ария мотылька
30 ноября 2022 г. в 15:48
Мрачный камень стен плесневелого коридора покорно вобрал в себя звук, обратив его в гулкое эхо, чуть приглушив следующий, лезвенно-мягкий, непривычный под жёстким сводом тюрьмы…
— Не прикасайся ко мне!
…Два звука: первый и сразу второй.
Боль — всё, что почувствовал Альва в тот миг.
Он опустил взгляд на руку: по ладони в перчатке змеёй заструилась первая багровая слеза.
Рука Цикады на мгновение дрогнула, едва не выронив на пол короткий клинок, но уже через миг его гибкие пальцы снова уверенно сжимали кинжал.
Альва уже не тянулся к чужому плечу, с хмурой складкой на лбу наблюдая за струйками крови.
— Вот что ты получаешь, когда пытаешься вершить своё правосудие. — Цикада помедлил, прежде чем повернуться к Надзирателю спиной и убрать оружие в ножны. Кинув взгляд через плечо, он быстро добавил: — Не иди за мной в святилище. Хочу побыть там один.
Альва безмолвно смотрел ему вслед, по-прежнему хмурясь, не стал ничего возражать — хотя, разумеется, мог бы. Мог вскинуть увесистый посох Судьи, легко и властно подцепив им непокорную шею; мог ранить в ответ; мог сказать одно только слово, и своеволие Цикады усмирили бы множеством проверенных способов — благо Судьям властью дозволено было прибегать к иным… более действенным методам.
Но Альва по-прежнему хранил молчание, и вскоре эхо упругих шагов стихло вдали, позволив потревоженным стенам уснуть. Только тогда Надзиратель смог развернуться, чтобы уйти. Позади тонких туфель, непригодных для уличной стужи, негромко позвякивали острые звёздочки шпор.
Пальто было повешено на входе, посох — привычно оставлен там же, у входной двери, облокотившимся на стену рядом с изящным сервантом. Кроме серванта, ничего особенного в этой комнате не было: простая кровать, стул и кресло, грубоватого вида камин, крепкий письменный стол да занавеси на окнах… Разве что шкаф, выполненный из красного дерева — подарок за долгие годы безупречного судейства в столице. Никакой лепнины, богатых драпировок с трюмо, хрустальных бра над софой или бархатными сиденьями пуфов.
Его комната была незатейливой и тихой. В отличие от Джозефа Дезольнье, Альва Лоренц не требовал к своей персоне особенного отношения.
Подкинув догоравшему огню ещё пару брёвен из дровницы, Надзиратель стянул с пальцев перчатки, сполоснул руки водой из умывальника и подошёл к шкафу. Выдвинув верхний ящик, достал чистую ткань и обмотал ей ладонь левой — пострадавшей от кинжала — руки. Ладонь горела, словно охваченная адским пламенем. Альве вдруг нестерпимо захотелось пить — желательно что-нибудь крепче кофе, но ни глинтвейна, ни грога в Ледяной пустоши не водилось. Пришлось отстегнуть ремни маски и довольствоваться оставленным слугой в обед травяным взваром.
Головни в камине возмущённо потрескивали, неохотно делясь с людским миром теплом. Альва опустился в кресло рядом, притянул тело ближе к горячему жару, и адское пламя в левой руке отступило — ритмичными волнами, мало-помалу, — отступило или слилось с ним в едином первобытном потоке.
Он сидел у огня недвижно, не шевелясь; чуть свесив с подлокотника больную ладонь, больше не хмурясь, но всё ещё думая о произошедшем.
Во всём этом была и его вина — безусловно. На миг он забыл, как сильно они с Цикадой похожи… Это было присуще таким, как они, страстно жаждущим справедливости — подобного порыва стоило ожидать. Особенно после того показательного инцидента на площади… Ярость десятков бунтующих факелов выглядела более чем убедительно.
Из того дня Альва сохранил в памяти выражения сотен плясавших на пепелище нравственности лиц. Всех их. Он казался сам себе мотыльком, запомнившим опалившее его крылышки пламя.
