Реквием по горе Тяньхэн и изумрудному нефриту

Говорят, у подножия человек склонен думать, что в одиночку поднимется быстрее, чем рука об руку. Ведь рука об руку либо на себе тянешь, стоишь, ногой недовольно топаешь, либо виновато слушаешь, как ногой топает спутник и тратишь силы на досаду и бесполезные рывки. И, всё-таки, намного быстрее поднимаются вдвоём, намного легче — вдвоём — подъём переносят. Они впервые забрались на гору Тяньхэн давным-давно. Мадам Пин бы грустно улыбнулась, снисходительно сощурив глазки за стёклышками, если бы услышала это наивное «давным-давно» от семнадцатилетних мальчишек, но ведь юным душам десять лет за сто сходит. Эти годы назад плоскоголовый склон у города казался могучим и безграничным как горы Облачного Моря, легенды которых Син Цю так любил зачитывать своим не по возрасту выразительным и глубоким голосом. А Чун Юнь слушать — не по возрасту краской по щекам заливаясь. Син Цю деловито раскинул самодельную карту, стоило ступить за ворота. Стражники на детей смотрели косо, но Син Цю, его дорогой Син Цю, уже в те годы мог любого стражника угомонить сокрытой под напускной скромностью янтарного взгляда несгибаемой уверенностью. Так он смотрел на владельца книжной лавки, когда тот не хотел продавать роман со сценами кровавых сражений или сборник сказаний про погибших друг за друга возлюбленных. Так он смотрел на повара Мао из «Народного выбора», когда тот шутливо говорил, мол, детям острое нельзя! Так он посмотрел и сейчас: не услышав ни буквы возражения, Чун Юнь и Син Цю покинули Гавань Камня. Гавань… А гавань ли? Слово гавань звучало тихо, город Ли Юэ Чун Юнь скорее описал бы как «торговый порт»: несдержанный, деловитый и суетливый, но гавань… место, где можно найти правду, вслушаться в ледяные переливы океана. Нет, вслушиваться в лёд и греться душой можно было не на южном причале, а прямо здесь, в любой точке мира. Уже тогда. Рядом. Рядом с Син Цю. По дороге до горы не заблудишься: всего один поворот налево и оживлённый тракт, где, если что, помогут, подскажут, не бросят детей в беде. По дороге до горы Син Цю шагал впереди, как всегда приключения сам придумывал — сам и руководил. Ещё с тех пор с носочка, точёно, и знал бы Чун Юнь будущее, он бы запечатлел в памяти каждый изгиб коленей и лодыжек, каждое касание травы. Но сегодня им было десять. Сегодня Син Цю вышагивал цаплей, сцепив за спиной руки в замок, и разглагольствовал, мечтательно глядя в небо. — Ох, Юнь-Юнь, не представляешь, как скучно в этом поместье! Тебя то по заброшенным деревням таскают, призраков показывают, а я что? — А ты что?.. — зачаровано уточнил Чун Юнь. — А мне отец рассказывает про дела! Я книжку читаю, а он всё про шелка да про нефрит, как будто ничего в Тейвате не увлекательно больше, кроме этих его сортов нефритов и шелков! Как ни крути, а с ним Син Цю был более смешливым, более открытым: хоть в плаксивую, хоть в озорную сторону. Ворчал, словно старше раз в пять, заливался смехом, спрятав лицо в ладонях. А ещё сказал тогда — в тот день, когда они впервые взобрались на гору — как бы невзначай, за шаг от подножия, словно предупреждал: «Ты прости, что не смогу с тобой духа утопленника на верфи поискать, снова кто-то умер, снова на похороны». И, сделав первый шаг, проверив, не скользит ли обувь, протянул Чун Юню руку, заканчивая: «кажется, благородные люди вообще редко живут долго». Чун Юнь принял: ухватился за тонюсенькую ладонь с силой, как за рукоять деревянного клеймора на тренировочной площадке. И согласился подниматься. Согласился