Честно

Гармадон никогда не врал Ллойду, когда дела были плохи. На вопрос «ты в порядке?» от маленького сына, он предпочитал отвечать прямо и без увиливаний: либо твёрдым «да», либо твёрдым «нет». Даже когда знал, что вот именно в эту секунду мальчик не сможет прочитать его ложь — говорил правду. Это было важно. На этом строилась их связь. На доверии, любви и честности. Гармадон вообще очень хотел привязать Ллойду любовь к честности — с самых ранних лет. — Папа? Вернувшийся очередной раз с поля боя, он был необычно задумчив и молчалив. Даже для себя — необычно. Гражданская война — это то, чего уж точно никто не мог ожидать в таком мирном месте, как правый остров Ниндзяго. Сражений не было уже долгие годы — и тут внезапно прилетело, что называется, откуда не ждали! Видимо, и внутри равновесия должно быть своё равновесие. Иронично. Но это не так важно. Они пробили оборону. Гармадон не был непосредственным участником этих событий — лишь потому, что его не пустили сражаться: с женой и сыном это было бы проблематично, — но знал, что ознаменует это событие. Проигрыш. То, что они не могли себе позволить, чёрт возьми, случилось! Он хотел закрыться в спальне и разбить что-нибудь о стену. Или убить кого-то. Того, кто придумал этот проклятый план, поставивший весь остров в опасность — в частности. Он хотел — но не мог. Не нашёл в себе сил. Глаза, налившиеся алым, совсем не опасно поблёскивали в темноте, когда его светлый малыш приоткрыл дверь, заглядывая в полумрак. Маленькое солнышко. Солнышко, чей свет затмит эту огромную горящую звезду. Судя по тому, как он опешил, заметив папу, сидящего на кровати в раздумьях, пришёл малыш обсудить явно не его моральное состояние. Не почувствовал в этот раз. Как же хорошо, что в нём осталось так мало от бесчеловечных предков всё-таки. Душу греет, что, возможно, Гармадон последний такой проклятый в этом роду — что сын даже слова «Они» никогда не услышит. Оно и к лучшему. Оно и замечательно. — Что такое, сынок? Он редко звал сына по имени, — говорил с тёплой усмешкой, что так они будто не родные, — и этот раз исключением не стал. Вообще лишь после долгих уговоров и нагоняев от Мисако, в их диалогах стало чаще звучать это «не роднящее» имя «Ллойд» — и лишь потому что однажды на вопрос «как тебя зовут?» он ответил родному дяде «сынок». Ллойд осторожно подошёл к нему и заглянул прямо в глаза. Красивые. Мальчику больше нравились карие — но эти он искренне считал крутыми. Как у супергероя со сверхспособностями. Даже завидовал. — Что-то случилось? Спросил и наклонил голову к плечу — так что все светлые мягкие прядки свалились на большие и умные зелёные глаза. Гармадон не смог не улыбнуться, когда ребёнок его, очень испугавшись этого, удивлённо проморгался и потряс головой в попытке снова вернуть их в неаккуратно-убранный вид. Он был маленьким солнышком не только потому, что весь светлый и яркий, но и потому, что «лучики» постоянно торчали хохолками на голове, не укладываясь нормально даже влажной расчёской. Домовёнок. Тёплый, сонный домовёнок. Пришёл к нему в гости — в тёмное и мрачное «ничто». — Ничего серьёзного. Ллойд хмурит почти неразличимые на личике светлые бровки и снова смотрит на отца. Прямо в душу, туда, куда никого раньше — за всю свою жизнь! — Гармадон не подпускал и близко. И он знает: сын видит его насквозь. Как и он его тоже — но здесь другое. Здесь именно его мальчик, и за его мальчиком наблюдать безумно интересно. — Ты мне врёшь. Мужчина не отводит взгляд, не начинает отнекиваться. Только мягко кладёт руку на голову сына и приглаживает всё-таки всех «петухов», аккуратно распутывает и расчёсывает пальцами. — Вру. Я надеялся, хоть в этот раз сработает. Ллойд смешно крутит головой, пытаясь сбить с себя отцовскую руку, но у него ничего не выходит. Она остаётся на том же месте, а ему приходится смириться со своей участью выглядеть, как нормальный человек, а не как монстрик из-под кровати. — Никогда не сработает! Гармадон тепло смеётся. — Это я уже понял, малыш. Ты излишне проницателен для своих лет, знаешь об этом? Ллойд снова хмурится. — Что такое проци… про-ци-на-те-лен? — Очень хорошо чувствуешь, что у людей на душе. Проницателен только. Про-ни-ца-те-лен. — Это какое-то слишком умное слово. Мне не нравится. Гармадон снова смеётся. — Мне тоже. — Хм… Ллойд задумался — видимо, над вопросом о том, почему папа вообще использует это мудрёное слово, если оно ему не нравится, — и его этот вид вызвал на