В разуме как по команде всплыл образ заключённого номер ноль тридцать. Рабочая пчела, защитник беспомощных, он всю жизнь трудился не покладая рук, помогая друзьям и близким, пока трагическая случайность не привела его в мрачный острог. Альва помнил, как Пчела был терпелив и вынослив; именно добродетель терпения выделяла его среди остальных. Но Ноль тридцать водил дружбу с Ноль сорок — Муравьём, — а Ноль сорок, в свою очередь, с Ноль девяносто. Альва назубок знал характер последнего: Сколопендра принадлежал к тем неумолимым существам, которые, напав на свою жертву, оборачивались вокруг неё, ждали, когда на их добычу начнёт действовать яд, и лишь после этого приступали к трапезе… Ноль девяносто был слишком умён, безжалостен и хитёр, но лучше всего он умел выжидать.
Надзиратель отчётливо помнил, за что именно был осуждён Сколопендра, но всё равно был удивлён его нежным, почти романтическим отношением к Ноль семьдесят. Подёнка жила одним днём, воспринимая мир сквозь радужную призму, охотно помогая в тюремной прачечной в будние дни. До заключения она была всемирно известной танцовщицей, прославившейся тем, что исполняла каждый свой танец так, словно он должен был стать для неё последним.
В Ноль девяносто он некогда разглядел воздержание. В Ноль семьдесят — добродетель усердия.
Скорпион была пятым образом, всплывшим в голове Альвы. Он помнил её глаза в ночь на площади — тусклое отражение яркой былой доброты. Она хорошо адаптировалась в любых условиях — несмотря на плохое зрение, её чутьё всегда было тонким, и касалось это не только парфюма… Она тонко чувствовала человеческие слабости, но до того дня — Альве хотелось бы верить — никогда не пользовалась этим из плохих побуждений.
Что касается губернатора… что ж, их Бабочка во льдах была не менее благодетельна и добра. Целомудрие взглядов привело к тому, что она решила целиком посвятить себя обществу; однако у любой медали — две стороны. Добросердечная Бабочка часто слишком благоволила преступникам; как результат на свободу однажды мог выйти волк в шкуре невинной овечки.
От седьмого и самого важного образа в ту ночь у Надзирателя не единожды щемило сердце. Смирение, его любимейшая из добродетелей… Кто знал, что именно она откажется подчиняться ему в первую очередь?
Он видел искренность во всех поступках Цикады. Он притягивал к себе Цикаду, так же как и Цикада — его…
Но фасад истинных оков пал, когда он держал в руках ключ от правосудия.
Дурак, который думал, что держит факел, если бы ты действительно мог видеть сквозь это иллюзорное пламя, ты бы понял, что ты всего лишь обманутый мотылёк...
Внезапно — стук в дверь. Пары секунд для ответа явно недостаточно, но невежливый посетитель Альвы уже бесцеремонно вторгся к нему.
— Господин Лоренц, сегодняшний обход показал, что в лампадах святилища осталось слишком мало масла, — острый скрип двери, шаги гостя затихли в метре от него, за спиной. — Также стоит написать госпоже Кейган, чтобы в ближайший месяц для пустоши выделили… Бог мой, твоя рука! Альва!..
Хм?.. Его рука? Что с ней?
Надзиратель, с трудом вынырнув из волнующих мыслей, рассеянно-медленно перевёл взгляд влево. Действительно… На белой повязке расплылось большое пятно. Рядом с креслом, чуть впереди, образовалась лужица из его собственной крови.
Он так задумался, что совсем не обращал внимания на порез…
Он попробовал пошевелить кистью. Кисть онемела.
— Как… как ты себя чувствуешь? — перед Альвой возникло обеспокоенное лицо Цикады. Видеть волнение на его лице сейчас казалось странным, сбивающим с толку. Возможно, он перестал верить в искренность жителей после того, что случилось на площади.
Альва прочистил горло и посмотрел Цикаде в глаза.