достичь вершины вместе, быть ведомым. Быть поддержкой и опорой, страховать от падений. Согласился и не услышал невольного детского предупреждения. Над страной золота и солнце словно о золотую взвесь преломлялось, со всех сторон чистейшим теплом одаривало. Утром, на тракте, за благо сошло: Чун Юнь ещё чувствовал себя сносно, а Син Цю даже недовольно развязал аккуратный охровый бантик на короткой накидке из плотного шёлка. Но днём, на склоне, тепло донимало похлеще игривых детёнышей вишапов из мифологических книжек с картинками. Чун Юнь не выпускал до сих пор прохладной ладони, спасительной ладони, посасывая восьмую по счёту мятную конфету, так блаженно охлаждающую вдыхаемый воздух. Маленькие ноги упорно перебирали склон. Син Цю явно выбился из сил, но не позволял себе ни то что остановиться для отдыха — даже рта раскрыть, одышки показать. Чун Юнь невольно представлял, как тот сжимает губы тонкой бежевой нитью и не мигая смотрит, как кожаные ботиночки топчут жухлую траву. Он и сам в траву смотрел, наблюдал, как Син Цю стопы боком ставит, выворотно, чтобы идти было чуть легче. На трети пути он перехватил друга за правую руку, отпустил левую и, собравшись с силами, в пару широких шагов выбежал вперёд, распугав ворох летних мух. — Юнь-Юнь, ты чего?! — возмутился Син Цю. — Не бурчи, — устало ответил Чун Юнь. — Так честно. Тётушка говорит, что если мне две баоцзи, то и тебе две. — Не выдумывай поговорки! — слишком экспрессивно для усталого ребёнка выкрикнул Син Цю, безостановочно семеня следом. — Я все поговорки знаю… Чун Юнь остановился, Син Цю врезался ему спину, да так и замер, уткнувшись носом в загривок. Солнце в зенит вошло, а суета у стен Гавани теперь больше напоминала возню мышиную. Чун Юнь бахнулся на землю и встряхнул припечённой головой. — Я устал, — твёрдо сказал он, но не пожаловался — отдохнуть пригласил, ведь Син Цю, его твёрдый на слово Син Цю, уже тогда закоренел в бессменных правилах фехтовальной школы клана Гу Хуа. Будь упорным, трудись до онемения запястий и никогда, слышишь, никогда не говори, что ты не выдерживаешь, что тебе помощь нужна, ведь истинный муж — опора, а не обуза. И если бы, ах, если бы, гордость в янтарных глазах и отточенный внутренний стержень хоть на миг пошатнулись, хоть на миг за следующие годы, если бы… то, возможно, красота заката на вершине не обернулась бы капиллярной сетью в плавящемся льду глаз. За долгие-долгие семь лет до заката Син Цю хитро улыбнулся куда-то в сторону, как мог незаметно, присел на каменный выступ, по струнке сжав колени, и вытащил из-за пазухи помятый роман. Чун Юнь подполз ближе и ненароком заглянул в переплёт: за безобидной обложкой со смешными элементалями скрывалась такая взрослая книжка, что некоторых иероглифов и не разобрать, кошмар! Син Цю встрепенулся и тихо засмеялся, закрыв книгой покрасневшее лицо. Чун Юнь смущённо отстранился от его плеча. Обычно друзей касаются: руки жмут, по спине хлопают, когда находят во время пряток. Но Чун Юню, почему-то, было страшно лишний раз дотронуться до Син Цю. Словно шёлковый, помнётся, словно лёд его рук нарушит текучесть мудрой мысли. — Спасибо, — сказал Син Цю, и Чун Юнь без уточнений понял за что. За этот отдых, о котором не пришлось просить. За паузу. Тогда Чун Юнь пообещал себе, поглаживая недавно полученный глаз бога, что со временем научится использовать природный талант к заморозке для того, чтобы ставить паузы вовремя. На каждом перевале Син Цю садился и упоенно смотрел на страницы книги, а Чун Юнь, совершенно