Визави.

      Морозный сквозняк по общажному коридору плавает и проскальзывает Олеже под вязаный воротник. Парень на ключ закрывает комнату и ёжится от холода, свисающего с плеч до последнего позвонка.       На лестнице пусто и промёрзло. Все окна закрытые, а батареи, Олежа уверен, обжигающе ледяные. Он опускает глаза на наручные часы, второй рукой, не глядя, толкает от себя дверь в общий коридор. Там пахнет сырым бетонным полом и мерно тикает стеклянный циферблат. С другого конца рекреации приближается ровное цоканье каблуков. Ложка в зелёной кружке у Марины Степановны шумно звенит о края, царапает донышко. Звук эхом отдаётся о стены глухие тяжёлые. — Доброе утро, Катенька, доброе утро, Олечка, доброе утро, девочки! — в руках у вахтёрши «Бесы», на морщинистом лице мягкая улыбка. — Доброе, Марь Степан-на. — перед парнем плывут вальяжно две студентки. Он, поджимая губы, кивает им навстречу, но после чувствует, как по спине проезжаются надменные взгляды четырёх карих глаз. — Доброе утро, Марина Степановна. Когда отопление? — Олегсей спросонья сиплый. — Доброе, Олеженька. После тараканов, однозначно после. — она чай отхлёбывает, легонько щурится. — Каких тараканов? — с недоумением глядит на неё. — Этих самых, — кивает в общем жесте, мол, оглянись вокруг, — травить-то сегодня к ночи приедут, что же ты, не помнишь?       Конечно, я не помню. — Конечно, помню. — Ну, а там уж поглядим. — Вот как. — заключает для себя. Мысли начинают зудить. Сохнет в горле. — Вот так, сынок. — лучезарно ему улыбается. — Спасибо большое. — Да, чего уж тут, — она слабо взмахивает рукой, — скажи лучше, есть тебе у кого переночевать, Олеженька? Лёгкий озноб хватает за пятки. Предполагается, что снова схватит и сегодняшней ночью, когда юноша перед сном будет бережно приглаживать листья газет на лавочке в парке. От таких мыслей изо рта выскакивает нервный смешок. — Конечно, Марь Степан-на, конечно. — Ну и ступай тогда с Богом. — снова утыкается в книгу. Он выдвигается прочь, полагая, что хуже это утро сделать будет трудно. За спиной пожилая дама что-то ропочет себе под нос.       И до второй пары он не находит себе места. Перебирает в голове всевозможные варианты, судорожно перенагружая нервную систему. Мысли мечутся из стороны в сторону, ударяются о внутренние стенки черепа, вызывая ожидаемую мигрень. Пятница - день очевидных глупостей, другого оправдания сложившемуся нет.       На экономике он, по привычке своей, как сказал бы любой преподаватель за пятьдесят, ”витает в облаках”, когда единственное, что ненароком выхватывает его оттуда, становится знакомое имя.       «Да, Антон Эдуардович, большое спасибо. До свидания.» — Лектор сбрасывает трубку, и одним движением телефон снова оказывается в кармане протёртых брюк.       Имя оседает на мочке и остаётся, болтая ногами. Олесей мысленно хлопает себя по лбу, но легче от этого не становится. Думы разбегаются в разные стороны, каждая одновременно хватается пальчиками за извилинку, и кажется, будто его мозг распустили, словно шерстяной клубок.       В студенческой иерархии Олежа занимает нишу сирых и убогих, а Антон красуется на пьедестале вышины, что нисколько не мешает им близко общаться, питая друг к другу крайне тёплые чувства. «Глаза за глаз, но не в службу, а в дружбу» – Душнов предпочитал думать, что Звёздочкина это устраивает. Просить его подобное или, что ещё хуже «о подобном» (потому что это было бы одолжение, Олегсей не сомневается), не представляется возможным. С другой стороны, парню искренне кажется, что нет в этом ничего такого. Он, пускай и не побратимо-близок с Антоном, но и ближе людей здесь у него нет. Это была скорее ситуация «мы ходим вместе обедать по вторникам», чем «ужинать по пятницам», хотя Душнов был убеждён – одно другому не мешает. И всё же – просьба..       Не хотелось полностью отметать этот вариант, но и похвастаться изобилием прочих опций нельзя было. Посему было принято вполне здравое решение – ждать до обеда. Олежа уверен, что будет тянуть столько, сколько сможет тянуть.         Как велико оказывается его удивление, когда в обеденной зале мужчины не обнаруживается. И с непозволительной наглостью (так шушукаются у парня за спиной) у прочих магистров, Олежа узнаёт, что сегодня у Антона вы-ход-ной. Так и что же он ему не сказал?       Говорить по телефону хочется куда меньше, но всё-таки хочется. К послеобеденной паре юноша достаточно приходит в себя, чтобы удивиться – почему он не всерьёз не помыслил об этом раньше. В пустом коридоре каждый гудок звучит чуть более волнующе. — Здравствуй, Олегсей. — Привет, Антон.       