Где-то в заморской деревне растут апельсины

      Улица после магазина ослепляет. Солнце разбрасывает по лужам зайчиков, перемигиваются светофоры, сияют витрины и надраенные поручни на дверях, сверкает новенькими погонами постовой. Антон ныряет в вытянувшуюся почти вдоль стены тень пятиэтажки, надрывает торчащую из авоськи сетку и осторожно вынимает апельсин. Чуть царапает ногтем шкурку, подносит к носу, вдыхая яркий цитрусовый запах. Совсем как в детстве, когда в деревню приезжала большая машина, а потом в сельпо на прилавке появлялись конфеты в разноцветных бумажках, сосиски в рыжем целлофане и сочные фрукты из далёких заморских земель. Земли в воображении Антона обязательно были заморскими и чудесными, потому что наклейки на апельсинах были с непонятными буквами, каким в школе не обучали.       В их маленькой сельской школе, по крайней мере.       Позже Антон навидался разных букв. И немного похожей на родную кириллицу латиницы, и округлых грузинских со смешными хвостиками, и загадочных иероглифов, каждый из которых — слово, а поставишь рядом два — и вместо двух слов выходит третье.       Да-а, много разных букв Антон повидал, пока мотался по стране с одной большой стройки на другую. Пусть и не по своей воле.       Срок он — сначала в колонии, потом в лагерях — отпахал целиком, уж больно норовист оказался для поблажек. И вину-то за собой не признал, и стучать не сподобился, и глазами не землю под ногами разглядывал, а мир вокруг. Получал за это, конечно, нещадно, но голову не отбили, а голова у него — сущее золото.       Ещё в колонии, между грамотой и работой умудрялся втиснуть дополнительные задачки. Что руками делать — тоже быстро схватывал. Бригадиром долго не ставили — уважение нескоро заслужил, но все дела, где точность нужна и смекалка, все его были. А там и бить перестали. Ну, по большей части.       Начальник дорожного участка очень не хотел его отпускать, когда срок вышел. Предлагал и повышение, и денег, да только домой вернуться Антону хотелось больше. Пройти вдоль полей, сдуть белую одуванчиковую головку в нос брехливому псу, приманить свистом чижа… Поглядеть, какой барыней Алёнка соседская заделалась. У неё небось свои мелкие «Алёнки» уже подрастают — кто б его дурака ждать стал после суда-то.       А ещё — очень хотелось дедову могилу навестить. Узнать, кто хоронил, кто за могилой ходит… Кто в их доме поселился… Что бабка Настя ещё жива, Антон и не надеялся.       И вот он вернулся, а ни дедовой могилы, ни крепкого ещё дома, ни самой деревни больше и нет. Город при заводе расползся, протянул вокруг паутину дорог, зарос длинными бараками, которые наскоро расселяют по новёхоньким пятиэтажкам. Через речку, забранную теперь в бетонные набережные, второй завод поставили.       И контрольно-пропускной пункт на вокзале. Не будь у Антона в справке указано, что он из этих мест родом, его бы и не пустил никто с поезда.       Лучше б не пустили. Смотреть туда, где раньше вода крутила мельничное колесо, а теперь ворочала плотинными турбинами, было почти страшно. Будто это он сам не вырос за прошедшее время, а уменьшился. И люди вокруг были иными: спешили, толкались, с угрюмыми лицами стояли в очередях или в грохочущих трамваях, плотно-плотно прижавшись друг к другу, лишь бы успеть быстрее… Что? Доехать от барака до завода? Вернуться обратно?       Антон ещё раз вдыхает апельсиновый дух и суёт маленькое солнышко обратно в авоську. Глянув в сторону толпы на трамвайной остановке, нарочно шагает мимо: в авоське, кроме апельсинов, молоко и яйца, подавят ещё.       Идти недалеко — по взгорью до двух дубов, потом налево до большой лужи… То есть по улице Ленина до парка и сквозь него мимо пруда. А там уже рукой подать до барака, где у Антона собственный угол, а скоро и целая комната будет: соседская семья дождалась распределения в квартиру. Хотя к зиме бараки обещают вовсе снести, под новую стройку, а рабочий люд уплотнить в бараки через улицу.       Он приходит вовремя: в кухне как раз освободилась конфорка на плите, и можно сварить макароны, чуть-чуть присыпав солью — тёть Клава в спичечный коробок отсыпала на первое время, да только Антон дома и не ест почти, вот соль и растянулась; слить воду, вбить яйцо и подождать, пока жидкое станет жареным. Один апельсин, уже очищенный, Антон выменивает на ломоть варёной колбасы. Шкурку от него, самый сочный её край, заливает кипятком, настаивает — вместо чая и компота разом. Уходит к себе в угол, освобождая в свою очередь место на плите и в кухне для тёть Клавы. Хотя какая она тётя — бабке сто лет в обед. Но если звать бабкой, ворчит так, что на весь барак слышно и спать невозможно. А сонному за станком делать нечего — без руки остаться можно запросто.       