— Кажется, я потерял счёт времени, сидя здесь у огня… Который час? — голос его не подвёл, хотя оказался слегка хрипловат после долгих минут молчания.
— Половина восьмого. Скоро будет вечерний обход. — Цикада тревожно опустился рядом, беззастенчиво рассматривая его почти что в упор. Альва представил себя подопытной крысой, разглядываемой через линзу кучей любопытных людишек. Ему не понравилось это чувство.
Цикада попытался дотронуться до ладони Альвы, но Альва резко убрал с подлокотника раненую руку. Цикада нахмурился.
— Порез ты, конечно, не обрабатывал?
Надзиратель холодно посмотрел на него.
— Я в порядке.
— Значит, не обрабатывал… Подожди, я сейчас.
Беспокойное лицо перед Альвой исчезло, в следующий миг загремела посуда в серванте; шум шагов, тишина, затем слабый плеск в дальнем углу — видно, набирали воду из чана.
Цикада вернулся к камину с полной миской воды, тряпкой, баночкой мази, бинтами и чистым хлопковым полотенцем.
— Я же сказал: я в порядке, — Альва выпрямился в кресле, недовольно поморщившись. Цикада придвинул стул ближе к камину, чтобы положить на него часть вещей. Миску воды он поставил на пол рядом с креслом. Судя по всему, сидеть во время лечебных процедур Цикада собирался там же.
Альва молча смотрел, как его подчинённый разматывает импровизированную повязку из ткани, ещё час назад бывшую безупречного белого цвета. Он позволил взять свою ладонь без пререканий. Движения Цикады казались отрывисто-строгими, но вместе с тем мягкими, до непривычного нежными.
— Вот же глупость какая… — сокрушённо пробормотали внизу, аккуратно промокая ладонь Альвы влажным полотенцем.
— Стоит ли мне напоминать, что ты уже нарушил все возможные правила субординации при разговоре со мной? Применять слово «глупость» по отношению к судейскому лицу… ты не находишь это непочтительным?
— Да ладно тебе, Альва, не горячись, — Цикада поднял голову, одарив Надзирателя кривой ухмылкой на миг, и снова вернулся к промыванию раны. — Спишем всё на чрезвычайность случая.
Альва в ответ лишь вздохнул и покачал головой, прикрывая глаза.
— Что уж греха таить, я ведь и сам виноват. Много раз допускал подобное, многое спускал тебе с рук…
— ...и нам обоим это нравилось, — закончил за него Цикада. Альва приподнял веки и тут же угодил в водоворот синевы чужих пристальных глаз.
— Да. Нравилось, — согласился Альва, внимательно вглядываясь в лицо визави. Тот сглотнул, пошевелился через время и первым отвёл взгляд, рефлекторно моргнув.
— Что ж… с промыванием я закончил. Осталось наложить мазь и перевязать. — Цикада осторожно промокнул порез сухим концом полотенца и потянулся к стулу за мазью. Ловко подцепив баночку двумя пальцами, он отвинтил крышку, и обоняние Альвы тут же уловило характерный запах свежесобранных трав. Значит, Цикада намеревался лечить его рану экстрактами тимьяна и шиповника… Откуда он знал, где у Альвы находилась шкатулка с лекарствами, по-прежнему оставалось загадкой. Хотя, учитывая, что его подчинённый по природе своей весьма любопытен, можно было с уверенностью сказать, что он успел бы тщательно изучить комнату Альвы в любой из тех многочисленных дней, когда они работали вместе и всё ещё делили друг с другом постель…
Слишком много воды с той поры утекло.
Надзиратель скорее увидел, чем почувствовал следующее прикосновение Цикады к руке. Все касания кожи во время процедуры ощущались странно: вяло-ватными и словно бы сквозь толщу воды. Альва слегка сместился в кресле и попробовал пошевелить онемелыми пальцами, за что тут же получил возмущённый возглас от Цикады.
— Будь добр, не двигайся, пока я не закончу со всем, — прошипел тот, крепче стискивая его руку. Помолчав, добавил чуть мягче: — Пожалуйста.