Он обожает до колики их негласное правило золотой фамильярности. Есть в этом что-то будоражащее кровь. Юноша любил, а иногда и позволял себе немного пофантазировать о том, как он называет Антона ещё более ласково. «Тоша» каждый раз оседало на языке, примерялось на голосовые связки, всегда так идеально подходило, и никогда не миновало пределы Олежиных зубов.       На том конце провода из общего шума то и дело выскакивают незнакомые голоса и звон, Олежа полагает, хрусталя. — Я отвлёк тебя от чего-то важного? Ты занят? — парень кусает губу. — Нисколько. — Хорошо, – сосредоточенно следит за своим языком, чтобы не тараторить. — Могу я попросить тебя кое-о чём? — Разумеется.       Душнов слышит, как зашуршала в трубку ткань пиджака и постепенно стали затихать разговоры и звень бокалов. Антон, судя по всему, отходит в более подходящее для разговора место.       Олеже вдруг становится стыдно за эту несвоевременность, но тут же он успокаивает себя напоминанием об Антоновой прямолинейности. Значит всё хорошо. — В общежитии на выходных травят тараканов. Я совсем забыл об этом! Марина Степановна сказала всем ещё в среду, а я! Если тебе не трудно, мог бы я..? — У меня переночевать? — несколько вкрадчиво хрипит участник «визави». — В общем, да, если ты не сочтёшь это за грубость. — Олежа выдыхает. — Не сочту. Нисколько.       Неловкое молчание, как водится, повисло. — То-есть, я могу? — робко уточняет он. — Разумеется. — Тогда..?       У Антона давно имеется хобби вытягивать из оппонента слово за слово, особенно, если впоследствии это оказывалось просьбой. От него требуется только созидательное молчание, и он уже оказывался на две позиции выше. Это нервировало, это раздражало, это и очаровывало, в том числе. — Тогда я заеду за тобой после пар. Заберу из общаги. — он по своему естеству - джентльмен. — Спасибо тебе. — фраза чересчур нежно выходит. — Тебе не за что меня благодарить. До свидания. — возвращается с большей нежностью. — До свидания, Антон.       Олегсей замечает акцент, оставленный ими обоими на слове «свидание», потом корит себя за это.

***

      Олежа ныряет в винного цвета пуловер, с растянутой горловиной, поправляет трепетно (педантично-дотошно) воротник рубашки.       Слишком. Это слишком.       Он легко переносит нервные мысли, особенно касаемо любого наваждения, потому избавляется от рубашки сразу же, как в голове всплывает первая буква сомнения.       Ещё раз оглядывая комнату перед двухдневной разлукой (подумать только, Олегсей ещё ни разу за всё время в общежитии не выбирался так надолго), он кивает куда-то, то ли самому себе в стекольном отражении, то ли комнате самой. Он запоминает точно тишину в коридоре, и как цокает его тяжёлая подошва. И щипучий холод на щеках, пока идёт до машины, тоже запоминает. — Здравствуй. — Он плюхается на переднее сидение. — Привет.       Чересчур разгорячённое приветствие Олежа охотно принял в качестве извинения за то, что Звёздочкин ни разу не взглянул на него. Это почему-то врезалось в память. Даже не обернулся в сторону юноши – ни когда тот подходил к машине, ни когда усаживался, ни даже сейчас. — Как в универе? — Взгляд прямо на дорогу, сосредоточенный, серьёзный.       Нервничает. — Да, как обычно, — Душнов впервые за день, кажется, немного расслабляется. — Представляешь, Дима Шашлык чуть зачёт не сорвал! Глупый он, конечно. Ну и препод ничем не лучше, тоже глупый. — Это который? — холодно, но не безразлично интересуется. — Гоблин! — «погоняло экономиста». — Ах, у Гоблина глупость на лбу написана, не обращай внимания. — Звёздочкин позволяет себе ухмылку, но не поворачивается. — Кто в пятницу зачёты организовывает? Только полные болваны! Он хоть бы предупредил заранее. Меня поражают, честно говоря, такие личности! — Не личности, Олежа, индивиды. — мягко поправляет Антон. — Само собой, конечно. — юноша слегка откашливается. — А ты снова без шарфа?       Наконец смотрит. Тяжело наклоняет голову, невесомо скользит шафрановыми зрачками по шее, останавливается на ключице, тут же поднимает взгляд обратно – к лицу, на секунду цепляется за глаза. Олегсею кажется, что это – не укор, скорее просто констатация факта с вопросительной интонацией. — Как видишь.       Антон цокает языком, это вызывает мурашки. Это, или то, что он снова без шарфа. — Нехорошо так, простынешь, — мужчина, не глядя, правую руку заводит за спину, чуть отклоняясь, с заднего сиденья выуживает собственный шарф. — надень, прохладно, — протягивает Олеже. — из окон поддувает. — Спасибо. – он чувствует, как теплеют от крови прилитой, щёки, ещё до того, как накидывает ткань на плечи. — Важный цвет, мне нравится. Красный. И вдруг секундное молчание, похоже, самое неловкое из возможных. Разрезается шумом мотора и звуками с улицы, но больше ничем. — Разве не жёлтый? — Антон удивлённо глядит на него. — Нет, красный. — парень отчего-то хитро улыбается. — Блять. — он розовеет. Оба разражаются смехом.       Больше не нервничает.  

