Нежность

Денис — ебучая невинность в квадрате со светлыми волосами и яркими, блестящими от каждого преломления света, глазами. Невинность, которую трогать слишком страшно, потому что Сережа разобьет, неаккуратно дотронется и оставит непоправимую трещину, потому что Сережа Пешков — это антоним бережливости и синоним слову «пиздец». Сережа, бесспорно, красивый, и карие глаза с большими зрачками от природы создают впечатление полной детской безмятежности и кошачьей милоты, а простодушная улыбка, с которой он смотрит на родителей Коломийца, пока все собрались за вечерним чаепитием, граничит с чистым идиотизмом и полной бесгреховностью. — Сереж, мы в комнату пойдем уже, да? Мне с геометрией надо разобраться. — А Сережа беспрекословно встает из-за стола, ровно так же, как и оставляет кружку под звонкое «оставь» мамы Дениса. Эта семья Пешкову уже как родная, Денис ему всегда был почти что родным, но его родители до последнего казались Сереже максимально отстраненными. Парни с детства вместе, и такие вот их частые ночевки никого никогда не смущали. Домашних никогда не смущала громкая музыка за дверью, и кромешная тишина тоже не пугала, грохот с которым оба валятся на пол с кровати — не волнует, и звонкий смех Дениса, который до жути боится щекотки, совсем не вызывает тягу заглянуть в комнату. Лояльность родителей всегда была обоим на руку: Сереже, который курит в косое окно и Денису, который не может сдержать смеха, да и в принципе звуков, а под пошлую молли в принципе и не слышно. Денисова комната на втором этаже, и слава боже, потому что увидели бы мама с папой, как Пешков сбивает с ног, сам запинается, ударяется затылком о косяк, тычется носом в шею, и как они кубарем заваливаются в комнату, еле успев закрыть дверь, — им точно был бы пиздец. Как же парням блядски повезло, потому что и друзья у них не крысы, даже те, которые что-то и знают, ни слова про них не обмолвят, о пьяных поцелуях на хате у Вовы тоже никто не расскажет. Наверное, никто не расскажет о том, как они обжимались на новогодней пьянке, и, наверное, они никогда не заявят о своих отношениях открыто, только аккуратно зацепятся друг за друга мизинцами. Денис пиздец невинный, и Сережа готов об этом говорить бесконечно, потому что, аккуратно целуя в щеки, слышит, как у Коломийца сбивается дыхание, и Пошлая Молли с колонок не глушит. Денис, сука, ахуеть какой красивый, и об этом Сережа готов уже трубить повсюду, потому что не будь в него по уши влюблен, влюбился бы еще раз в то, как тот застенчиво отводит взгляд и грызет ручку, пока решает свою ебучую геометрию. Это не любовь даже никакая, а чистое безумство, потому что Пешков не переживет холод от человека, запах которого стал роднее родительского дома, да что говорить, он уже сходит с ума от ревности, когда Даша с параллели кидает нежные взгляды в сторону Коломийца. Сходит с ума и кусает губы, вылизывая каждую рваную ранку, сжимая светлые волосы у корней, а потом обессилено обнимет, потому что надуманная ревность пропадает, тихо шмыгнет носом, просто потому что Денис с излишней трепетностью гладит пальцами по спине. Он этого не заслуживает. Денис — это ебучая нежность, а Сережа — апатия в квадрате; Денис — это кофе по утрам за диалогами о быту, а Сережа — прочная уверенность в верности; Денис — это единственный смысл, который оправдывает все затраченное в той же мере, а Сережа — слова вечной любви с поцелуями бледных костяшек. Сережа это множество множеств, а Денис линейная функция блять, такой же прямой донельзя, настолько, что Пешков краснеет до ушей под подробные рассказы о поцелуях с дымом, которые Коломиец терпеть не может и обожает до дрожи пальцев, даже, может, хотел бы курить таким образом всю