Альва недовольно цокнул в ответ, но просьбе подчинённого внял, неохотно возвращая ладонь. Он привык всегда заботиться о себе сам; принимать помощь и указания от других казалось неприемлемым и в каком-то смысле оскорбительным, хотя с поддержкой Цикады, пожалуй, он всё же научился мириться со временем.
Обработав края раны мазью, Цикада наложил на ладонь давящую повязку и поднёс её к рабочей одежде Альвы, заставляя Надзирателя прижать руку к груди, пальцы руки — к перевязанной плотно ладони. Порез не был особенно глубоким и, вполне вероятно, давно перестал бы кровить, если бы Альва покрепче стянул его и сразу переместил конечность в надлежащее случаю положение... К слову, Альва только сейчас заметил, что так и не снял свой форменный синий мундир с аксельбантом и золочёными пуговицами по возвращении, слишком занятый перевариванием насущных тревог.
Цикада тем временем успел убрать миску и полотенце и уже вытирал тряпкой лужицы воды и крови у кресла, забавно пыхтя.
Альва долго сверлил спину подчинённого взглядом, прежде чем задать мучивший его всё это время вопрос:
— С чего вдруг такая забота?
Цикаду явно смутила его прямолинейность, судя по тому, как замедлились энергичные движения рук. Уже через пару секунд он опомнился и продолжил протирать каменный пол, старательно пряча глаза.
— Потому что, что бы ты там себе ни надумал, мне по-прежнему не всё равно.
Альва вспомнил, с какой решительностью вошёл к нему недавно Цикада и как растерял эту самую решительность в мгновение ока, увидев капли крови, стекавшие вниз по руке. Значит, храбрость и бесстрастность — всё это могло быть напускное… и пришёл он, конечно, вовсе не для того, чтобы просто доложить о кончающемся масле в святилище. Цикада всё ещё беспокоился о нём.
Возможно, то был жар очага, а может, мириады надоедливо громких мыслей; слабость от раны или просто усталость, напряжение последних нескольких дней были повинны в том, что мир вокруг Надзирателя внезапно весь исказился, покачнулся и словно закружился волчком.
Цикада, на какое-то время оставивший его наедине с собственными мыслями, вновь вернулся к его уголку и, заметив, как Альва напряжённо потирает висок, подошёл вплотную, склонился к нему и стал расстёгивать сапфирный мундир — с аксельбантом и золочёными пуговицами.
— Что ты делаешь? — требовательно вопросил Надзиратель. Цикада одарил его плутоватой улыбкой, обнажившей заострённый клычок.
— Обеспечиваю лучший доступ кислорода больному. На свежий воздух бы по-хорошему…
Альва поморщился.
— Я не настолько слаб.
— И всё же позволь мне о тебе позаботиться. Всё-таки твоё нынешнее состояние — по большей части моя вина… — Цикада расправился с пуговицами и принялся отстёгивать кожаные ремни на шее. Блеснула металлическая пластинка с цифрой тринадцать — государственным номером Судьи Альвы Лоренца.
От Надзирателя не укрылось, как юркие пальцы Цикады, ослабляя воротник, зависли на миг у золотого ключа. Альва носил его на шее с тех пор, как прибыл с миссией в Ледяную пустошь. Это был тот самый ключ, посеявший распри и смуту; обладателю такого ключа открылся бы путь к полному искуплению грехов, богатству, свободе — нужно было всего лишь вставить его в скважину особой шкатулки, повернуть пару раз, и тогда…
Цикада покачал головой и со вздохом отклонился назад, оставив заветный ключ и дальше висеть на широкой груди.
— Ты слишком суетишься, — заметил Альва, когда подчинённый, вытянув руки, стал плавно массировать его ноющие виски.
— Я буду суетиться столько, сколько потребуется, — упрямо возразили ему.