***

      У Антона в квартире холодно, как в гробу. – думает Олегсей, как только двери перед ним распахиваются. Он и не знает, где холоднее – здесь или на улице. — Так вот, проходи. — Антон нехарактерно поспешно разувается, путаясь в шнурках. — Почему у тебя так холодно? — Олежа убеждён и считает, что вести себя всегда нужно по естеству. — Извини. Редко бываю дома. Так вот. — мужчина пожимает плечами. — Ясно. – не тот ответ, который оба хотели получить. — Я и сегодня, если ты не возражаешь. — вдруг выплёвывает, заворачивая за угол. — Что? — переспрашивает больше для него, чем для себя, мол: «Ты сам-то понимаешь, что сказал?».       Тоже заворачивает за угол, но чуть более поспешно, семенит почти что на цыпочках. Из приоткрытой двери до глаз добирается ювелирно-яркий свет. Олегсей кладёт руку на деревянную обвязку, припадая к ней левой скулой, заглядывает в ванную комнату. Антон у раковины, снимает с шеи цепочку. Под бадлоном её не было видно. — Не дома сегодня переночую. — поджимает губы, опять не поднимает головы. — Свидание?       Первая ассоциация. Оторопели оба. Как-то страшно-резко это слово врезается в идиллию момента. Становится неприятно, хочется его забрать. Вдруг Олеже неловко от собственной наглости, от того, каким неуместным кажутся восемь букв сейчас. Он становится фаянсовым, сливаясь с комнатой. — С чего ты взял? — Антон тепло улыбается, кротко заглядывает ему в глаза. Они, по-смешному, наверное, как две яркие точки выглядят на его белоснежном лице. — Извини. — теперь краснеет, подходит к раковине. — Не стоит, — он не отрывает взгляд. — ты не болен? — кивает на его щёки. Зараза, знает ведь, в чём дело. Знает, что Душнов чувственный до чужих мыслей.       Хочется спросить:       А ты?       Хочется, но так слишком ясно. — Не думаю. Но шарф мне оставь. У тебя легче простынуть, чем где-либо ещё. — он первым прерывает зрительный контакт, с поражающей вседозволенностью боком толкая Звёздочкина, опускает голову, наклоняется над раковиной. — Будешь спать в шарфе? — он нисколько не обижается. Он тоже наклонился. — Даже если, что с того? — Олежа хихикает, выдавливая на ладонь сиреневое жидкое мыло. Будучи аккуратистом, но, судя по всему, из-за новизны происходящего, выдавливает столько, что хватило бы с головы до ног намылить пятерых. — Ничего, — хмыкает и улыбается, глядя на неловкого Душнова, — дай мне немного, — подносит пальцы к его ладони и, средним и безымянным, подцепляет капельку. Олегсей прикусывает язык. — Я постелю тебе в гостиной, оставлю обогреватель. — Хорошо, — кивает Олежа, поднимая глаза, понимает, что мужчина ни на секунду не отрывал от него взгляд. Юноша тут же сбегает своими глазами. Он смотрит на всё лицо, ему хочется смотреть. Рассматривать вблизи произведение искусства – большая редкость, но пусть даже если бы статуя Давида была высотой не пять метров, а так просто – метр с кепкой, она бы и близко не так зацепила его, как Антоново лицо. Почему-то оно не было идеально. Так, как шепчутся за спиной первокурсницы: «Красавчик, красавчик! Идеальный красавчик!», но лоб, с характерной агрессивной межбровной складкой, а там – под нижней шторкой век тёмные круги.       От чего он всё время устаёт?       Кожа мягкая, а на щеках заметные следы от бритья. Антон случайно порезал правую скулу, около мочки уха. Первокурсницы на нём бы этого никогда не заметили. Микеланджело на Давиде заметил бы.       Он останавливает взгляд на его губах. Олегсей, почему-то уверен, что они горячие. И всё бы это так прекрасно, но всё же, тем не менее, в глазах у Звёздочкина что-то невиданное. — Это странно. — Душнов констатирует полушёпотом. — Что именно? — мужчина слегка выгибает густую бровь. Парень сбит с толку. Но вряд ли вовсе потерян. — Что ты согласился. — Не вижу ничего странного. — он пожимает плечами, и юноша принимает эту негласно очерченную черту дозволенного.       