Они не вздорили, разумеется. Так, мелкие разногласия, от которых всё живое предпочитало держаться подальше.
Соседки по комнате ведь должны жить в мире и согласии, абсолютном понимании, преисполненные поддержки. А еще не должны быть тайно влюблены друг в друга, при этом всячески избегая столь прекрасного чувства. Энид мило скалит свои острые клыки в ответ на нескончаемые колкости Уэнсдей, Уэнсдей почти не краснеет от ярости, когда уровень громкости играющей из колонок Энид попсы превышает любые существующие в мире ограничения по количеству децибел, не вредящих барабанным перепонкам человека. Уэнсдей демонстрирует высшую степень хладнокровия, когда доводит Энид до слез, а после с абсолютно естественным видом спрашивает о домашнем задании к следующему учебному дню. Уэнсдей не прилагает никаких усилий, чтобы довести Энид до белого каления; ей достаточно просто быть собой, и Энид отчего-то допоздна задерживается в библиотеке или где-нибудь еще — лишь бы не возвращаться в комнату подольше. На самом деле Энид иногда кажется, что их отношения не могут быть лучше. В дружбе, которая не подкреплена эмоциональными качелями, не может быть совершенно ничего интересного. Уэнсдей привыкла отталкивать людей от себя, а Энид привыкла нравиться каждому встречному, и вовсе не собирается теперь отказываться от негласного звания самой-общительной-милой-понимающей-и-далее-по-списку девушки в школе из-за какой-то фриковатой Уэнсдей, не нуждающейся ни в чьем обществе. «Мы просто учимся находить компромисс», — с широкой улыбкой отвечала Энид директрисе, когда той приходили жалобы учеников на странный шум. Мисс Уимс делала вид, что верит, но на деле уже давно подыскивала для Уэнсдей отдельную комнату. «Что Вы, мне ничуть не хочется съехать, Энид же такая милая. Настолько, что хочется обнять её, и, возможно, случайно задушить», — Уэнсдей тоже придумывала оправдания шуму, стоящему в их комнате ежедневно, на ура. Только Уэнсдей, в отличие от Энид, не была скромна в выражениях, когда дело в очередной раз доходило до коллизии. — У тебя в голове есть что-нибудь кроме зловещих планов по уничтожению человечества? — обыденно интересуется Энид, валяясь на кровати и внимательно разглядывая плюшевого мишку, подаренного Аяксом. Он выглядел неважно; то ли от того, что почему-то полинял, то ли от того, что по неосторожности Энид потерял свой правый пуговичный глаз, и теперь был немного косым. — Даже если и нет, мои планы тысячекратно лучше той розовой мишуры, которая скоро разорвёт на части твою милую черепушку. Я сделаю из нее анатомический макет, если ты не возражаешь, — Уэнсдей что-то сосредоточенно печатает на машинке, набирая текст, кажется, со скоростью света. Роман может подождать, когда в голове писательницы происходит неразбериха; у Вайпер за третью страницу в главе восьмой раз случается эпилептический припадок, и она чем-то похожа на того ущербного медведя, с которым милуется Энид. Энид раздражают спокойствие и непосредственность Уэнсдей, раздражают постоянно идеально собранные волосы и наличие тысячи словно заранее заготовленных ответов, раздражают проницательные глаза, без усилия считывающие все, что происходило у Энид в голове. Больше всего Энид раздражает то, что Уэнсдей никогда не раздражается в ответ. Или то, что на самом деле никакого раздражения по отношению к Уэнсдей Энид не испытывает. Уэнсдей как будто было совершенно наплевать на всё её окружающее; Энид же заводится с полупинка. Они были настолько разными, что вписывались под любое клише, связанное с притяжением и взаимным отталкиванием противоположностей. Даже