свою жизнь, с учетом того, что сигареты его мало привлекают. Они друг друга стоят и платят той же монетой, что чеканят. В воздухе растворяется дым Мальборо Голд и Сережина гордость под «Нон Стоп» Пошлой Молли в потемках комнаты, которую освещает только мигающая гирлянда под косым потолком. Денис не часто проявляет инициативу, тем не менее никто не возражает, его любовь больше эфемерная, в легких касаниях и румянце на щеках, но Сереже много не надо, чтобы расплавиться под костлявыми пальцами на бедрах, более — достаточно пристального взгляда глаза в глаза, чтобы Пешков захотел скрыться где-нибудь подальше, желательно за стенами этого города. Денис в своей жизни видел людей много. Еще больше видел сломленных взглядов на перепутье, но один-единственный — только один — видеть ему больно до покалываний в груди иголками или шприцами с жесткими эйфоретиками; с такой вселенской тоской под сердцем, что становится виновато. —Сереж, мне...— Начинает он монотонно-тихо: словно шелест листьев в ночной тишине.—Поцеловать тебя, можно? Ладони сбегают по телу: бедрам, тазовым косточкам, впалому животу, бокам — прямиком под футболку от чужих глаз, а Денис хочет спросить, можно ли поцеловать. Денис, блять, хочет спросить, можно ли его поцеловать. Сереже хочется волком выть от собственной испорченности на контрасте с этими блестящими глазами. Гирлянда гаснет на миг, и за этот миг Пешков успел осмыслить все за и против, успел перевернуть всю вселенную у себя в сознании, просто касаясь пальцами бледных щек, ему надо слишком мало, чтобы перевернуть свою вселенную в отражении голубых глаз. —Ты знаешь,— кратко, сломлено, Пешков сейчас слишком раздет душой, как оголенный провод, слишком потерян в омуте своих же чувств, где галактики рассыпаются на миллиарды искр, — ты можешь брать мои сигареты без спроса, одежду, а поцелуи можешь красть тысячами, только, пожалуйста, оставляй при себе, — трепетно и мягко, полушепотом, касаниями пальцев в районе груди под самым сердцем. Денис не двигается, когда Пешков снова дотрагивается до щек, заправляя светлые пряди за ухо, выкидывает дотлевшую сигарету в окно и не закрывает его, потому что жарко, кажется, обоим. Оба теряются, оба делят этот момент на сотни тысяч частиц, до острых краев стачивая алмазные воспоминания наждачкой из бьющих в голову эмоций, отдавая себе отчет только в одном — безграничной любви. Нельзя выяснить с точностью до целого, сколько в Сережиной голове взрывается звезд, каким усилием далось быстро сморгнуть слезы и стереть их одним движением руки, сколько вложено чувств в одном «люблю», только губами. Обратно, руками на талии, быстрым толчком: в кольцо Денисовых рук, спрятаться от гнетущей тьмы собственной души и ебучего дыма Мальборо, потому что от Дениса пахнет только сиренью. У Дениса правда-правда поцелуи самые нежные, от них сердце бьется как от выплеска адреналина. Одному только черту ясно, как Коломиец возвращает вселенную на место быстрым, смазанным поцелуем губы в губы, с одним на двоих дыханием, почти испуганно-резким — Сережа чувствует себя неопытным мальчиком, у которого только случился первый поцелуй, чувствует, будто подкосились колени от нежности, видит любовь, именно такую — искренне честную. Пешков делает спасительный шаг назад и заваливается на подоконник, цепляясь руками в спину, будто вот-вот упадет с высоты под сотни метров вниз. В долю секунды между телами остались считаные сантиметры, Сережа, кусая губы, посмотрел затравленно, привычно отводя взгляд и глубоко выдыхая от касаний к бокам. По стеклу хлещет дождь, а Денис держит за руку. Держит, поглаживая пальцами кисти и запястья, кусая потресканные Сережины губы, сухие, пахнущие какой-то недоклубникой-перетабаком. Этим