Отчего-то снова становится неприятно, не хочется быть неверно интерпретированным.       Антон, предполагается, это понимает, а потому вытирает руки, разворачивается и легко уплывает прочь.       Олежа тоже понимает, опираясь на раковину тонкими бледными ладонями.       Неужели он действительно подумал, что я допущу себе такую вульгарность.       Парень смотрит на белоснежную керамику, по стенкам которой стекает пара крупных капель. — Так ты уходишь? — он лёгким маятником добирается до кухни. — Да, надолго. — Антон кряхтит, копошится в нижнем ящике, за барной стойкой. — Отчего? — выходит грустнее, чем следовало бы. — Отцу нужно помочь. — не перестаёт сосредоточенно кряхтеть. — М-м. — Но ты же тут не заскучаешь, верно? — он, наконец, принимает вертикальную позу, чересчур резко и быстро запрокидывая голову назад. Олежа видит – красные щёки от прилившей крови, лоб красный, глаза красные. — В чём дело? – он интересуется робко. — С раковиной понты. Ничего, я разобрался. Олежа не видит у него в руках никаких инструментов. — М-м. Спасибо. — Да пожалуйста. — с барского плеча, — Так вот. — снова нервничает, — Если ты проголодаешься, — осёкся на часы, — То в холодильнике пу-сто. Олежа хихикает оттого, как Антон играет голосом. Прекрасный оратор, что с него взять. — Хорошо, и что же мне делать? — он, предполагаемо ненарошно, виляя бёдрами, семенит до барной стойки. — Закажи доставку. — М-м. — И мне на утро оставь. — Что ты хочешь? — теперь не убегает, смотрит ему в глаза. Яблочки ещё красные, оттого янтарь кажется полупрозрачным. — Что угодно. — поджимает губы, догоняет юношеский взгляд, в котором – искры. — Как скажешь. — улыбается, разворачиваясь, оглядывая комнату.       Проскальзывает наспех по всем поверхностям, отчего-то заостряя внимание на жёлтом стуле у стены и розовом торшере. Они такие инородные, но оттого не менее вписывающиеся. Кажется странным – зачем Антону маленький ярко-жёлтый раскладной стульчик? Кажется, да не спрашивается.       Интересно, тот вообще знает, что стульчик жёлтый, а не красный? Вряд ли, – думает Олежа, простодушно ухмыляясь мыслям.       Он, как посвящённый в суть проблемы, конечно, понимал, что это не смешно. Но рассуждая абстрактно, опираясь на чувства, полагал, что Антона веселят его комментарии. И было оно так. В противном случае, Душнов бы сейчас не стоял, уцепившись пальцами за холодную столешницу барной стойки. И мужчина бы не предложил ему присесть.       Вечер проходит тихо и мирно, своим чередом, в отличие от напряжённого дня. Из еды у Антона дома – бутылка вина, и пускай они оба сидят за бокалами и мягко посмеиваются, Антонова стеклянная чаша остаётся нетронутой. Олежа был бы в силах это заметить, если бы так же не брал свою. На сердце трепет – то ли от (с капельку размера процента) алкоголя в крови, то ли от того, что Звёздочкин включил обогреватель.       Как это всё смешно и весело: шесть часов, семь, семь тридцать..       Парень аккуратно ведёт рукой в сторону ладони напротив сидящего. Теперь точно визави. Поджимает губы нервно, не смотрит даже исподлобья. Полностью сосредоточен на том, как поведут себя бархатные пальцы рядом лежащие. Вдруг, нервно, дрожаще, аккуратно, шершавый мизинец с тишайшим шлепком отрывается от столешницы и пододвигается к его, нежному, маленькому, указательному. Хочется вскочить и вытаращиться на оппонента, следить за каждым словом, плавающим на глубине немого янтарного озера. Но он продолжает смотреть на их ладони. На свои, на его. Тяжёлый Антонов палец ложится сверху Олежиного, и юноша чувствует – у друга ледяные руки.       Считает до трёх, вот сейчас, сейчас поднимет глаза, сейчас решится посмотреть на Антона. Сейчас: раз, два, тр- — Мне пора. — мужчина неожиданно резко отодвигается на стуле так, что в уши врезается громкий скрип.       