дьявольское спасение

тусклый свет свечей, выстроенных в ряд — излишняя роскошь, но кого волнует? — запахи удушающего масла для помазания и, конечно, резкий – крови. крови самого клоттеда, что с усталой иронией смотрел на кардинала — своего отца когда-то — и, не имея сил на смех, лишь стрелял потухающей яростью в чужую отравленную синеву. хотя кто из них был действительно отравлен — вопрос, породивший не один спор. клоттед морщится, шевеля прикованными руками и тревожа свежие ранения, – неприятная ситуация, в общем и целом. внезапный свист – и шнуры в который раз попадают на открытые раны, свежую кровь по стенам разбрызгивая. непривыкший к такому виду священник, сегодня стоявший в дозоре, вздрагивает вместе с клоттедом. — упрямец, — голос кардинала пронизан презрением и отвращением, ровно как и взгляд, — надо было тебе яшкаться демоническим отродьем. мужчина смотрит на – нет, не сына, он от него отрекся – на упрямого грешника и не может сдержаться, семью веревками замахиваясь вновь. в нем кипит ярость и негодование — его преемник стал таким позором на его безупречной, выстроенной годами служения репутации, и ладно бы он просто поддался греху. нет – он завел отношения с демоном, растеряв всю дарованную богом благодать. глупое отродье, что он пожалел, разрешив тому существовать, не смотря на мать, которая была ведьмой. стоило сжечь их вместе. клоттед задыхается и кашляет — голос он сорвал еще пару дней назад, а крох воды, которую ему выливали на лицо для пробуждения, не хватало для полноценного питья. так что, несмотря на то, что едких слов внутри у него было достаточно, теперь уже он не мог их высказать в лицо высшего праведника. хотя, быть может, это было и к лучшему: в первые дни каждое пронизанное ядом слово оставляло новый порез на коже, медленно превращая его тело в растерзанную хищником тушу. вот только его мучитель было далеко не неразумным животным. новый удар — чтобы не отвлекался, — и мужчина в который раз приказывает: — моли всевышнего о прощении. и клоттед молит. молчаливо и не у бога непонятного и невидимого, который людей давным-давно оставил. он молит своего личного ангела, вполне осязаемого и пропавшего так некстати. аффогато, сукин ты сын, куда пропал, когда так нужен. и снова задыхается от напоминая о грехах на коже. на каждый шнур – по одному святотатству. пять из них точно заслужены, но другие два клоттед предает сомнению. справедливости ради, будучи епископом, лениться особо не получалось, а поддаться обжорству не получилось бы в связи со строгой диетой святых. хотя, если думать об обжорстве не буквально– новый замах, и у клоттеда выбивает дыхание. в этот раз больно до ослепляющих искр в глазах и подкашивающихся ног — если бы не цепи – давно валялся бы на каменном полу. он сипит, склоняя голову к плечам, и лишь надеется, что станет отцу настолько отвратителен, что тот убьет уже его наконец, отправив на небесный суд. хотя это, конечно, вряд-ли похоже, кустарду роль мучителя была по нраву. с новым замахом он прикрывает глаза, изо всех сил стараясь не склонить голову из-за начинающегося жара. перед отцом кланяться он больше не желал. в агонии клоттед мучается еще бесконечно долго, либо до смешного мало – понять не получалось из-за одолевшей горячки, которая помогала пройти пытки ради очищения менее ощутимо. лишь через мутную дымку он наблюдал за тем, как отец снова и снова находил что-то, чем смог бы выместить злость на пятне чистейшего позора, и боль казалась такой далекой, что в какой-то момент клоттед был уверен, что уже одной ногой у порога небесного отца. пытке не было конца. лишь через многое-многое время он снова пришел в себя, все еще разумом сгорая, но даже так осознавая, что его куда-то тащат. внезапная острая боль в голове ошеломила — кардинал до самого конца не решался затронуть что-либо выше шеи, — и клоттед, медленно соображая, понимает, что долгожданный конец затяжного истязания близок. терновый венец ознаменовал о конце людского суда. бывшего епископа ведут-тащат по гравию со стеклом смешанному сквозь людские крики порицания и камни, в незакрывающиеся раны попадающие: один особо меткий селянин попадает прямо по венцу, в когда-то золотых волосах запутанному, от чего бывший епископ чуть не падает, и вспышка боли слегка отрезвляет, пока кровь слезой медленно стекает по щеке. клоттед медленно сгорает, а костёр ещё даже не подожжен. его силой опускают на колени