также — на него. Уже тогда он, детским сердцем, понимал глубину привязанности, понимал смысл слова «побратимы» и понимал, что и друзья, впрочем, могут пройтись до алтаря. Просто чуть иначе, чем те юноши и девушки в алых одеяниях. Совсем чуть-чуть. К плоской вершине они добрались к тому моменту, когда солнце уже успокоилась, а золотистая пыль осела на покатый склон, к тому моменту, когда воздух разредился и охладел. Син Цю подбежал к краю гору, козырьком ладоней закрыл глаза от солнца, наклонился… и разочарованно отстранился, тяжело вздохнув. — Ничего такого, — проворчал он, уверенно протягивая ладонь Чун Юню, что осторожно ступал по камням, подбираясь к краю далеко не так стремительно. Расчётливо. — Ожидал чего-то другого? — спросил Чун Юнь, зачарованно наблюдая за разворачивающимся закатом: за тем, как панорамой под ногами стелется дворцовая терраса, как пурпурной точечной россыпью цветёт шелковица. — Я разочарован, — ответил Син Цю. — Понимаешь, дражайший Чун Юнь, подниматься было веселее. А тут… ведь на каждой горе будет такой вид. — Э… ты бывал на многих горах? — Я про многие горы читал. Син Цю усмехнулся, стало понятно, что последняя фраза — всего лишь повседневная шутка, но что-то иное, серьёзное, было заложено в незамысловатых словах. Чун Юнь взглянул на Ли Юэ снова. Не так уж и красиво. Там, на склоне, действительно было красивее. И даже не смотря на то, что фееричного итога никто из них больше не ожидал, почти каждую луну они, помимо всего прочего, поднимались на гору Тяньхэн. Ради пути. Как-то раз, когда они уже как пару лун прошли церемонию четырнадцатилетия, Син Цю встретил его у Южного Выхода в особо расстроенных чувствах. Утро было холодным, осень вот-вот намеревалась разразиться снегопадом, который уж точно не растает до весны. Чун Юнь растерянно прищурился, подошёл, положил руку ему на плечо и тихо спросил: что случилось? Касаться Син Цю всё ещё было до дрожи, но с годами Чун Юнь научился наслаждаться внутренним таянием. Син Цю улыбнулся в ответ и поправил подвеску из искрящегося ярко-зелёного камня. Он давно приобрёл эту болезненную привычку: улыбаться больше, чем требовала душа, как-то по этикету, как-то так, чтобы не показывать боль другим. Раньше хотя бы Чун Юнь был исключением, но в последний год эта ложь достигла апогея, и Син Цю, дражайший Син Цю, который отродясь был рядом с ним настоящим, кажется, сам поверил, что всё и всегда хорошо. А вот кулон… А вот кулон Чун Юнь видел впервые. Раньше единственным украшением, которое Син Цю носил, была серёжка-кисточка из соломенных нитей, парная, та самая, которыми они обменялись, когда всё-таки дошли до алтаря в заоблачном пределе на прошлый Праздник Морских Фонарей. Не все люди в алых нарядах доходят, а они дошли. Правда, путешествие снова было интереснее, чем торжественная дача обетов адептам. Наверное, это какая-то мудрость, которую они в силу возраста ещё не осознали до конца, но уже успели нащупать. Чун Юнь не стал допрашивать. К горе Тяньхэн они выдвинулись молча. Даже несмотря на утреннюю прохладу, Чун Юнь достал из запасов мороженное — от волнения шалила энергия. Ранним утром Ли Юэ действительно напоминало Гавань в эмоциональном смысле, вот только Син Цю по левую руку сегодня не излучал тепла, будто пытался неведомой волей оградиться, прервать привязанность. Вот только Чун Юнь в гробу видал такие стены, похлеще Драконьего Хребта стены. Тракт они преодолели в тишине, которую лишь на миг нарушила ранняя товарная повозка. Завидев Син Цю, извозчик остановился, несмотря