А я – сирень

Я спокоен, я иду своей дорогой. Не пою, что завтра будет веселей. Я – суровый, я – суровый, я суровый. Улыбаешься в ответ: а я – сирень. Застываю рядом с мраморной колонной, Удивляюсь, почему не убежал. Я – холодный, я – холодный, я – холодный. Улыбаешься в ответ: а я – пожар. Я считаю перебранку бесполезной. Всё в порядке, пусть любовь повременит. Я – железный. Я – железный. Я – железный! Улыбаешься в ответ: а я – магнит Бьерг ходит уверенно, спину держит прямой, взгляд – ледяным, лицо – бесстрастным. Бьергу по статусу не положено проявлять эмоции – по крайней мере, он сам так считает. С тех пор, как он выбил себе право на независимость, отвоевав свободу для себя и своего народа, ему стало жизненно важно постоянно поддерживать образ столицы, способной держать всё под постоянным контролем. Даже если не в глазах других, то в своих, для собственного спокойствия, уж точно. Он разучил специальную походку. Особый ледяной взгляд. Стал воинственнее. Серьёзнее. Сдержаннее. Он вёл себя так, как подобает столице государства, сумевшего дать отпор более сильному противнику, доказать другим, что их нахождение в той унии их не устраивает. Вести-то себя он научился, спору нет. А быть ею, столицей? Чувствовать себя так? Слить поддерживаемый образ и свой настоящий характер в единое, неделимое целое? Может ли он с уверенностью, абсолютно правдиво заявить, что он отныне не притворяется и действительно является таким? Бьерг об этом не думает. Пытается об этом не думать. Я – суровый, Я – суровый, — ...Я – суровый, — шепчет вполголоса, прикрыв глаза, чтобы не смотреть на своё отражение в мутной глади озера. В голове было много мыслей, что, как бы парадоксально это не звучало, значило то, что у него там было пусто – ни одну из них нельзя было вычленить из общей массы, непрерывно бегающей толпы. Какой же прок тогда в них? — Не замёрз? — мягкий голос режет воздух не хуже самого острого в мире ножа. Бьерг задерживает дыхание от неожиданности, но не оборачивается – безошибочно определяет, кто пришёл. Тут без вариантов – он не смог бы спутать голос Вейно ни с одним другим во всём королевстве. А может, и во всём мире. Некстати пришедшая мысль о том, что он мог услышать его бубнеж себе под нос вызывает желание опустить взгляд себе под ноги. — Не замёрз, — из-за долгого молчания голос стал сиплым. — Чего же ты тут сидишь? — чуть склоняет голову Вейно. Бьерг не видит его лицо, но знает, что он улыбается, слышит это в его голосе. Гельсингфорсу чуть меньше чем два века, он ещё совсем юноша, и оттого, наверно, такой любопытный и внимательный – по крайней мере, Бьерг объяснял это себе именно так. Справедливости ради, о свойствах характера Вейно он особо не думал. Для него имело значение только то, что он с ним, рядом, во всех смыслах, — Мне кажется, что ты всё-таки замёрз. Не вопрос – утверждение, но так осторожно высказанное, что сошло бы за вопрос. Бьерг видит краем глаза, как он садится рядом с ним, на большой холодный камень, и прислоняется к его боку. — Думай как хочешь, — выдыхает сквозь зубы и закрывает глаза на секунду, проигнорировав первый вопрос, но не прогоняет его. И сам Вейно уходить не собирается – прекрасно знает, что такое поведение Бьерга временно. — Ты чем-то расстроен? — спрашивает умилительно обеспокоенно, доверчиво опустив голову на плечо Бьерга, и у него мгновенно слетает маска напускного безразличия. Всё так же улыбаясь, Вейно чувствует, как человек под ним тяжело выдыхает, и вместе с воздухом, кажется, его тело покидают бегавшие в беспорядке мысли, холод, в который он сам себя заковал, излишняя строгость – в общем, то, что он надел на себя во дворце, и что удалось снять только сейчас. Осталась серьёзность, доставшаяся ему от природы, да немного надменности, но это уже были самые что ни на есть настоящие черты характера настоящего Бьерга – уж Вейно это знал точно. Он наблюдал за ним с детства, сначала издалека, как за столицей королевства, а после, с относительно недавнего времени, как за своим возлюбленным, и за это время успел выучить его вдоль и поперек. — Ничем, — почему-то переходит на шёпот Бьерг, и обвивает одно плечо Вейно своей рукой. Не улыбается (он это делать не то что не умеет, но не привык уж точно), но чуть расслабляет мышцы лица и закрывает глаза, прислонив голову к светлой макушке Вейно. Молчит. *** Полвека пролетели так быстро, что Бьерг и оглянуться не успел. Казалось, что всё переменилось по щелчку пальцев, по одному жесту ладони, по взмаху ресниц – вот он сидит на берегу озера с Вейно под боком, а вот, закрыв и открыв через мгновение глаза, уже оказывается в своих покоях, с всё тем же Вейно. С Вейно, рыдающим у него на руках. С Вейно, уронившим голову ему на грудь и отказывающимся поднять её, показать красное от слёз лицо. С Вейно, бормочущим что-то трудно различимое из-за рыданий, разрывающих его изнутри. С Вейно, вцепившимся в его одежду так отчаянно, будто он боится, что его прямо сейчас оторвут от Бьерга и насильно утащат в неизвестность. С его Вейно. Бьерг, кажется, впал в ступор – он держал глаза широко раскрытыми, губы, напротив, плотно сомкнутыми, пока не приоткрыл рот, чтобы сказать ужасно сухие из-за шока слова: — Прости, Вейно, — его взгляд, взгляд