несмотря на то, что они отчаянно избегали друг друга. Даже несмотря на то, что вовсе не хотели этого делать. Энид кричит, обзывается, бросается подушками, подбирает самые обидные для неё слова. А Уэнсдей вовсе не слышит смешных детсадовских оскорблений, отгораживается невидимыми шторами, абстрагируется, погружается в себя. Слишком много непотребств было сказано в сторону Уэнсдей в течение всей её жизни, и придавать каждому из них хоть какое-нибудь значение вовсе не обязательно. Да и совершенно бессмысленно — не вырывать же всем языки за то, что не умеют держать их за зубами? В любом случае, Уэнсдей, должно быть, попробует. И начнет, пожалуй, с Аякса. — Зато моя мишура привлекательна и пользуется спросом, что уж говорить о тараканах, которые изъели твои мозги, — обнимая игрушечного зверя, Энид усаживается на кровати. Уэнсдей не видит её, но знает наверняка, что Энид насупила брови и вот-вот обиженно шмыгнет носом. Уэнсдей выучила Энид наизусть. Уэнсдей знает, что Энид встаёт в шесть сорок две, выключает назойливый будильник и в итоге бесится, что проспала и не успеет накраситься. Уэнсдей хочет сказать, что Энид и без этого красива. Уэнсдей не понимает, зачем ей тысячи палеток, но заказывает за свой счёт ещё несколько, подменяя почти использованные. Уэнсдей знает, что Энид ненавидит шоколад с фруктовой начинкой, который ей таскал Аякс, а больше любит с орехами. Конечно, Уэнсдей тайно подкладывала Энид под подушку плитки с фундуком, а после слушала о том, как Аякс, должно быть, рисковал, пробираясь в их комнату, чтобы порадовать Энид такой мелочью. Уэнсдей делает вид, что не замечает, как Энид просыпается среди ночи, задыхаясь от гнетущих кошмаров, а после оставляет ночник включенным, ища поддержки в объятиях с плюшевым медведем. Но и тут Уэнсдей не бездействует; внутрь наволочки Энид вшивает небольшие ветки мяты и полыни, которые действуют лучше любого снотворного. Этот метод Уэнсдей испытывала еще на Пагсли, когда его сон был тревожным и нарушал ее покой. Уэнсдей не умеет говорить о своих чувствах напрямую и не желает их показывать; осознания того, что Энид в порядке, всегда было достаточно. Даже если порядок Энид был рядом с этим упырком. Даже если на самом деле это ранило абсолютно не ранимую Уэнсдей и вызывало желание медленно снимать с Аякса скальп, пока он не сознается во всех своих смертных грехах. — Говоря «спрос», ты имеешь ввиду Аякса? Того самого, который пригласил тебя на свидание только после прямого заявления о том, что ты этого хочешь? Ах, да, и не явился на него, потому что превратил себя в камень. Правда, кавалер мечты, — Уэнсдей говорит унизительным тоном, и Энид после каждого слова все больше хочет пересечь черту: и ту, что разделяет их комнату на две части, и ту, что существует лишь в ее голове и постоянно мешает удушить Уэнсдей подушкой во время сна. — Я хотя бы влюблена. И умею чувствовать, в отличие от тебя, — почти рычит Энид, продолжая попытки защититься. С Уэнсдей это было почти бесполезно; особенно после того, как Энид поняла, что Уэнсдей развернулась на стуле и теперь сверлит ее взглядом. В извечно прямую спину ругаться было легче. — Какая же ты жалкая лгунья, — Уэнсдей откидывается на спинку стула, ожидая дальнейшей пламенной речи Энид. Уэнсдей нравится задевать, нравится проходиться по всем существующим болевым точкам, нравится вытягивать из Энид жизнерадостность и оптимизм, погружать ее во мрак, приближая тем самым к себе. — Я вовсе не понимаю, о чем ты говоришь. Если кто-то из нас и жалкий, то это явно не я. У меня куча друзей, Уэнсдей, и я никогда