вечером — воскресным вечером — школьники готовят защиты проектов и домашку по алгебре; этим же вечером — чудесным вечером — поцелуи сгорают в воздухе и остаются следами на коже. Вечер стоит всех откровений, и Денис точно-точно стоит всех нашептанных секретов, да и поцелуев под звездным небом он тоже стоит. Сердце укололо, Пешков поднапрягся и вжался в холодное стекло в поисках спасения, но Денис везде, даже воздух пропитан его запахом — запахом сирени. Момент длится секунды, минуты, часы, сопровождаясь судорожным стуком в груди и бесконечным волнением. Денисовы поцелуи — чувство безысходности с ощущением точной правильности — все это — так быть и должно. От переполняющих чувств сдавливает легкие, ебаные бабочки в животе порхают с такой силой, что оставляю кровоточащие раны на стенках желудка, Денис боязливо касается острого колена, и жизнь на мгновение замирает, продолжается только вместе с причудливыми узорами, что выводит Коломиец. Здесь — на подоконнике — холодно, за окном начало декабря, и дождь сменяют белые хлопья, в нелепом вальсе запинающиеся друг о друга, а в мыслях только: «как не запнуться, стоя на месте?» Пешков прижался спиной к стеклу, в любовном жесте утягивая за собой рукой на плече, так, чтобы сбившееся дыхание билось в висках, ближе к шее и еще чуть-чуть интимнее. Сережа безумно тактилен, до обрывистых касаний пальцев, готов на все, только бы не отпускать, Сережа глубоко влюблен в Дениса до учащенного дыхания и биения сердца. Пешков всегда был таким — он никогда не мог насытиться чужим вниманием и любовью, этого всегда было болезненно мало, а в голосе Коломийца такое невесомое тепло, такое красивое-красивое небо в глазах. — «И волосы тоже...Идеально мягкие» — В этом Пешков вновь убеждается, когда сминает у самых корней с болезненным стоном на губах, убеждается, что они именно «тоже», когда чувствует согревающие слезы на щеках и мягкие руки на собственной спине. Едва дыша, Сережа сморгнул с мокрых ресниц влагу и сжал его пальцы. Пешков дует губы и отворачивается, чтобы не показывать, насколько густо краснеют щеки, насколько сладко все сворачивается внутри. Коломиец отстраняется, на секунды разрывая поцелуй, и возвращается вновь к пропахшим сигаретным дымом губам. В мимолетных разлуках огонь горит только жарче, мутит как на качелях, мажет, как на экстрим-горках в парке, Сережа фокусирует взгляд, выныривая из тяжких мыслей, а Денис улыбается. У Пешкова от этой улыбки в груди что-то ломается напополам, и он улыбается тоже, слишком быстро это входит в привычку — улыбаться в ответ. У Коломийца под ладонью сердце сбивается с ритма, скачет с одного на другой, Сережу, видимо, сейчас вот-вот и расплющит по этому жалкому окну, потому что Денис идеален. И идеален именно во всем, он объективно симпатичный, даже красивый, во многом предусмотрительный, а Сереже кажется, что: «Сережа Пешков и Денис встречаются, не звучит, как про нас слухи пускать будут?» — потому что Сережа Пешков — пиздец, а Денис Коломиец — «неси дневник, пять». Сережа думает, что груз для всего своего окружения, но Дениса любит до темных пятен перед глазами, сжимает его в объятьях, когда нежно целует и скользит ладонью по плоской груди, когда спускается к резинке домашних серых шорт. Денис смущается, кстати, тоже красиво. — Ты пиздец... Пиздец красивый даже в шортах твоих замызганных — Пешков шепчет в губы и вызывает падение сердца куда-то вниз по косточкам ребер, черт возьми, Коломиец бы отдал все, только чтобы Сережа снова и снова улыбался вот так — губы в губы, и шептал тоже так — губы в губы, чтобы вечно, до потери пульса, согреваться в объятьях. Денис хорошенький, сука, да он просто ангелочек, взволнованный до хаотичных