и, усаживая, поднимают руки, чтобы привязать к толстому бревну — последние приготовления для поставленного представления. он слышит — но не слушает, правда — голос кардинала, молящего у всевышнего прощения за то, что их город породил такую ересь, чуть было их всех не отравившую. просившего защитить их от нападок дьявола, которого самолично привел его когда-то сын, и с народом в унисон молил о прощении и благословении. клоттед уверен, что если бы бог действительно наблюдал сейчас, то смеялся бы до колик. камни, ветки, сгнившие плоды – все это продолжало время от времени прилетать в осудимого грешника, который с уставшим весельем наблюдал за слившейся в одну массу чернотой, перед его пьедесталом бурлящей. сотни красных от ярости глаз были направлены на него, и клоттед правда так сильно желал рассмеяться в этот момент, что не удержался и прерывисто захрипел, вызывая еще больше волнения. — ересь! прелюбодей, отдавшийся демонической твари! изыди обратно в ад! посмотрите на него – смеет перед лицом господа совершать настолько тяжкий грех! устал. как же он устал слушать всю эту чушь, сколько это еще будет продолжаться? неужели обязательно все это настолько растягивать. наконец кардинал насытился людским порицанием и отдал знак. личный пьедестал судимого был подожжен. возможно, в предсмертной агонии тело наконец позволило клоттеду сполна ощутить каждую рану на теле и душе, не только днями, но годами накапливаемую: каждый порез взвыл, а тело, напоминающее, скорее, один сплошной синяк, накренилось в бок – инстинктивно подальше от приближающегося жара пламени. он действительно умрет здесь. ошеломительно отчаянная мысль засияла гаснущей звездой в его голове, и клоттед с силой прикусывает щеку, чтобы кровью горло смочить и закричать, наконец, после вечности безмолвия. — пусть все вы до последнего будете прокляты. и, наконец, смеется с надрывом — последняя возможность быть собой перед смертью. — пусть каждый из вас никогда не познает вашего любимого бога, — камень, прилетевший в скулу, заставляет его заткнуться, но не надолго – клоттеду от таких тычков уже нет дела, — надеюсь, вы все попадете в ад. и клоттед молит своего ангела, что так и не появился. пожалуйста. в первый раз прошу тебя, сволочь. пусть все, о ком я годами зря заботился, испытают всевозможные муки. пусть те, ради которых я жертвовал собой, потеряют все. пусть мой отец будет растоптан в грязь, как я, пусть его заклюют вороны, а тело разъедают черви. пусть каждый из всех этих нелюдей, позабывших о его доброте в один миг, никогда больше не познают счастья. это – его последняя молитва. огонь наконец облизывает раненые ноги, и клоттед, все силы истратив, прикрывает глаза, потихоньку сознание опуская. и все же как обидно так умирать. знал бы, что все придет к этому, то хотя бы насовершал грехов побольше, чтобы было за что такие беды проходить. да. было бы неплохо. разум ускользает, и последнее, что он видит — яркую вспышку молнии рядом с ним, с оглушающим грохотом ударившей. мгновение спустя руки клоттеда освобождаются от веревок, а обмякшее тело подхватывается фигурой, в темные ткани окутанное. среди вздымающегося пламени искупления восстал мужчина, грешника к себе трепетно прижимая и от всех оков освобождая. кардинал в чужую спину с яростью кричит вопрос о личности, посмевший прервать святую инквизицию, пока среди толпы медленными волнами стало подниматься волнение. люди, заметившие как огонь огибает темную фигуру, все еще внимание на них не обращающую, и закричали в страхе: — дьявол! грешник привел дьявола! волна безумия превращается в цунами, накрывая всю площадь. людской народ напуганным стадом разом помчался прочь, толкаясь, пихая и насмерть задавливая друг друга, гонимые ужасом. кардинал безуспешно призывал всех успокоиться, но, видя что это не дает плоды, сам попытался бежать прочь через одному ему известный проход. вот только внезапно врезается в невидимую стену, что обогнула всех зрителей казни, не позволяя никому покинуть площадь. гул толпы затихает, и все взгляды со страхом снова устремляются на сгорающий пьедестал. там дьявол уже окутал в свои одежды едва живого епископа, от грязных взглядов пряча, и тогда, наконец, лицо погибели всех присутствующих наконец предстает чужим взорам. прозрачные глаза — ни одно сокровище мира не сравнится с их сиянием, — и волосы — ночное море, белой пеной укрытое. у дьявола на лице, которое не