не одна, — возражает Энид, ощущая, как волна злости перерастает в ярость. Когда-нибудь ей удастся убедить Уэнсдей в том, что ее жизненная позиция — искореняюще верная. — Энид, быть одной не обязательно плохо. По крайней мере лучше, чем отношения с тем, чьи прикосновения тебе противны. Ты перестала ходить с Аяксом за руку, не позволяешь себя обнимать и если вдруг раз в тысячелетие вы целуетесь, взглядом ты ищешь в толпе кого-то другого. Да и все твои друзья с тобой лишь тогда, когда ты смеешься. А твои ночные завывания слышит лишь подушка, — вновь обдавая порывом холода, говорит Уэнсдей. И Энид вынуждена признать ее правоту. Но вынуждена — не значит признает. — Да что ты? По крайней мере, я не получаю ожоги четвертой степени, когда меня обнимают, — озлобленно заявляет Энид, ощущая, как гнев постепенно уступает место любопытству, — Откуда тебе это все известно? Почему ты вообще наблюдаешь за мной, когда я с Аяксом? — Не я, Вещь. Он тоже против ваших с ним отношений, — спокойно говорит Уэнсдей, наверняка зная, что еще нужно сказать, чтобы поджечь фитиль бомбы, готовой взорваться и размазать её кишки по стенке уже сейчас, — К тому же, Вещь сказал, что Аякс в последнее время заинтересовался мной. И кто знает, на что способна моя чёрная бессердечная душонка, — с неприкрытой усмешкой во взгляде говорит Уэнсдей, к счастью не претендуя на то несчастное отродье Горгоны, что отхватила Энид. — Если ты сейчас же не заткнешься и не прекратишь мне врать, я... — Энид не имеет ни одного весомого аргумента, чтобы заставить Уэнсдей молчать. Энид не понимает, что ревнует не Аякса к Уэнсдей, а вовсе наоборот; не достойны его змеиные ручонки скользить по девичьей талии, прижимать, присваивая. Энид стоит перед чертой в боевой готовности, но не замечает, что уже пару минут не может собрать мозги в кучу и выдать что-то действительно угрожающее. А теперь, когда Уэнсдей подходит к ней вплотную, единственное, что может выдать Энид — звук сломанного холодильника, жалобно крякнувшего перед неминуемой гибелью. — Признай, что ты лгунья, — куда-то в шею Энид шепчет Уэнсдей, холодными пальцами обхватывая запястье, на котором болталась цветастая фенечка, — Это выглядит неплохо, — опуская взгляд, произносит Уэнсдей, параллельно с этим стягивая фенечку с заглавной буквой «Э» с чужой руки и натягивая её на свою. Даже аллергия на цвета будет не смертельна, если начать лечить признаки её проявления вовремя. Энид чувствует, что желудок сворачивается в клубок. Энид пытается думать головой и жалеет о том, что не выработала такого самообладания, какого удалось добиться Уэнсдей. Энид смотрит в бездонные глаза цвета шотландского виски и понимает, что готова сказать всё, что угодно. Но вместо тысячи слов — склоняется и целует. Это ощущается иначе; вовсе не то скользкое чувство от переизбытка слюней во рту Аякса. Энид закрывает глаза, ползёт ладонями к талии Уэнсдей, а та лишь немного вздрагивает; губы Уэнсдей мягкие, они пахнут кофейной гигиеничкой, а на вкус отдают чем-то горчащим. Энид знает, что это выработается в зависимость. Уэнсдей не шевелится. Уэнсдей старательно рушит свою зону комфорта, пытается спокойно реагировать на избыточное количество прикосновений, но пока не может справиться с новизной ощущений окончательно. Губы Энид сладкие и немного обветренные, похожие по вкусу на лимонную карамель. Это тайна, но Уэнсдей, вообще-то, любит конфеты. — Ты тоже лгунья, — с придыханием шепчет Энид, с трудом разорвав долгожданный поцелуй. В комнате раздаётся тихий смех. Кажется, компромисс найден — где-то между губами Энид и Уэнсдей.