на явную спешку, и смятенно пробормотал что-то вроде слов соболезнования. Чун Юнь не расслышал до конца, но ещё одно мороженное всё-таки распечатал. — Прости за молчание, Юнь-Юнь, — сказал Син Цю у подножия, потому что даже самые знакомые и простые горы не терпят разлада. — У меня для тебя есть две новости, — закончил он, машинально потянувшись к серёжке. — Какие?.. — с опаской уточнил Чун Юнь, убирая голую деревянную палочку в специальный карман. — Чуть позже, — снова улыбнулся Син Цю. На этот раз, кажется, где-то на треть искренне. Слава Архонтам. Рука Син Цю приглашающе дрогнула, но в ту же секунду упала обратно к шёлку одежд. Он неуверенно шагнул вперёд. Из-под золотистых каблуков посыпались галька и дорожная пыль. Чун Юнь машинально выставил руку и упёрся растопыренной ладонью в накренившеюся спину. Какими широкими ладони стали. Он безмолвно радел перед возможностью в этих ладонях элегантные руки Син Цю укрыть без остатка, в кокон закутать. Чем выше они поднимались в мирной тишине и молчаливом понимании, тем шире просыпалась Гавань. В Ли Юэ привыкли вставать рано, особенно если речь шла о верфях, где ещё до солнца начали сквернословить, басить и вонять только-только пойманной рыбой. Чун Юнь обожал ощущение свежести, а кисловато-соленый запах мало чем напоминал о ней: разве что лазурными нотками моря, слегка. Син Цю когда-то говорил, что любит рыбу. Сегодня Чун Юню по-особенному искренне нравился запах верфей. Он даже захотел предложить, мол, зайдëм за жаренной рыбой-тигром, мол, когда спустимся, «Народный выбор» только-только сегодняшние продукты получит, будет чудесно, обещаю. Такая обыденная вещь, так глупо в тишине потонула! Чун Юню показалось, что Син Цю больше хотел бы послушать предрассветный мир, чем бытовые предложения. Поймать какой-нибудь один из своих образом этих, поэму написать, скинуть напряжённость с плеч и тоску из голоса на бумагу прогнать. Кажется, было бы замечательно. Иногда тишина даже украшала дорогу: за годы можно переговорить обо всём известном, приесться, но если рядом с молчаливым человеком на длинном всходе и в сотый раз одинаковых долин не чувствуешь себя одиноким и скучающим, кажется, просто человек особенный?.. В конце-концов, время ещё будет, всего-то две трети пути. Чун Юнь улыбнулся восходу и поворошил пальцами светло-голубую подвеску-кисточку. Син Цю зажмурился и невольно коснулся ярко-нефритового кулона. Вершина. И, кажется, действительно, сто первая. Жаль, что никто и не думал считать. Син Цю пытался рассматривать этот вид со всех времён года и суток, да всё искал и искал в нём то самое особенное, о котором говорили иные путники. Но в конце пришёл к выводу, что во всём этом ему попросту ценнее нечто своё. Нечто своё в душе принял. Сегодня он не смотрел на Дворцовую Террасу. Сегодня он смотрел на Чун Юня. Страх в том, что такими же ищущими глазами. За его вытянутой спиной, поперёк струны позвоночника, пролетела бирюзовая фея. Не званная гостья серьёзного приёма. То ли свадьбы. То ли поминального обеда. — Мой братец умер вчера ночью, — спокойно сказал Син Цю, аккуратно укладывая тёплый плащ на обросшую инеем траву. — Я… А-Цю, я… — в ступоре начал Чун Юнь, но Син Цю вскинул ладонь в воздух. — Нет-нет, Юнь-Юнь, — покачал он головой, улыбаясь от уха до уха. — Не пустословь, прошу. — Не собирался я пустословить! — будто оправдался Чун Юнь, подсобно понимая, что действительно говорил ради звука голоса. Син Цю не любил общих слов: он взвешивал каждое, придавая цену, даже если цена в итоге оказывалась