Олежа ничего не говорит. Он остолбенел, его оглушили. Его рука лежит на прежнем месте, а на указательном пальце, на ногте, ещё гуляет невесомый холодок. Он сверлит взглядом столешницу, не замечая, как элегантно Звёздочкин огибает кухонный островок, оставляя студента в гордом одиночестве. — Я буду поздно, пожалуйста, не жди меня. — доносится из коридора. Ещё, по видимости, случайно, доплывает, как Антон чертыхается. Быстрый топот тяжёлых ботинок по коридору туда-сюда. Олегсей оборачивается, смешная картина: В высоченных берцах, со стулом в руке и спортивной сумкой наперевес. — Грузить буду. — поясняет. — Понятно. — парень в разъяснениях не нуждается. Спрыгивает с барного стула. — Пока, закрывайся! — он бросает легко, но томным голосом. Олежа медленно, словно призрак, зависает в коридоре. — Ключи? — Взял, закрывайся. – выпорхнул (насколько позволяла экипировка) за дверь, и был таков. — До свидания! — Олежа крикнул вслед.       Но теперь, казалось, это слово лелеет только он.       Юноша помылся под горячим душем, потом под холодным – не сильно помогло. Алкоголь, конечно, выветрился, но противоречивые чувства – очень вряд ли. Он перебирал их в голове, будто фалангами пальцев проходился по книжным корешкам. Вытерся вафельным полотенцем, которое на столике у раковины оставил ему Антон. Моментально впрыгнул в тёплую пижаму, чтобы не продрогнуть.       Мягчайшим образом устроившись на диване, он схватил пульт, до ушей накрываясь тёплым белым одеялом. Только палец коснулся кнопки – по ту сторону экрана зашумели голоса, музыка, чьи-то песни. Он переключил, перед глазами всплыло дешёвое реалити-шоу. Опять переключил – русский сериал в духе «Позови меня с собой». Под одеялом очень скоро и просто Олеже удалось пригреться, как птичке в гнезде. Глаза слипались, он медленно моргал. Переключил снова, уже в полудрёме цеплялся за нечленораздельные звуки, отдалённо напоминающие слова.       «Дипломатор», «митинг… задержание…».       Олежа не любил такое слушать, он был приверженцем телеграмм-каналов. Из последних сил опять переключил – заиграла мелодия. Подборка ноктюрнов. Как хорошо, лишь бы не уснуть. Стоит дождаться Антона. Пускай, он просил об обратном, это не столь важно, сколько тепло, поселившееся у парня на указательном пальце и два оставшихся на стойке бокала с вином.       Он чувствовал, что контролирует процесс, готовый поклясться чем угодно на свете, он лежал, сверля спинку дивана расфокусированным, затуманенным взглядом, прислушивался к тихой музыке, отчего-то именно сейчас это действовало как колыбельная. Он не знал, как долго пролежал бы так ещё, но постепенно одолевала дремота, и в состоянии полубредового сна он предполагал провести всю ночь. Олегсей точно не помнил, как перед глазами вместо серой, льняной обивки спинки, появилась холодная лазурь, смешавшая в себе всё за день случившееся. Он самым первым видел красивого Антона, видел свои обкусанные губы, он смотрел на ректора с затылка, видел его седоватый хохолок посреди пролысины, а за ним видел себя, измученного и уставшего, в лучших традициях утра пятницы, он разглядел потом кожаный салон дорогой машины и зеркальные двери лифта, он посмотрел на белоснежную раковину мерно, а на пёстрый, жёлтый стул страшно внимательно. И вдруг поймал себя на желании поступить по-Замятиновски. И поступал, под тиканье часов.* Он снова увидел Антона, и вот, кажется, уже смирился с одолевшей дремотой, полностью отдаваясь ей, плотно сомкнул ресницы.       Перед глазами теперь замелькали жёлтые пятна. Ему мерещился тёплый свет и скрип половиц, как в отцовском доме. Юноша, неожиданно для себя, улыбнулся этой мысли. В квартире теперь тянулась сладко каждая секунда. Олежа спал.       С кухни раздался оглушающий грохот.