Альва лишь фыркнул на это и прикрыл глаза, отдавая себя во власть ритмичных движений Цикады. Кончики тёплых пальцев мягко касались кожи висков, вырисовывая десятки окружностей, замедляясь и ускоряясь вновь; их прикосновения, подчинённые единому ритму, кружились в такт биению сердца, убаюкивая тело и разум. Где-то там, на обрыве сознания, Альва случайно уловил стук другого сердца — клокочущего, беспокойного, отчаянно стремившегося обогнать его собственное. Он постарался сосредоточиться на этом звуке, целиком погружаясь в него.
Движения сместились ниже, принялись поглаживать кожу позади чувствительных ушей, заставляя Альву невольно расслабиться. Такое приятное чувство… Он был бы не против, если бы оно продлилось чуть дольше.
Сердцебиение — не его, другое — снова немного ускорилось, и Альва замер, ощутив вдруг знакомые руки на своём не покрытом маской лице.
Он резко открыл глаза, когда пальцы бесцельно блуждали от его скул к подбородку, вверх по коже, к губам.
Цикада смотрел на него, в глазах — волнующий блеск, лицо в опасной близости к его собственному… Альва почувствовал острое желание притянуть Цикаду к себе, поцеловать наконец — он так давно не делал этого, так давно не желал; тонкие руки под мундиром коснулись рубашки, два дыхания — вместе, и Альва порывисто потянулся вперёд, но вместо нежности в последний момент с его губ сорвалось ядовитое, резкое:
— Если так хотел меня раздеть, мог прибегнуть и к более оригинальному способу.
Цикада изумлённо расширил глаза. На синей радужке явственно вспыхнула боль от обиды вперемешку с разочарованием.
Цикада отступил на два шага назад и с деланным безразличием хмыкнул, прежде чем его губы сжались в замкнутую узкую линию.
Альва рефлекторно поправил одежду, поднялся и, не глядя обогнув подчинённого, подошёл к неширокому стрельчатому окну.
На какое-то время в комнате воцарилась болезненная тишина.
По ту сторону стекла бушевала привычная вьюга, ту же снежную бурю ощущал где-то внутри, в завывающей зверем груди, и сам Альва. Там, за оледенелым окном, кругом и всюду была Ледяная пустошь, что никогда не менялась… как и сердца преступников, обитающих в ней.
Мозг услужливо подкинул новую порцию мыслей о бунте, поджоге на площади, кинжале в руке Цикады — не прикасайся ко мне, — молебнах святилища, семи добродетелях, сотне суровых глаз, жаливших не хуже клинка, и жарком, губительном костре факелов — всюду, всюду…
Всё это вылилось вдруг в невообразимо острую горечь.
— Грешник. Ты действительно грешник. Я был так уверен в тебе…
Цикада перестал ворошить угли в камине и с удивлением повернул к Альве голову.
— Я — грешник? Однако… Впрочем, я и не утверждал никогда, что святой. Но безгрешен ли сам господин Надзиратель? Вспомни, какие отношения нас с тобой до недавнего связывали. — Замолчавший Цикада склонил голову набок, выжидающе глядя на Альву. Альва мрачно кивнул, соглашаясь, продолжая изучать взглядом пустошь.
— Я сознаю, что и сам теперь не безгрешен, что запятнал себя и свою вечную душу. Не думаю, что достоин и дальше занимать этот пост… Подам в отставку сразу после того, как выполню эту миссию — всем своим существом чувствую, что должен её завершить.
— Расслабься, Альва. Уж кто точно всем грешникам грешник, так это Главный Судья, вот только покидать свой пост он что-то пока не торопится, — Цикада хихикнул.
— Джозеф нужен столице, — возразил Надзиратель.
— Джозеф просто Судья, отмеченный исполнительным комиссаром. Я читал, как он проводит слушания: слишком много помпы. Самые громкие дела непременно достаются ему.
— У него тонкое чутьё и обширный судебный опыт — уже не первое поколение семья Дезольнье вершит правосудие в этой стране.