испуганного, злого, искренне злого на себя человека, мечется то по комнате, то по вздрагивающему всем телом Вейно. Тот его слышит, но не может ответить ему ничем кроме судорожных, ранящих сердце всхлипов. Бьерг сжимает кулаки. Как он сумел допустить такое?! Он смирился бы с любым, даже самым унизительным проигрышем, смог бы привыкнуть, подавить свою гордость и жить дальше, но это... Вейно абсолютно раздавлен. Бьерг слышит, как он бормочет что-то, отчаянно умоляет не отдавать его им, и от этого Мельнеру хочется проткнуть себе грудь тупым ножом. На его лице всё так же нет эмоций (за исключением всё таких же растерянных глаз), и он силится говорить громко и уверенно, чтобы Вейно точно это услышал: — Я уничтожу Россию, но верну тебя. — напоминание о стране, которой отныне принадлежал Вейно, вызывает у того новые слёзы. Бьерг чувствует, как промокает ткань его одежды, но лишь крепче прижимает к себе Вейно, осторожно держит жутко холодные ладони на его плечах и голове, смотрит теперь ровно вперёд, чуть прищурившись – на место ступора и растерянности пришла ледяная решимость, — Швеция будет великой вновь. Он отомстит всем, кто виновен в этом – самовлюблённому мальчишке, возомнившему себя столицей России, Копенгагену и Парижу, помогавшим ему, генералам, допустившим поражение... Он загладит свою личную вину перед Вейно. Он вернёт Вейно домой. Вейно плачет так судорожно, что кажется, будто он задыхается. Эта промелькнувшая мысль так сильно пугает Бьерга, что он начинает слегка покачиваться в разные стороны, словно пытаясь убаюкать Вейно, целует его в макушку, продолжает что-то говорить... Он очень тёплый – его кожа казалась Бьергу горящей, словно по его венам текла не кровь, а расплавленное олово. Его оловянный солдатик, стойко переносивший все невзгоды, от пожаров до войн, его чуткое солнце, его Вейно, захлёбывался в слезах, и он не знал, как ему помочь. — Я люблю тебя, — произносит, с трудом сохраняя твёрдость голоса, перебирая тонкие светлые пряди волос и поглаживая его по голове, — я люблю тебя, Вейно, и я клянусь, что уничтожу весь мир, если понадобится, но верну тебя. Бьерг говорил абсолютно искренне – он чувствовал, что в это мгновение он не колеблясь бросил бы в огонь кого угодно, если бы это хоть немного облегчило страдания Вейно. Более того, он считал это чем-то справедливым – заслужил ли право на жизнь мир, в котором возможно, чтобы такой человек проходил через это? — Я верну тебя, — бормочет куда-то ему в волосы, зажмурившись, чувствуя, как всё сжимается внутри от колючей ненависти к самому себе, — я очень сильно люблю тебя, Вейно. Обещаю, что убью кого угодно или умру сам, но верну тебя. *** Вейно крепко спал, положив под голову обе ладони. Он провалился в сон почти сразу, как только приехал сюда, домой к Бьергу, и опустил голову на подушку. Во сне он выглядел так трогательно, так умиротворенно, словно не было нескольких месяцев войны, постоянного сильного стресса, бомбежек и пронизывающего до костей страха – то, что эта зима была _особенно_ холодной выдавали лишь бледные ладони, крепко сжатые даже во сне. Бьерг точно знал, что он плохо спал в эти месяцы и так же плохо ел, что он прошёл через жуткий стресс и до сих пор чувствует себя подавленным из-за всего произошедшего, но, несмотря на предпринятые попытки, сумел вытащить его к себе, в безопасное место, только после подписания мирного договора. Вейно был невероятно упёртым – было видно, как сложно ему, мягкому до невозможности, было перечить самому близкому человеку, но на своём он стоял твёрдо, не поддаваясь на уговоры и крики Бьерга: «Прости, но я останусь в городе, пока всё это не закончится». Закончилось. После подписания мирного договора Вейно вернулся в столицу, откуда его уже забрал Мельнер. Он настолько устал за последние сутки (месяц) ((год)), что уснул ещё во время пути, свернувшись калачиком и устроив голову на коленях Бьерга, а тот всю дорогу гладил его по волосам, вновь строго поджав губы – теперь уже по-настоящему, искренне, не так как двести лет назад. Вейно проснулся только под конец пути, но был до того уставшим и сонным, что Мельнер, посмотрев на его заспанное лицо и отсутствующий взгляд, решительно обнял его за плечи и повёл в нужную сторону. И вот, спустя время, когда они наконец оказались дома, Гельсингфорс оказался в кровати и в очередной раз провалился в сон, а Бьерг укрыл его большим одеялом и стал охранять его покой. Вейно спал крепко, но беспокойно – в один момент он начал что-то бормотать и тревожно переворачиваться с боку на бок, и успокоился лишь тогда, когда Бьерг лёг рядом и притянул его в объятия. — Я тут, я рядом, — зашептал он наугад. В сущности, тут не имели значения слова, которые он говорил – он делал это в надежде на то, что Вейно сквозь сон услышит хотя бы интонацию, с которой он это произнёс, и это поможет ему успокоиться, — ты в безопасности. Я не дам тебя в обиду. Спи. Спи. Спи... Он и спал – доверчиво прижавшись к нему, впервые за долгое время чувствуя себя в полной безопасности, пусть даже во сне. В эту ночь его Вейно наконец-то выспится, и в следующую, и в последующие – если Бьер будет рядом. Вот и выходит, что один для другого стал ожившим северным солнцем, а другой для первого – хранителем снов.