Я не хочу пораньше спать и не хочу спать

Темно. На веки не ложился даже самый тусклый свет. Наверняка этого места никогда и не касалось настоящее солнце. Леви только думал так, потому что последние пару минут не решался открыть глаза, желая потомиться в плену ускользающего сна, в котором Эрвин наконец пришёл. Вломился через окно, как чёртов дикарь, и полез целоваться в рубашке, перепачканной вишнёвым соком. Жаль, что этого не могло быть на самом деле. Он ведь умер. Его черты давно потеряли чёткость и продолжали верно выветриваться из памяти. Едва ли стоило винить в ослабевшей хватке потерянные пальцы или крадущуюся старость. Просто время брало своё, накрывая прошлое пеленой, как бы ни было противно мириться с этим. Дверь тихо скрипнула, вырвав из тьмы. Леви распахнул глаза и приподнялся на локтях, попытавшись рассмотреть нарушителя. В комнату и правда не проскальзывал свет, но сразу стало понятно, что она другая. Не незнакомая, а совсем родная, некогда дарившая покой. И явно не та, в которой засыпал Аккерман прошлым вечером. Это сполна подтвердил показавшийся Эрвин, заставив гостя истуканом замереть на месте. Весь растрёпанный и помятый, он прошлёпал босыми ногами к кровати и ловко перебрался к стенке, подтянув одеяло выше, будто Леви должен был быть здесь, и его появление никак не удивляло. — Разбудил? — спросил Смит, поёрзав сзади и устроившись так, чтобы прижиматься к чужой спине и прятать нос в чёрных волосах. Его рука, большая, греющая даже через ткань какой-то домашней рубашки, пробралась по рёбрам и мягко обхватила под грудью, будто прижимая к себе мягкую игрушку. В иной ситуации Аккерман бы завертелся и начал ворчать, отгоняя малейшую поддатливость, что оставалась после сна. Будь он сейчас в том времени, когда такие моменты входили в нежелательную привычку. Когда что-то настолько домашнее действительно происходило с ним, одаривая теплом и набивая им, как горсткой плюша, отданное сердце. Но сейчас ни одного возражения не оказалось — прошлое затопило так резко, что дыхание сломалось от утренних объятий и изо рта вырвался только неверящий вздох. Вера в действительность происходящего парализовала тело. Рука Эрвина взаправду имела вес и лишь этим обездвиживала, держала и возвращала то чувство надёжности, которое мог подарить командор в любом своём состоянии. За его спиной всегда развевались крылья свободы. Рядом с ним оставалось только тепло и спокойствие. Он был солнцем. Поэтому Леви никогда не сомневался. Пришлось найти в себе силы, чтобы развернуться и взглянуть в его глаза. Сомнение о том, что лицо окажется размазанным, как во всех снах, неприятно кололо мозг, но сильнее его всё же пьянило дыхание, которое будто могло пробраться через череп по волосам. Полностью вернувшееся зрение пришлось как раз кстати. Рядом лежал Эрвин. Настоящий, живой, осязаемый, не запачканный кровью и даже не прозрачный. Аккерман надолго впился взглядом в голубые глаза, досадно осознавая, что в последний раз видел их заляпанными и затемнёнными смертью. Внутренний голос без остановки повторял: «Эрвин Эрвин Эрвин»; и с каждым новым разом сердце всё громче отстукивало, разнося радость по рёбрам и оживляя погибших бабочек. Всё как в тридцать лет, и это чертовски странно, потому что Леви за шестьдесят. Он старик, у которого давно начался присущий возрасту метаморфоз: кожа осушилась, будто никогда не встречалась с влагой; морщины, тронувшие лицо ещё со времён разведки, залегли глубже, а тело постепенно выходило из под контроля, покинутое остатками аккерманской силы. Кризис среднего возраста не позади, его не было вовсе, и страх этой самой налетевшей старости даже не приходил, хотя к ней никто из разведчиков, кроме отпетых мечтателей и тех, кто в подобных мыслях находил утешение, не готовился. Для них ей просто не суждено наступить. Такие воспоминания выдавал мозг, и секунды назад Леви в них верил, не упираясь. Давило принятие потери и привычное ощущение пустоты. Они вошли в привычку и жили рядом рука об руку, но одна допущенная мысль о возвращении Эрвина раздробила зеркало реальности и перемешала осколки в совершенно другую картину. Слишком просто для того, кто прожил столько лет и принял неоднозначный финал, мирясь с судьбой и отвергая сожаления. Тогда, может, то было сном? Все ощущения, подаренные затянувшейся жизнью, всё безумие, начавшееся после мнимой смерти командора, — это бред уставшего мозга, в который даже перед сном поступали монологи о судьбе человечества. Действительно, она оказалась незавидной. Хотелось верить, что это просто — Кошмар? — спросил Эрвин, не выдержав долгого взгляда, по эмоциям уже не подходящего неожиданному любованию. А Леви от одной интонации почти вернулся в омут потрясения и вместо этого зажмурился, больно сжав пальцами шею. Не сон. Настоящие ощущения. И от объятий тоже вполне естественные, реальные. Правда, Аккерман не успел понять, когда и как он оказался прижатым к чужой родной груди. В ушах торопливо забилось сердце. Да что же происходит. Оно явно реагировало на происходящее быстрее, отбросив построение теорий и простые попытки понять, в каком они сейчас аду. А руки Эрвина, как и всегда, знали, что делать. Гладили то плечи, то спину, словно нацеливались на успокоение кота. Под ними кожа горела, и жар пролезал дальше. На такое были способны только его руки, и лишь от того, что их две, можно навсегда забыть всплывшие во сне сюжеты. После кошмаров возникало отвратительное чувство. Липкое, жгучее и ранящее, после которого оставалось только гадать, а не попадал ли ты ночью в демо-версию ада. И сон рядом с Эрвином помогал преодолеть эту фазу, сразу затапливая в облегчении от того, что каждая врезавшаяся в глаза смерть лишь фокусы избитого мозга. Или неоттеревшиеся воспоминания. Собственные руки наконец подчинились и изволили как-то лихорадочно схватить рубашку, запоздало требуя её владельца никуда не исчезать. Пальцы до побелевших костяшек сжали воротник и ткань на плече, чтобы держать крепче, чем в прошлый раз. — Эрвин, не умирай больше, — голос показался Леви искажённым, но для него было важным лишь то, чтобы его услышали, поняли и исполнили. А требовательный тон исчезнуть не мог. — Не буду, — в который раз ответил Смит, и в эту ложь он всё ещё верил. Посмотри. Первый снег нашей зимы.