— Многие раболепствуют и заискивают перед ним. Как по мне, Главный Судья просто напыщенный индюк, кичащийся своим происхождением, — хмыкнул Цикада, пожимая плечами. — Его гордыня по своим размерам сравнится разве что со стенами Вавилонской башни…
— Тем не менее его личностный недостаток никак не влияет на исход ведения дела: помпезность — публике, государству — защита порядка.
— Однажды его гордыня сыграет с обществом злую шутку, и в угоду публике за решёткой окажется невиновный. — После этих слов Цикада надолго замолчал, прежде чем тихо закончить: — Наместники бога на земле — те же преступники, облечённые властью… Уверился в этом я, увы, на собственном опыте.
Альва тревожно оглянулся на Цикаду. Он отлично помнил эту историю. Обвинение в преднамеренном убийстве наставника… Доказательств у обвиняющей стороны имелось недостаточно. Но вдове нужны были деньги, а государству — виновный, которого следует наказать.
— В любом случае, — весело продолжил Цикада, — я рад, что в итоге попал сюда и встретился с тобой. Ты гораздо лучше всех этих Джозефов, вместе взятых.
Надзиратель усмехнулся, убирая руку с окна. Что ж, если это был способ Цикады подбодрить его...
Проходя мимо камина обратно к своему креслу, Альва мимолётно коснулся рукой васильковых волос. Пальцы быстро прошлись по макушке — не дольше секунды, — но этого было достаточно, чтобы вызвать у Цикады довольный смешок.
Тело Альвы удобно устроилось в кресле, минуту спустя к нему придвинулся ближе Цикада. Они сидели вдвоём, греясь в остатках тепла, слушая, как завывает в щелях изголодавшийся ветер.
Цикада расположился на полу рядом с креслом, прислонившись спиной к ногам Альвы, откинув голову ему на колени. Альва заворожённо наблюдал, как доверительно обнажилась перед ним беззащитная шея... То, как смиренно Цикада положил на него свою голову, по-видимому, говорило о том, что его подчинённый не был настроен открыто и яростно противостоять ему здесь и сейчас.
Альва ласкал его волосы здоровой рукой, размышляя. К повреждённой ладони постепенно возвращалась чувствительность.
— Как твоя рука? — участливо поинтересовался Цикада.
— Уже лучше, спасибо.
— Я рад. А вот благодарить меня не за что. Сам знаешь, по чьей вине это произошло.
— Пожалуй, и правда не за что, — легко согласился с ним Альва, и Цикада рассмеялся, похлопав его по правой руке.
— Я мог бы подарить свободу тебе… — задумчиво пробормотал Альва, возвращаясь обратно к мыслям о церемонии.
— Разве остальные шесть были менее достойны свободы? — спокойно, без вызова возразили ему.
В словах Цикады был существенный смысл, однако… Однако в полученном ответе на письмо Альве ясно было сказано: моральным ориентиром для всех может стать только один.
Он и сам задавал себе подобный вопрос много раз, отбирая лучших из сотен заключённых на острове, но только сейчас по-настоящему понял, что не знает, как должен ответить на это.
Семеро избранных им ежедневно следовали кодексу, облачаясь в святые одежды и совершая покаяние в святилище; жестокий ветер и снег уже давно смыли грехи, исправили всех их. Семь самых достойных жителей суровых земель — и только один из них мог называться достойнейшим. Альва не мог винить жителей пустоши в том, что они усомнились в духовности самих Судей, в честности их обещания. Он понимал, что не все Судьи — достойные преемники бога; недостатки судебной системы было сложно — увы, порой невозможно — искоренить.
Он знал, что в действиях заключённых была своя мораль, своя правда, и всё равно было горько оттого, что его искренняя вера в добродетель оказалась отвергнута, непригодна для жизни среди самобытных порядков ледяных земель.
— Это место должно было стать оплотом морали и нравственности. Я хотел доказать всем, что такое возможно, несмотря ни на что…
— Прости меня, Альва, — тихо подал голос Цикада, оставляя на его ладони извинительный поцелуй. Между ними двумя это значило: прости меня за то, что я сделал, и за то, что собираюсь сделать. Я не могу согласиться с тобой, как не могу отступить — потому что иного пути я не вижу.