передаст самый умелый скульптор, не отразилось ни капли ярости, внутри нарастающей; на его руках едва дышащее тело, а за спиной – раскрывшиеся два белых крыла, своей белоснежностью ослепляющие. это не дьявол, понимает народ, опускаясь на колени это – ангел! благодетель! — ангел пришел забрать с собой грешника! снова глупый крик, и аффогато смотрит с отвращением, как скот благоговейно склоняется пред ним на колени, прямо на умерших в давке людей наступая. и нет картины омерзительней этой. он прижимает клоттеда ближе, стараясь уловить его дыхание, с сожалением думая о тех несчастьях, что пережил дорогой грешник в его короткое отсутствие. если бы клоттед в последние мгновения не взмолился об возмездии. если бы в нем было чуть больше любви к людям, которые ее сами годами кусками вырывали. если бы епископ наконец не отказался от высшей благодетели, аффогато вместо полюбившегося человека застал бы только изуродованный труп, если и не неузнаваемый пепел вовсе. ярость, холодная и обжигающая, распалялась в нем, совершенно несравнимая с огнем, его фигуру окружающим. не простит. эти грязным омерзительным отродьям он все воздаст. за каждый синяк на драгоценном теле, за каждый упавший волосок. — ангел суда? аффогато резко поворачивает голову на вопрошающий шепот, от кардинала исходящий. умный старик. его устранить нужно было первым. бережно, силой ценное тело окутывая, он позволяет ему раствориться на своих руках, мысленно слугам приказ отдавая –немедленно позаботиться о раненном – и с одним единственным взмахом крыльев приближается к преступнику, за шею хватая и в толпу вскрикивающую кидая. — как вы уже поняли, — голос аффогато — стужа охладившая глубочайшую яму ада, — я – посланник божий. толпа кричит восхищенно что-то о том, что они не сомневались, секундную жестокость удобно игнорируя. — и я пришел поведать вам, что сегодня… вы суду предали не того, — он указывает на тело старика, который все еще пытался прийти в себя после падения, и на его лице расцветает сочувствие к обманутым, — мерзавец, который ослушался гласа божьего,и подал суду невиновного – это он! и легкой рукой выносит приговор. ангел знает: ему сейчас ничего делать не надо. лишь наблюдать, как толпа сама до костей обглодает того, кто годами причинял столько проблем. и он желание поперебивать всех разом затыкает, сладкие уста раскрывая, и говорит, говорит о том, как бедный простой народ чуть было не впал в немилость господа из-за того, кто заподозрил в сделке с дьяволом самого святого, которого избрал лично всевышний. и обещает он народу, что если они покарают беззаконника, то воздастся им сполна, и будут прощены все грехи, что они не зная совершили. он исчезает со вспышкой молнии, на время из головы глупый сброд выкидывая. позже. кроваво и жестоко, но разберется он с ними позже. когда убедится, что драгоценный грешник жив и относительно здоров. в обители шум повсюду – спешили демоны, тканями гипнотизирующие, глаза скрывая, и лишь коротко поприветствовав своего правителя спешили дальше выполнять давно данные приказы. в свою комнату он заходит, конечно же, без стука, плавно проскальзывая к креслу, чтобы сесть и наблюдать на расстоянии, как лекарь многочисленные раны на человеческом теле обрабатывает и за слоями белых бинтов скрывает. вот только на бинтах новые бутоны мака, и аффогато не подскакивает поближе, чтобы проверить чужое состояние только из-за бьющейся в горле гордости. он не только ничем помочь не сможет, но и полностью разрушит свою репутацию. ну уж нет. не собирается он стольким жертвовать ради обычного человека, пусть даже и формально его любовника. аффогато гордо к окну голову отворачивает, вот только крылья за спиной яростно дрожат в ожидании. лекарь после часов упорной работы, наконец, обращается к нему, и аффогато требуется усилие, чтобы не развернуться слишком уж поспешно: — человеческому дитя больше ничего не угрожает. лицо ангела пустеет, и он, наконец, смотрит на клоттеда. он правда почти опоздал. неприятно тянет в груди, где у людей сердце, а у падших, наверное, совесть – кто знает, что туда вложил всевышний, но аффогато присутствие такого ненужного чувства отрицает и, скорее, поверит, что пока он падал с высоты небес прямо в ад, бог лично ему сердце всучил, чтобы ангел мучался побольше, от неизвестных чувств терзаясь. он медленно кивает демону, все еще дожидающемуся ответа, и тот, склонившись, наконец уходит