душе Гармадона приятное тепло. Так, что он мигом забыл обо всём и просто наслаждался компанией этого милого и забавного, «процинательного» малыша. — Так что у тебя случилось? Всё хорошо? Мужчина тяжело вздыхает и аккуратно — будто боясь навредить — прижимается лбом к лобику своего ребёнка и прикрывает глаза. Стоит ли рассказывать ему о таком — вопрос хороший. И дать ответ на него Гармадон не был готов совсем. — Тебе честно или так, как надо? Ллойд прижимается сильнее. — Честно. — Всё очень плохо, сынок. Поднимает на папу обеспокоенный взгляд, стараясь встретиться с его в ответ, но Гармадон не открывает глаз, снова погружаясь в своё горе. — Ты не волнуйся только. Это всё пройдёт. Запомни, Ллойд: всё всегда обязательно проходит, всё имеет начало и обязательно имеет конец — и даже, когда кажется, что выхода нет, порой стоит просто посмотреть на ситуацию иначе. Порой мы сами себе закрываем пути к отступлению, но это ещё не значит, что этого всё пропало. Жизнь продолжается, мальчик мой. А конец… никогда на самом деле не конец — а только новое начало, — усмехается. — У меня сейчас тёмная полоса в жизни, можно сказать. Но в этом нет ничего страшного, сынок. Она закончится. Мы победим. И всё будет хорошо. Всё всегда кончается хорошо. — Почему у тебя тогда такой голос? Теперь уже Гармадон поднимает на него взгляд и осторожно отстраняется. — Какой голос? Ллойд теребит подол домашней кофточки в руках. — Ну… такой. Как будто ты в это не веришь. Просто, папа, ты же… обещал, что скажешь правду, но… это точно правда? Гармадон решительно берёт его лицо в свои ладони, смотрит неотрывно прямо в глаза и спокойно, чётко произносит: — То, что я тебе только что сказал: да, чистейшая правда. Даже не смей в этом сомневаться, Ллойд. А потом, подумав, протягивает мизинец и с улыбкой произносит: — Слово Гармадона… Малыш хватает его своим мизинчиком, активно трясёт, усмехаясь. И вместе они продолжают фразу: — …неоспоримо, непреклонно, нерушимо. — Я хочу быть таким, как ты, когда вырасту! — вдруг произносит Ллойд, смотря на отца с таким восхищением, что ему даже становится неловко. И он краснеет. И он отводит взгляд. Потерялся — смотрите-ка! — Это каким? Усмехается немного нервно, понимая, что сын его пока не совсем в курсе, какого это: быть, как его отец. Мальчик отвечает, эмоционально жестикулируя: — Таким… ну… умным, смелым! Книжки странные читать, с плохими парнями сражаться! И чтоб… вот… как ты: только слово сказал — и они… и все замолчали! И такие сразу: «Да, мастер Гармадон!», — он поднёс к виску левую ладошку по незнанию, отдавая честь, и залился звонким смехом. — И знать много всего! Как слово это! Пронацителен! — «Проницателен», сынок, — сквозь смущённый смех поправляет его отец. — Да! — мальчик прижимается к нему в объятиях и продолжает уже спокойнее. — Ты крутой, папа. Я тоже хочу таким быть. Гармадон почувствовал, как в груди растёт тепло, смешанное с навязчивой грустью. Приятно, что его солнечный мальчик видит его таким. Приятно — но он таким не является. Приятно — но Гармадон бы всё, что угодно отдал, чтобы Ллойд не был на него похож ни капли. — Станешь, если захочешь, мальчик мой, — он обнимает своё счастье в ответ и мерно гладит его по волосам. — Но тебе это не нужно, поверь мне. Ты можешь вырасти любым: серьёзным или взбалмошным, разносторонним или преданным чему-то единственному, самоотверженным или безучастливым — ты всё равно будешь таким же крутым, как и я. А может, даже круче, кто знает. — Нет. Потому что ты всё равно самый крутой. — Я рад, что ты так считаешь, но объективно не самый. — Объективно, — повторяет Ллойд, будто пробуя это слово на вкус. — Я не знаю, что это. Значит, не считается! И смеётся. А Гармадон только прижимает его сильнее к себе, чувствуя невероятную любовь к этому дурашливому ребёнку. Во имя отца, только бы он таким и остался. Только бы навсегда сохранил свою детскую наивность. Только бы он не стал похожим на своего родителя. — Кем бы ты ни вырос, я в любом случае буду тобой гордиться, сынок, — и переходит на шёпот. — Ты самый лучший. — Это ты самый лучший, папа! Хлопает кулачком по отцовской спине совсем невесомо, и вызывает у него усмешку. Да… Ладно. Если всё когда-то кончается, значит, не так уж и страшно их поражение сегодня. По крайней мере, Ллойд в порядке. А пока он в порядке, Гармадон будет сражаться дальше — пусть и не на поле боя, а в тылу. По крайней мере, они проиграли не войну. Они проиграли только битву.