Что ж… Он понимал и принимал это, насколько было возможно.
Вполне вероятно, что где-то в стенах острога прямо сейчас Сколопендра обсуждал новый план с остальными соратниками, расхаживая у стола и чуть заметно прихрамывая на левую, более короткую, ногу, пока трудолюбивый Муравей под свет масляной лампы Пчелы готовил Надзирателю яму в вечномёрзлой земле…
Жители пустоши больше не верили Альве.
Но это вовсе не значило, что Альва больше не будет пытаться.
Цикада снова отвлёк его, заметив, как усилилась снаружи зимняя буря. Утром опять придётся разгребать наметённый снег у дверей… Альва вспомнил первый день своего прибытия в пустошь и то, как удивился Цикада, увидев его в парадном мундире, без утеплённой обуви и в тонком пальто. Цикада звонко рассмеялся, когда Надзиратель озвучил воспоминание вслух, и с деланным сочувствием погладил его по щеке, как бы жалея того, новоприбывшего Альву. Затем он вдруг развернулся, положил руки ему на колени, опустил на них свою голову — и заговорил с Альвой по-настоящему, тепло и открыто, до улыбки с ямочками, глядя прямо в глаза.
Они давно не говорили вот так — пару недель, может, чуть больше, предпочитая избегать друг друга по возможности. Но даже целую вечность спустя их связь была невероятно сильна — настолько же, насколько аморальна с точки зрения церкви.
Вдохновенно рассказывавший об исследовании пустоши Цикада не отпускал его руку уже довольно много минут, и Альва, вновь вспомнив сегодняшний случай, с интересом спросил, прерывая его:
— Ты всё ещё не хочешь, чтобы я к тебе прикасался?
Цикада осёкся, закусил губу, подумав, отрицательно кивнул головой.
— Значит, хочешь? Выходит, ты солгал о своих помыслах ранее. Лживость — один из худших пороков людских, ты ведь помнишь об этом, Лука?
Цикада весь вздрогнул, провёл языком по губам в явном волнении. Безусловно, Альва знал, что его слова возымеют эффект — он рассчитывал на него. Они отрекались от своего прошлого при покаянии; семеро избранных получили новые «имена», призванные благотворно повлиять на сознание. Нечто вроде обряда крещения, mea culpa в отпущении грехов… То, что Альва назвал подчинённого его настоящим, прежним именем, означало только одно.
Приглашение.
Цикада — или, вернее, Лука, — уже смотрел на него своим тёмным, греховным с точки зрения церкви взглядом.
— Я хотел бы искупить свою вину, ваша честь… Прямо сейчас, если это возможно.
Надзиратель улыбнулся краешком губ, дразняще медленно подаваясь вперёд, к подчинённому. Слишком близко теперь находились их лица; очаг давно догорел, но по коже опять расползалось тепло; кровь в венах бурлила, разгорячённая, мерной пульсацией отдавалась в висках — и было невозможно уже отличить чужое дыхание от дыхания собственного…
Цикада был тем, кто первый сорвал с других губ поцелуй.
Альва усмехнулся. Ты всегда был нетерпелив, когда дело касалось меня, не так ли, Лука?
Отвечая Цикаде тем же, он чувствовал, как проворные руки от талии уверенно потянулись к плечам, стремясь скинуть мундир, словно в подтверждение неозвученной мысли.
Лука любил придавать их связи тактильность. Альва Лоренц ценил тепло его рук на себе.
Оставив попытки стянуть с него форму, Цикада перевёл дыхание и, отодвинувшись, шёпотом начал:
— Альва, мы могли бы… — и не закончил фразу, многозначительно посмотрев на кровать.
Надзиратель прищурил глаза, спустя секунду согласился, невозмутимо кивая:
— Разумеется. Но сперва убери кинжал. И заточку, что в правом ботинке.