субъективной. Правда, делал это мимоходом, по мановению пальца. Чун Юнь так не умел. Он всё пытался и пытался найти те самые ценные слова, как вдруг на округлый кончик носа упала хилая снежинка. Вот так, ранним утром, в Гавань пришла зима и каждый её житель знал, что на этот раз снег не растает. Чун Юнь вдохнул снежную взвесь и придумал. Он упёрся взглядом Син Цю в затылок: на путаные синие пряди жемчужной россыпью осели снежные хлопья, словно сеть причудливых украшений, словно и мёрзлая вода — драгоценность. Чун Юнь на мгновение позволил себе потерять контроль, залиться краской и обрасти скорбью да яростью на несправедливость мира. Чун Юнь позволил энергии ян циркулировать, а снежинкам таять на кнопочке носа. Нагретым телом он прижался к зажатому плечу Син Цю. Ведь банальные действия, детское рыцарство и обмен теплом, для того значили гораздо больше изящных слов, которыми пестрили страницы извечных романов. И холодный Чун Юнь знал. И холодный Чун Юнь научился тепло дарить. Син Цю опустил голову ему на макушку. Таяли снежинки. Фея нарезала круги за их неокрепшими спинами и тихо скрипела печальную песнь. Совсем ярко солнце разошлось: на верфях тушили фонари. Магическая лазурь, сверкающе-белый, багрово-алый. — Это штука, Юнь-Юнь, — безликим голосом продолжил Син Цю, показывая ближе изящную подвеску. — Такая есть у каждого старшего ребёнка по ветвям: она значит, что теперь прямой наследник всего — я. Мой братец долго болел, я и так знал, что всё придётся тянуть на своих плечах, да и о его скорой смерти… порой задумывался. Но теперь это случилось, и я даже не знаю, что думать. — Если тебе будет тяжело, я всегда… Син Цю нервно и заливисто рассмеялся. — Будто мне когда-то не было тяжело! И Чун Юнь вспомнил, что хотя бы вести двойную жизнь, хотя бы поддерживать образ — уже ответственность, уже невыносимый груз. — И я знаю, что ты всегда будешь рядом, не повторяй. А ценность слов, однако, падает ещё больше, когда основное и без них понятно. — Это первая новость, да… — Твой родной человек умер, а ты говоришь, бу-бу, просто новость, — тихо возмутился Чун Юнь. — Я должен рыдать у тебя на плече? — уточнил Син Цю. — Дорогой Чун Юнь, так только в книжках бывает, что после каждой смерти руки заламывают. Я был на слишком большом количестве похорон и слишком родным, но не близким с братом, чтобы картинно страдать. Его Син Цю хотел сказать, что, чаще всего, смертями не упиваются, нет: смерти тихо переживают, сильно, разяще, но чаще — внутри, в одиночестве. Син Цю хотел и сказал, Чун Юнь доверился и поверил, но, спустя годы, всё равно понял, что смерть смерти рознь. — Не должен, я знаю. А вторая?.. — А, да… ещё, пока я отвлекался от тоски, я подумал, что ты мне, кажется, нравишься, — прямо сказал Син Цю, невинно моргая янтарными глазами. Чун Юнь оробел. Для него это не было прямо. Для него это не было фактом. Для него Син Цю был человеком, вызывающим восхищение, примером целеустремлённости и внутреннего стержня, самым начитанным и умным, восхитительным, но… Син Цю резко упёрся руками в землю вершины, нагнулся вперёд и неумело губами к губам прикоснулся. Пару раз попробовал углубить поцелуй топорными движениями, как в эротических романах, видимо, вычитал, но быстро отстранился. Разочарованно отвёл взгляд. — Показалось, — проворчал он, не на Чун Юня глядя, а куда-то вниз: на извечно скучную панораму террасы. Однажды они взобрались сюда под вечер Праздника Морских Фонарей. Син Цю читал стихи, Чун Юнь — заворожённо слушал, зная, что вот-вот рифмы