно иронично, что Акуме хочется плюнуть в эту помойку вместо рта. Хотелось, вообще-то, сказать про глаза, но Курсед предпочел оставить это откровение при себе.... Никогда не знаешь, на что потянет, хотя он всегда понимал, что его тянет на нестандартных личностей. — Че еще молитва осталась? — хрипит Сережа, прижимаясь щекой к заляпанному белоснежному одеялу. — Целых две, — тянет улымбу такую, что Акуме кажется, что им пора местами поменяться. — Упаси боже..., — говорит и слышит чужой смех прямо над ухом.... ...он впивается яростно заточенными такими же черными когтями в подлопатки, царапая до мяса, сжимает предплечья – пальцы втыкаются, как иглы в подушечку; на освободившихся кистях фиолетово-красные следы; Акума ерзает постоянно, не сильно выгибается и сжимает коленями бока Кира, но горячий шепот в ухо «раздвинь ноги, блядь» заставляет в животе приятно скручиваться органам и послушно шире раздвигать дрожащие бедра. Курсед его переворачивает на живот, трахая, как ебливую собаку, и Сережа, действительно, иногда начинает скулить, особенно, когда сзади его развязно и пошло берут за рога, что выкручивает тормоза все существующие напиздец. Хвост, соблазнительно изгибаясь, переходит к курседовскому животу, на грудь, а потом виляет около лица, и Кир интуитивно кусает, беря за основание другой рукой, обжигая температурой ладони, и тягая на себя рефлекторно. Акума прогибается в худом позвоночнике сильнее, чем до этого; виднеется обтянутый кожей почти каждый позвонок; накрыло так сильно, что он потерял дыхание и сознание на жалкие десять секунд. Он кончил; перед глазами целый космос всплывает. Толчки сзади тоже прекратились через пару телодвижений; Сережа чувствует, что ему помогают лечь на бок – ему забавно. Они теперь даже как-то похожи: оба потные, грязные, с размазанными следами крови на руках, под ногтями и на некоторых других частях тела. Курсед тяжело и утомленно курит электронную сигарету – было бы зиппо, он бы ей эстетично щелкал и чиркал небольшой язычок пламени, крутя в пальцах правой, которая в черных линиях тату; типа, атмосфера, да. За весь процесс не было слышно ни одной молитвы. — Интересно, почему молитвы не подействовали? — спрашивает будто сам у себя Курсед, надеясь, что, заняшенный под хвостик, черт еще жив и ответит. Он чувствует спиной, что к нему разворачиваются, выжигая саднящую и без того спину взглядом. — Загляни под кровать, — при этих словах хвост игриво начал биться о простыни. Кир отворачивает край свисающего одеяла, что так слепило глаза, видит связанный чей-то силуэт и испуганные блестящие глаза незнакомого человека. Осознание настигает быстро: — Блять..., — он прикладывает руку ко лбу, сквозь длинную челку пялясь на Акуму. — Мог бы сразу сказать, — вполне спокойно говорит Курсед, дергая бровями и затягиваясь так, будто в последний раз. — Да ладно, расслабься. Мы так хорошо поебались, что не буду я тебя убивать. Не вселившихся демонов просто так молитвами не ебнешь. — качает указательным пальцем влево вправо. — Изначально я и не думал в этого пацана вселяться. Ждал священника, у меня просто на них дикий фетиш, — улыбается приторно Сережа, смотря на киснувшего с каждой секундой Кира. — Гаддэмн, я долбаеб, — иронично говорит Курсед, но его лицо за доли секунд меняется. — Ладно, ладно..., — склабится, вытягивая последние слога. — Я это изначально знал. — Черт, переиграл, — угнетенно и мрачно вздыхает Акума. Волосы Сережи слиплись в черные сосульки, прилипнув ко лбу; в глазах отражался рассвет восходящего солнца из-за чего они светлели; Курсед поднимает фелонь, но она падает легко на пол, шурша грубоватой тканью, оголяя блестящую сталь холодного оружия в руках. — Да ты пидорас, блять. — Акума сипло посмеивается; промерзшее, лежавшее всю ночь на полу, дуло уткнулось прицельно и четко в лоб. — А ты хуесос, но я не жалуюсь, — уголки губ снова поднимаются вверх, и улыбка чуть оголяет белые зубы. – Еще бы ты жаловался, — фыркает, ухмыляясь Акума. — Банкай, сука, — тихим хриплым голосом говорит Курсед, нажимая на курок, и...