движений под футболкой, не потому что гранж, а потому что просто не умеет. Он тянется к Сережиным губам, настойчиво заглушая стоны, и любуется покрасневшим лицом в свете белой настольной лампы; даже замечает, как Пешков с точной периодичностью обращает внимание на дверь, боясь быть застуканным. Да и Коломиец, не скрывая, дрогает из-за непонятных шорохов — увидь родители, точно запретили бы водить к себе Пешкова раз и навсегда. Сережа мажет языком по бледной щеке и проговаривает в унисон колонкам одно-единственное: «Будь котом», — а Денис давится вздохом, делая вид, что его очень сильно интересует оставленная на столе кружка. Медленно переводит дыхание и прижимается губами к пульсирующей венке на шее шатена. А у Пешкова только «тянет» — кувырком пронеслось в мыслях, ненароком опрокидывая все справочники и энциклопедии с полок, потому что Денис правда тянет момент, с опаской соскальзывая взглядом чуть ниже пупка. Страх повис в промежутке меж телами вместе с миллионом неозвученных вопросов. Коломиец нервно сглатывает, и только Пешков не поддается — с отчаянным вызовом в манере проженной шлюхи соскакивает с места, а Денис послушно делает несколько шагов назад, пока не приземляется на скрипучую кровать. Страшно от собственных желаний, дурно от Сережиной, пусть и натянуто-самодовольной, но улыбки, особенно от губ, которые будут просто великолепно смотреться вокруг члена. Ужас. Сердце стучит в ненормальном темпе, так, как у нормальных людей не стучит, и от этого тоже страшно, а еще страшно за Сережу, когда он падает на колени с ужасающе-глухим стуком, но с лицом, будто и не больно даже. Пешков точно не понимает, почему Денис смотрит на него так ласково, с ноткой беспокойства и заботы, на него — липкого и грязного, точно не достойного такого взгляда. Вспотевшая ладонь мягко опускается на темные взъерошенные волосы, и даже ком в горле как-то отступает, просто от того, как Пешков ластится щекой к бедру, но подступает размером раза в три больше, просто от того, как Сережа демонстративно ведет языком по ряду зубов и тянет шнурок шорт на себя. Пешков только что расшнуровал ебучий бантик зубами, даже не разрывая зрительный контакт. Это чистое помешательство, которое смешивается в грязь из чувств и эмоций — Денис на пробу заправляет прядь темных волос за ухо и ведет по линии челюсти, а Сережа ведет оценку риска, касаясь языком указательного пальца. Медленно обводит фаланги, все еще заглядывая в глаза замыленным взглядом. Шатен пальцами оттягивает резинку нижнего белья, а Денис, пылая как изнутри, так и снаружи, с выдохом валится на спину — на Сережу стоит крепко, а он чертовски медлит со всеми прелюдиями, но облизывает головку так, будто это чертово мороженное. У Коломийца позвоночник прошибает током, колени дрожат будто он — невротик с тяжелой стадией тревожки. Пешков ведет языком, будто примеряется и будто никому и никогда не сосал до этого момента, будто впервые кривится от солоноватого привкуса, но быстро привыкает. Неуклюжие касания зубами почти не ощущаются на контрасте, Пешков даже когда закашливается, послушно прикрывает глаза и берет глубже, почти до основания, давится, но позорно краснеет. Сережа даже пытается взять определенный ритм, но сбивается каждый раз, пытается сделать как можно лучше, но помогает себе руками и только тогда берет что-то на подобии темпа. Уши почти закладывает от собственных всхлипов, головка упирается прямо в горло, где тесно и до ужаса жарко, а Денис притягивает за волосы ближе, чтобы сладкие Сережины стоны отдались приятной волной. «lin Ansty» Пошлой Молли звучит уже тише, но способно заглушить сбившееся дыхание, а вот Сережино «Ты у меня первый», не заглушит даже самая громкая музыка в клубах.