закончатся и начнётся разительная самокритика, что придётся достать припасённую морковку и начать картинно хрустеть той, чтобы отвлечь этого нерадивого писателя от дурной строгости к себе. Было душевно и плевать на виды. Ноги приятно ныли после подъёма наперегонки. Когда вдруг на гору взобралась семья — самая обычная, ремесленная, в холщовых одеждах. Они долго стояли и смотрели на вид счастливыми глазами, не смея нарушить тишины восторга. Муж ненароком целовал жену за детскими спинами. Им не было скучно, но иногда, оглядываясь на склон и представляя дорогу назад, кто-то ненароком кривил губы. Они явно устали от пути, они явно были готовы навсегда остаться здесь и годами смотреть на одни и те же виды всё так же заворожённо, всё так же преданно. — Ничего такого, — фыркнул Син Цю, перебирая пальцами подмёрзшую траву. — Прости, я, наверное, просто потерялся в мыслях, когда было тяжело. Чун Юнь прекрасно понимал, что в отчаяние часто ищешь что-то обнадёживающее в ложных воспоминаниях, в ложных надеждах. Чун Юнь понимал, но сейчас больше хотел пережить прошлые десять секунд снова, чтобы попробовать ответить и узнать, что было бы. Что было бы, если бы они впервые поднялись на гору в более зрелом возрасте и не питали ложных надежд, а просто насладились видом? Что было бы, если бы в это утро он не позволил Син Цю сделать преждевременные выводы и не убедил бы в этих выводах себя? — Не извиняйся, — добродушно ответил Чун Юнь, потирая губы. — Хорошо, что мы это выяснили. Выяснили, что «ничего такого», что иногда лучше просто любить друг друга, а не в любви признаваться, что вечный путь рука об руку лучше бесконечного привала в общепринятом месте силы. Чун Юнь не был уверен, что выяснили. Чун Юнь просто доверился мнению его безумно умного дорогого Син Цю. Выпавший в то утро снег, и правда, уже не растаял в тот год. С каждым разом подниматься на гору становилось сложнее. Его Син Цю, видно, сильно уставал в круговороте вечных дел. Время от времени на восхождение мог уйти целый день, а в один прекрасный вечер, когда им уже давно исполнилось по семнадцать, Син Цю вдруг предложил остановиться на середине. Сам. Без утайки. Чун Юню впервые стало страшно, хотя он уже пару лет как наблюдал за тем, как под толщей океана проблем и обязательств тухнет искра авантюризма и миндалевидных глазах. Солнце в зените пряталось за брезентом туч, собиралась гроза. Чун Юнь бережно подхватил запутавшегося в ногах Син Цю под локоть и усадил на пологий камень, дав опереться на себя. — Снова не спал, А-Цю? — аккуратно уточнил он, надеясь что это так, о, Архонты, пусть это будет хотя бы так! — Вчера целый день проспал, — слабо отозвался Син Цю. Несмотря на возраст, его глубокий голос не спешил ломаться, оставаясь всё таким же высоким и прекрасным. Больно было слышать в этой глубине увядание, до дрожи больно. Син Цю согнулся пополам, хватаясь рукой за грудь, ненароком сгребая длинными пальцами кулон из изумрудного нефрита. Он дрожащим голосом призвал мечи дождя, пытаясь исцелить это неведомое нечто. Чун Юнь сжимал его ладонь, словно скалистый выступ на весу, до той поры, пока целительные мечи не исчезли. — Идём, — через силу улыбнулся всё ещё бледный Син Цю, упираясь в предплечье Чун Юня, пытаясь подняться. Даже сейчас он не собирался жаловаться, не собирался отказываться от пути. Как когда-то в глубоком детстве Чун Юнь протянул ему ладонь, но, стоило Син Цю отвести взгляд в смятении и принять её, извернулся, ухватил того под руку, а затем закинул на спину. Син Цю даже воспротивиться