Целостность

             Уэнсдей не любит прикосновения.       Мягкие плечи, сухие губы, резкая незнакомость чужой одежды и кожи – странность, дикость почти, неспокойная и тревожная, ненужная и бессмысленная эмоциональная прихоть – дыхание, запах, тепло, уверенная твердость рукопожатий, жарко-бархатный кокон объятий – удушающий, небезопасный, заставляющий стремительно искать пути отступления, каменеть беззащитной спиной в ожидании ножевого удара, и готовиться к ответному броску.       но изгибается тягуче-плавно и упрямо душит в груди постыдный стон – (тише, комната в общежитии место ненадёжное) – когда пальцы – перекроенные швами, крепкие, безусловно мужские – томительно-мягко касаются выразительной чеканки вздымающихся судорожно рёбер, проскальзывая выше, накрывая восковое горло жестом властным, умелым, заставляя стройно-юное тело натягиваться контрабасной струной на разгоряченных простынях       Уэнсдей людей не любит.       Громких, порывистых, бесконтрольных, нарушающих идеальную паутину точной системы мыслей и действий – они путаются, забывают, сомневаются, роняют разорванные бусы ненужных слов себе под ноги, топчутся на месте; они слишком много требуют и слишком много чувствуют – вина, страх, сопереживание, – эмоции разрастаются в них колючим плющом, не пропуская свет разума, контролируя все решения и в итоге делая всех носителей своими рабами.       но бросается глубже в водоворот жажды разглядеть целостность, размывает сознание до пятнистых вспышек перед глазами, рисует воображением надёжный излом мужской шеи, бледно-бронзовые очертания крепкой спины, фактурный изгиб жёстко-жилистого предплечья для ладони, что накрывает острое колено её настоящий теплом – лицо у фантазии стертое, размытое, как и ощущение жарких поцелуев на бледных скулах       но испещренные шрамами пальцы – пыльно-смуглые, горячие, сильные – скользят по губам нежно-реалистично       Уэнсдей не любит эмоции – чуждая загадка.       А эмоции не любят Уэнсдей.       Всегда настигают ударом – неожиданно, болезненно, неотвратимо, изламывают девичьи-тонкую шею, впиваются змеиной болью в затылок, оседают непривычно-тяжело на плечи – горькие, острые, запутанные, их сложно понять и невозможно предотвратить, они скапливаются чужими словами и действиями под веками, но почтиникогда не падают вниз – Уэнсдей привычно держится: хмурит брови, стекленеет взглядом, останавливает вопросы на губах, и почтиникогда не протягивает руку – эмпатия не для неё.       но шьёт рану нежно, хотя пальцы дрожат – не посмеет доверить кому-либо другому, – и пытается стряхнуть растопленную соль с ресниц – она ведь обещала себе больше никогда не плакать, так что же теперь? – и всё тянется прикоснуться, погладить шероховатую кожу ослабевшей ладони сквозь тонкие кружева кровавых разводов, исследовать грубоватые линии шрамов, подарить тепло – заботливое, волнующее, мягкое, – и снова встречает осторожную взаимность, зажмурив глаза на скользящее движение мизинца вдоль линии своего запястья.       Оказывается, подобное Уэнсдей любит.       И, возможно, даже любит любить в ответ.