Цикада фыркнул — беззлобно — и потянулся к ножнам на поясе. Отложив кинжал в сторону, снял с ног ботинки, помедлив, освободил от обуви и Альву. Сложив руки на коленях в смиренной позе, он выжидающе, с озорством на лице взглянул в глаза Надзирателю.
Не мешкая, Альва приблизился к подчинённому и, нагнувшись, осторожно подхватил его на руки. Цикада тихо хихикнул на это и покрепче ухватился за него, когда они направились к единственной имевшейся в распоряжении Альвы кровати.
Аккуратно, стараясь не потревожить заживавшую рану в ладони, Надзиратель опустил ценный груз на грубую ткань покрывала. «Груз» тут же вцепился в его талию, привлекая ещё ближе к себе.
Альва оставлял дорожки поцелуев на шее, пока Лука под ним, негромко сопя, расправлялся с собственными застёжками и пуговицами. Когда со своей одеждой было покончено, он переключился на Альву, и вскоре горячо любимый Надзирателем сапфирный мундир едва не оказался выброшенным за пределы кровати.
— Бог свидетель, я хотел сделать это весь вечер, — прошептал Цикада, восхищённо разглядывая стройное тело над ним.
— Постыдился бы приплетать сюда Бога, — снисходительно упрекнули его.
Избавляться от всей одежды было бы неразумно: жар очага, увы, не поглощал весь холод стен, так что Луку и Альву всё ещё разделяла преграда размером в две светлые льняные рубашки... пока Лука в очередном самозабвенном порыве не поспешил избавиться и от них.
В этой близости есть что-то невообразимо прекрасное, — так думалось Альве каждый раз, когда ему позволяли касаться пылающей мягкости щёк, зацеловывать хрупко дрожавшие веки или прикусывать кожу обнажённых ключиц под звуки несдержанных сладостных стонов.
Альва запечатлевал в своей памяти всё, до чего мог дотянуться — глазами, губами, зубами, ладонями, горячей поверхностью плоти, — проводя взглядом линии от и до, давая волю своим чувствам и помыслам…
Уже потом, после всего между ними, оставляя бережный поцелуй в уголках губ Цикады, Альва снова вернулся к мыслям о прошлом… о прошлом и расплывчато-сумрачном будущем.
Поджог на центральной площади, несомненно, был только началом.
Семь грехов — семь добродетелей. Семь избранных лиц.
Когда один факел упал на помост перед ним, ему почудилось, что в огне он увидел тени.
Маска дрогнула, раскололась, упала…
Ему часто снится Цикада с остриями кинжалов в обеих руках.
На церемонии отбора по нравственности были все семеро.
Зима в Ледяной пустоши стоит круглый год.
Цикада отдаст всё, чтобы доказать миру свою точку зрения.
Готовит ли Муравей ему холодную яму без снов?
Альва всматривался в чернеющий зев очага, прижимая к щеке васильковые волосы. Лука мирно дремал, сжимая правой рукой руку Альвы, левой — ключ правосудия у него на груди.
Казалось, он поймал свободолюбивое насекомое в банку, позволил ему жить на собственных условиях — и всё наблюдал, наблюдал, гадая, что из этого выйдет… Но в зимнем холоде цикады умирают. Бабочки замерзают во льдах. Это место не подчинялось законам природы, но, что иронично, спокойно жило по ним всё это время до его прихода сюда.
Тук... Тук… Тук…
Где-то там трудолюбивый Муравей уже подбирал для него уютную норку. Казалось, даже сквозь закрытые окна он мог слышать перестук лопат и кирок в безмолвной ночи… Или это бились об стену створки чьих-то забытых ставней?
Альва прикрыл глаза, отвернувшись от пасти камина. Потусторонний холод дохнул вдруг в живое лицо... Или то просто ветер пробрался сыграть с ним, неспящим, сквозь узкую щель?
Альва не был точно уверен ни в этом, ни в том, сколько времени у него ещё оставалось, пока в руках он грел странную цикаду без первобытного страха огня.
Так приятно было обнять эти плечи без крыльев…
В тюрьме Ледяной пустоши неумолимо зрел бунт.