Антон пьёт апельсиновый кипяток, ест — прямо из ковша — едва солёные макароны с яйцом и всё думает, почему ни в одном из прочитанных им рассказе о великих сыщиках не упоминалось, как искать преступника, если самого места преступления уже нет? Если все возможные свидетели разъехались или умерли? Если ему, безвинно осуждённому и отбывшему наказание, как собственных ушей не видать документов, в сторону которых он тогда, перед судом, даже не смотрел, оглушённый потерей, арестом и допросом.       Макароны заканчиваются, и мысли устремляются в привычное русло: помыть за собой посуду, занять очередь в душ, проверить сменную одежду, убрать оставшиеся апельсины под кровать… Вспомнить план на завтра и с кем и о чём говорил на заводе сегодня. Отогнать воспоминания о колонии. Сходить в душ, потому что подошла очередь. Не забыть в душе свой кусок мыла. Начать считать до ста по-маньчжурски и уснуть, не досчитав до семидесяти…       Ночью, во сне, Антон сидит на перекладине окружающего поле забора и медленно ковыряет наконец-то найденной лопатой комья спёкшейся по августовской жаре земли вокруг ближайшего картофельного стебля. Там, во сне, вокруг тот мир, который навсегда исчез в реальности. Во сне баба Настя со двора машет Антону через поле, зовя обедать, хотя на самом деле до этого поля от деревни когда-то было ещё два поля и лесочек. Во сне на лопате нет ржаво-бурых пятен, какие были на ней, когда Антон нашёл её — не в груде прошлогоднего валежника, как во сне, а за два шага до лежащего поперёк крыльца деда. И солнце во сне ласковое, тёплое и пахнет апельсинами.       Апельсинами пахнет и в реальности — Антон обронил вчера в постель кусок шкурки, пока чистил, и та нагрелась за ночь от телесного жара и развонялась так, будто Антон в апельсинах вывалялся. Запах вкусный, приятный. Не для заводского рабочего, а для девицы или ребёнка. Или для жителя далёкой заморской деревни, откуда апельсины привозят.       Эх, уехать бы в такую…       Утренний цикорий с напластанным на серый хлеб варёным яйцом смывает сонное апельсиновое настроение, помогает плотнее увязнуть в набегающих с востока серых облаках. Антон наскоро приглаживает встрёпанные волосы, суёт ноги в ботинки и спешно идёт две остановки в сторону трамвайного депо. Обгоняет спешащих туда же прохожих: чем ближе к депо, тем больше вероятность ехать сидя. Сам Антон не садится, а занимает козырное место на задней площадке сбоку от двери — так, чтобы можно было легко поднырнуть под перекладину и выкатиться в дверь, особо не толкаясь с людьми в проходе и на ступеньках.       Чем глубже в город, тем сильнее напирают пассажиры; Антона почти вжимают в окно. У него нет с собой ни книги, ни газеты, в окно смотреть неудобно, потому что по старой привычке он никогда не встаёт спиной к людям. Поэтому он тупо скользит взглядом по чужим воротникам и стрижкам, по стиснутым в плотную массу плечам, по яркой рыжей заколке в волосах у какой-то девчонки… Вот девчонка разворачивается на месте, чтобы выскочить на нужной остановке, и Антон едва не вскрикивает от радостного удивления — Алёнка. Совсем и не изме… Да нет, быть того не может. Алёнке уже за тридцатник, а эта, вон, у школы выскочила. И ранец в руке. Но похожа. А может, и не похожа, может, просто что-то общее в выражении лица, или волосы похоже выгорели, вот ему и показалось.       Трамвай переползает реку, сворачивает вдоль набережной к новому заводу. В толпе пассажиров всё меньше женщин, всё больше мужчин — от молодых, только со школьной скамьи, парней до умудрённых годами мастеров. Да и женщины, какие остались, все крупные и суровые — тоже заводские.       Трамвай, грохоча, разворачивается, останавливается; люди высыпают из дверей, становится свободнее. Антон провожает взглядом пополняющуюся очередь на первую проходную и проскальзывает под перекладиной к двери — выходить на следующей. Мастер со знакомым лицом, но не знакомый по имени, осуждающе цокает языком, но не одёргивает влезшего вперёд него к выходу наглеца.       Накрапывающий дождь на улице, привычная давка у турникета, долгий переход через двор до внутренней проходной. Повороты коридора до цеха… Антон шаг за шагом выдавливает из головы отголоски сна, остатки мыслей об Алёнке, даже то, что вечером нужно зайти в булочную и купить полбуханки, если будет. К станку подходить с лишними мыслями — себе дороже.       Антон ныряет в привычный гул и лязг, в привычный ритм движений. Однажды он привыкнет и к растущему городу, и к высоким набережным, и к отсутствию поля за околицей. К виду плотины и, чем чёрт не шутит, к жизни в пятиэтажке. Заведёт чижа. Или кота.       Может, оно и хорошо, что здесь больше никого и ничего не осталось из его прошлого. Будет проще смириться.       Уже проще.