искать заслуженный отдых. в тишине покоев аффогато слышит чужое сердце, и это совсем немного успокаивает. не то чтобы он не доверял своим подданным. если бы чужое сердце билось ровно, ангел мог бы представить, что сейчас они находились в комнате епископа — ох, это звание теперь к нему не относится, — где клоттед после долгих часов работы засыпал за столом среди кучи каких-то бумаг, которые скинул на него отец — интересно, сколько осталось от обглоданного шавками тела. аффогато в такие дни появлялся через всегда раскрытые для него ставни окон, изящно с подоконника спрыгивая, чтобы каждый раз как в первый оглядеть смущающее простое убранство комнаты, а потом незаинтересованно перебрать забитый стол служителя, кончиками пальцев спящего цепляя. после он обязательно ложился на чужую кровать с какой-нибудь безумно смешной книгой о богослужении и ждал, пока клоттед наконец проснется, с болезненным стоном разгибаясь и проклиная свою привычку спать за столом. а дальше – как пойдет: либо веселые перепалки с рассуждениями о той самой книжке, либо новая попытка захлестнуть грехом. нежные крылья трепещут, когда перед глазами воссоздается лицо, солнцем оцелованное, в сладкой неге разгорающееся. что ж, по крайней мере, в этот раз клоттед уснул на кровати. поразмыслив немного аффогато плавно встает с кресла и медленно подступает к кровати, чтобы замереть и с замешательством оглядеть раненую фигуру поближе. все тело клоттеда – заканчивая пальцами ног – было замотано, сокрыто за слоями бинтов, в некоторых местах уже ярко красным расцветая вновь. нахмурив брови, ангел нашел глазами чужие лицо, в агонии нахмуренное, от воспоминаний совершенно отличающееся. больно? конечно больно. у тебя же не тело, а сплошная рана. крылья резко раскрываются, несколькими тревожными взмахами запах крови разгоняя, и расслабляются наконец, пока аффогато медленно оседает на пол, руки на кровати складывая, и опуская на них лицо. он наблюдает, как раз за разом дергаются хмурые брови, смотрит на расцветающий синяк на скуле и на бинт, алым нимбом золотые кудри охватывающий. аффогато вспоминает венец, который выкинул в окно, как только лекарь выпутал его из чужого позолота, и размышляет, не стоило ли оставить его, чтобы после продеть на шею того старика кардинала. если, конечно, она у него осталась. аффогато дышит размеренно, подстраиваясь под истерзанную грудь грешника. раздражает. все это его раздражает. оставил клоттеда всего на пару дней, а того чуть не убило. всегда ли люди были такими хрупкими? смешно. клоттед был сильным. сильнее любого смертного, что он ранее знал. никогда он не видел такого человека, как он, который искренне изо всех сил за веру и любовь к людям цеплялся, пока и бог и народ отворачивались от него снова и снова. он ждал. ждал, пока епископ, наконец, падет в его объятия и растворится в первородном предательстве. аффогато всем существом возжелал такого забавного человека либо раскрошить, либо забрать себе, присвоить и никогда не отпускать. чтобы это обожание откуда-то взявшееся было направлено не на недостойных, а на него. вот только клоттед, даже погрузившись в море страсти, никак не хотел отдаваться до конца. не хотел зависеть, не хотел приручаться. глупые люди. аффогато прищуривается, когда золотые ресницы трепещут раненой бабочкой. а его грешник – еще глупее. в глазах клоттеда всегда зелень жизни и любовь к своему глупому народу, но клоттед – человек, а люди хрупки и недолговечны, так что сейчас зелень его глаз уставше тусклая, даже обидой не омраченная. отвратительный цвет по нескромному мнению аффогато. клоттед медленно осматривается, не находя сил подняться, и натыкается на прозрачную настороженность, пристально за каждым его действием следившую. и взволнованное сердце, наконец успокаивается — аффогато со скрытым удовлетворением слушает, про себя каждый удар подсчитывая, — а зелень маленькой искрой где-то на дне разгорается вновь. слабо. преданно. но все же находит в себе силы удержаться. аффогато к чужой теплой щеке тянется и, прижимая свою холодную ладонь, греется в мирной тишине, пока клоттед не засыпает вновь, наконец успокоение получивший. хорошо. он обязательно починит своего драгоценного грешника, а потом снова попытается приручить — ангел проскальзывает на кровать, чтобы больше тепла почувствовать, и мягко – так мягко, как демонические губы не умеют – целует вновь кровоточащий висок. отличный план.