Оранжевый. Желтый. Голубой.

Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.

Холодно, зябко, и вечер без красок. Мерцающая белизна под ногами. Хрустит. Багряно-алыми плодами, терпким вкусом рябина вязнет на зубах. Пальцем, ногтем проводишь по шелестящей ткани, дарившей тепло, не душевное, временное, переходящее. Теплый оранжевый круг фонаря притягивает, как мотылька, как бабочку, рвущуюся к огню. Неуверенно шоркаешь тяжелыми ботинками, разгребая снег, убивая маленькие снежинки, разрушая сложный узор. Ожидание душит, ожидание тянет, ожидание треплет тело крупной уродливой дрожью. Ждешь его. Должен прийти, обязательно должен. Или ошибка, глупая шутка, нелепый обман, маска клоуна, намертво прилипшая к печальному лицу. Пожалуйста, Боже, забытый на десяток лет Боже, даруй единое нужное — еще одну тень под фонарем, встречающим близкую ночь. Погасшие было глаза слепят фары, холодным светом безжалостно разрывая оранжевый мягкий круг. Железная лошадь издает звуки, приличествующие порядочной машине. Всадник из плоти и крови вторгается в большое и маленькое пространство, пространство тревожного ожидания. И тревога барабанит по грудной клетке сильнее, чем прежде, с размахом, с титанической силой, способной выбить душу из маленького трепещущего существа, подвешенного на тонкой паутине, сотканной из опасений и надежд. Боишься всадника, боишься увидеть и услышать, и хочешь спрятаться, захорониться под снегом. А сердце играет токкату, сбившееся дыхание отчеканивает неясный ритм. Шаг. Два. Три. Уверенный, ровный шаг. Существо, бывшее женщиной, девушкой, девочкой, красивым ребенком, жаждущим ласки, желает бежать прочь, замкнувшись в первобытном, животном, покинуть оранжевый мир, чтобы скрыться в ночи. Но всадник подходит, улыбка на его лице, короткая, понимающая, превращает существо в женщину. Снимает шарф, повязывает на тонкую шею, большие влажные глаза благодарно смотрят в ответ. Спрашивает, к чему стоять на морозе, ждать. Не может проникнуть так глубоко внутрь, чтобы познать причины причин. Пожимаешь плечами, смущенно поглядываешь на крохотные бриллианты, сверкающие, как звезды, рассыпанные по белому покрывалу. Дрожащие руки ощущают тепло, оранжевый круг вбирает двоих. Ненадолго, пока всадник не ведет дальше, внутрь, туда, где много света, желтого, ненастоящего, все же красивого, хрустального, с далекого потолка. Дрожащие плечи ощущают тепло, и хрустальный свет становится сегодняшним вечером, сталкивая с пьедестала оранжевую вечность с томительным ожиданием случайного несчастья. Мягкие кресла, разговоры о разном, о всяком, обо всем и ни о чем. Покуда не раздается звонок, громкий, грубо обрывающий щебетание, тихие птичьи трели, посвященные тому, кто рядом. Понимает слишком много и умеет обращаться с птицами. Отелло убивает Дездемону день за днем, год за годом. Каждый из миров готов наблюдать, как мавр душит любовь. Зрелище, достойное духа. Тоже наблюдаешь. С упоением, неподдельным интересом. Тянешься к всаднику, не телом — душой. Мысли витают меж правдой и ложью, явью и выдумкой. Можешь быть Элоизой, можешь быть Маргаритой, но остаешься лишь некоторым существом. Умеешь быть чудовищем, умеешь быть злой, скучной, рядом с ним умеешь быть собой. Всадник теплый, он добр к существу. Учит существо жизни, толкая в мир. Маленькая колючка. Шипишь, препираешься, цепляешься за уютную тьму, комнату, пропахшую сгнившими мечтами. Оживляет, ведет, настойчиво, со знанием дела. Впервые завидев, нутром чуешь что-то, притягивающее, отталкивающее — связующее. Точно магнит. Попадаешь в поле. Спотыкаешься, заикаешься, убожество. Прячешься за спинами других, игнорирующих, подтрунивающих, спешащих отличиться. На беспокойную острую коленку ложится рука. Ночь сменяет вечер. Ночь кончается в бокале. В горечи и в сладости. В горе и в радости. Пальцы-палочки постукивают, пальцы-палочки поглаживают. Сгибаются, шарнирные, подвижные, в меру неловкие. В черном окне отражается лицо — белое, счастливо-грустное. Страх не оставляет. Потерять, перепутать, разочаровать. Вином не залить ужас ребенка, так долго избегавшего, так долго не любившего. Льется музыка, выдавливает кривую улыбку. Танцевать не умеешь. Заставлять — не надо. Но как-то получается. Получается что-то. Ноги заплетаются, а всадник не смеется. Помогает, держит. Прикосновения, обжигающие поначалу, входят в привычку. Хочешь сама — боишься. Еще есть стена, грозная, тяжелая, из предрассудков, из формальностей. Неправильно. Нездорово. Неприлично. Плевать? Пожалуй, еще немного — и плевать. Сизое легкое платье, похожее на облако, стекает вниз. Унимается дрожь. Тепло, так долго пробивавшееся, окутывает. Просыпается женщина, доныне дремавшая, вольная, норовистая вакханка. Женщина дерется с существом за право обладания. И побеждает тогда, когда удовольствие становится неоспоримым. Огнем и мечом истребляет всякий росток страха, сжигает за собой все в неукротимой ярости. Тело неподвластно разуму. Уже не видишь, а чувствуешь. Волосы цвета сухой травы, цвета усталой осени, еще немного — будут седыми. Голубые глаза, глубокая печаль, утонувшая в них. Краткое счастье, рука об руку, в тайне. Обмен взглядами — и только. Чашки горького чая, забытые ложки сахара. Днем тишина. Такая смешная и обидная. Но вечером снова все хорошо. И было хорошо. Иствуд с острым взглядом, в пончо вечного странника, очарование дикого запада. Смешки, остроты, а где — красноречивая тишина. В той комнате тоже был дикий запад, в одиночестве, с налетом вечной жалости к существу. Теперь существо осталось позади. Всадник идет в темноту за сеном своей лошадке. Всадник падает, тяжело дышит, будто выбили из седла. Подскакиваешь следом, бросаешься на грудь, дрожащими пальцами-палочками расстегиваешь пуговицы. Слишком быстро бьется сердце, слишком часто, слишком часто, слишком быстро — так внезапно. Путь к телефону длится целую вечность. Вновь молишься Господу, милому Господу, что помог однажды. Сознание всадника ускользает, он уж глух к словам, самым нежным, самым трепетным. Реанимация. Не пускают. Через час — новость. Конец. Жизнь осталась там, в комнате, где было хорошо. И голубой больничный свет ничуть не похож на оранжевый, ничуть не похож на желтый и на их общий полумрак совсем не похож. Существо, давно забытое, выползает наружу, чтобы добить поверженную женщину, чтобы довести ее собственную жизнь до конца, скромную, серую, скорбную маленькую жизнь.