не успел. Такой крошечный на восемнадцатом году, такой невесть почему лёгкий. Весь остаток склона Чун Юнь нарушал правило холода и без умолку говорил: говорил и говорил, отчаянно пересказывая сотни историй о призраках. И лишь на последнем шаге позвал: — Син Цю? Син Цю не ответил. Чун Юнь сначала заторможенно подумал, что болтал в пустоту, а затем испугался. Он быстро уложил тряпичного Син Цю на траву и панически приставил пальцы к чуть тёплой шее. Всё в порядке, боги, в порядке… — А-Цю, — тихо позвал он во второй раз, склонившись к уху. Легонько коснулся пальцем его скулы, погладил. Син Цю недовольно поморщился, открыл глаза и долго-долго смотрел на отвратительное плотное небо. Затем приподнялся, поправил распавшуюся причёску, приобнял Чун Юня за плечо и безлико молвил, улыбаясь: — Всё испортил, прости. У меня, вообще-то, была для тебя история, знаешь… — В бездну истории! В бездну твои прощения! — вспылил Чун Юнь, совсем не бережно хватая друга за плечи, притягивая к себе и тряся, тряся. — Что с тобой происходит? — Не знаю, — убедительно соврал Син Цю. — Думаю, что с тех пор, как умер отец, а я стал главой гильдии, я просто устаю. Маленькая неурядица. Всё хорошо. И снова смерть, и снова кто-то умер. Чун Юнь чувствовал, что упускает нечто, но в упор не понимал что, хотя и должен был быть сведущим в делах загробных. Время на горе словно утекало сквозь пальцы шелковой тканью, нефритовым расплавом. Син Цю обхватил его руками за шею, уткнулся острым носом в плечо и, почти игриво, всё-таки, рассказал историю. — Юнь-юнь, говорят, на горе Тяньхэн появился призрак. На горе Тяньхэн появился призрак! Спустя пару дней после того, как Чун Юнь раздражённо фыркнул в ответ на очередную басню, подумав, что это какой-то новый добродушный розыгрыш, что Син Цю хотел ситуацию сгладить, обстановку разрядить, о призраке с горы талдычила половина Гавани, а на гору все резко передумали восходить, несмотря на приближающееся праздники. Говорили, что наверху будто кто-то на плечи камни складывает, что наверху таким отчаянием охватывает, что жить не хочется. Чун Юнь игнорировал слухи как мог, не сомневаясь в способности Син Цю воспользоваться влиянием и развести архонты знают что ради шутки. Но на третий день, увидев заплаканную девушку, которая с этой самой горы чуть было не бросилась, Чун Юнь раздражённо съел двойную порцию мороженного и в кои-то веки поднялся на гору в одиночестве. Путь дался тяжело. Он пообещал себя после работы обязательно зайти к Син Цю и до утра читать тому лёгкие романы, слушая усталые замечания. Закат казался особенно чудесным уже на подступах. Придя к их с Син Цю извечному месту Чун Юнь не почувствовал отчаяния: лишь искромётно сильную энергию инь. Он внимательно осмотрелся и остановился взглядом на большом покатом камне, в тени которого они с Син Цю, его дорогим фантазёром Син Цю, постоянно отдыхали в знойные дни. В вечернем солнце глыба отбрасывала широкую тень на восток. Под её покровом блестела зелёная подвеска. Чун Юнь встрепенулся, в два прыжка преодолел половину вершины и схватил украшение. Тот самый символ наследия, тот самый кулон. Неужели Син Цю забыл его здесь, неужели?.. — Юнь-Юнь, — позвали сзади. — Ты помнишь историю про контрабанду изумрудного нефрита? Чун Юнь разозлился! Шутник! Снова учудил что-то и доволен! Он покраснел с щёк до пят, повернулся. И увидел, что на горе Тяньхэн появился призрак. Удивительно, но Син Цю выглядел даже менее бледным, чем при жизни. Чун Юнь выронил злосчастный кулон. — Это какое-то зелье? Какая-то сила? Что ты сделал?! А-Цю, не шути так, как ты… Син Цю в кои-то веки улыбался искренне, преисполнено глубокой печалью прощания. Чун Юню показалось, что полосы заката пронзает сеть ледяных нитей, что пространство покрывается разрезами. Он потянул руку к щеке Син Цю, надеясь стереть призрачную краску, надеясь прижать к себе и отругать этого балагура, этого… Рука прошла насквозь. Син Цю склонил голову в извинении. Его обострившаяся в духовном облике природная энергия гасила энергию ян. На горе царил баланс. Покой. Чун Юнь закричал так, как никогда не кричал, ринулся вперёд, прошёл сквозь недвижимого призрака. И увидел Син Цю. Там, за камнем. Абсолютный покой. Посеревшая кожа, растрёпанные ветром волосы с резной заколкой и замерзший скучающий взгляд, рассматривающий обыденное небо. Руки сложена на груди. Пальцы расслаблены. — Похорони меня здесь, пожалуйста, — виновато протараторил дух. — Здесь мне будет спокойно. Чун Юнь не слушал, он вертел ледяное тело так и так. От всплеска эмоций замерзали и жухли травинки. Чун Юнь больше не показывал эмоций, но глаз бога искрил направо и налево. Похолодало. — Юнь-Юнь, — добродушно шепнул Син Цю, проходя сквозь собственное тело, приближаясь к Чун Юню настолько, что прозрачный нос касался живой щеки. — Я давно знал, что умру, но было поздно что-то менять. И я рад, что на последних милях ты был рядом. Чун Юнь выпустил тело из рук и почувствовал, что, всё-таки, невольно плачет. Смерть смерти рознь? — Изумрудный нефрит… — понятливо заключил он. — Изумрудный нефрит всего лишь символ, мой дурной, — пояснил Син Цю, и призрачный нос ласковым холодом прошёлся по дрожащей скуле. То ли успокаивает, то ли обжигает. Всего лишь символ усталости, всего лишь символ обречённости, всего лишь символ того, что путь не может быть вечен, что рано или поздно станет слишком, что не навсегда, что нужно было остановиться. Всего лишь символ конечности. — Клятвы заключаются под облаками, — утешающе прошептал Син Цю. — Вернувшись к Ирминсулю мы научимся видеть истину и красоту. Я верю. Его мудрый Син Цю, как и всегда, был прав. Его мудрый Син Цю предвидел это и, даже умирая, думал о том, чтобы осталась секунда на самые важные и ценные слова. Говорят, рука об руку подниматься легче, но, рано или поздно, любые дороги расходятся. Рано или поздно придётся подняться и спуститься в одиночку, чтобы никогда больше вершины не увидеть. Син Цю отпустил собственную духовную энергию, и эфемерный призрак растаял в руках его дражайшего Чун Юня. На чёрных перчатках без пальцев осела блестящая серебристая пыль. Экзорцист выполнил свой долг. Экзорцист прижал руки к губам, за его спиной завывала бездомная фея. Духовные осколки приятно оседали на коже. Чун Юнь поцеловал тыльную сторону ладони. И словно человека поцеловал. Прекрасно. Он резво подбежал к краю, схватил опасную подвеску и накинул на шею. Во плавящемся льду светло-синих глаз проступала капиллярная сеть. Если бы, ах, если бы, его дорогой Син Цю хоть на секунду отпустил, хоть на секунду признался в трудностях, а не вздумал тихо и мужественно умирать. Если бы сказал, мол, я не вывожу, Юнь-Юнь. Син Цю половину жизни носил изумрудный нефрит у самого сердца лишь потому что это было знаком долга. Лишь потому что даже когда долг давил на грудь он не готов был сдаться и признать слабость. Если бы, ах, если бы феи на горе Тяньхэн не пели реквием по изумрудному нефриту. А вид, всё-таки, был запоздало прекрасен даже сквозь лёд слёз. Как и в первый день долгие годы назад — прекрасен.