Лето в Неаполе

Через час после полудня, когда небо совсем побелело от жары, Гун Цзюнь достал из холодильника сладости. Он купил их утром, спустившись в маленькую булочную на углу нашего дома, пока я валялся в постели — накануне весь день мы гуляли по узким улочкам Неаполя — туда-сюда, вверх-вниз, на холм и снова к морю, мимо витрин ресторанов, где в открытых холодильниках ждали посетителей мясо и рыба, мимо маленьких скверов, где толстые выцветшие пальмы бросали разлапистую тень на фонтан, мимо огромных черных камней, отделяющих море от променада, на которых, словно ящерицы, растянулись загорающие. Все было ровно так, как я представлял себе — и одновременно ярче, сильнее, лучше. Мы словно бы попали в ту самую книгу, которую я однажды прочитал и решил непременно однажды поехать в Италию с тем, кто будет мне так же дорог, как Элио и Оливер друг другу. Вот так, просто, словно обычные туристы — никаких дорогих отелей, маленькая квартирка в старом городе, только мы вдвоем. За раскрытым французским окном Гун Цзюнь варил нам кофе, умиротворяюще звякая посудой. Глядя на его стройную спину, поджарую задницу, длинные ноги, волосатые на голенях, я почувствовал, как мой рот наполняется слюной. Отвернувшись, я снял прозрачную крышку с коробки с babà al rum, ром-бабами — странными мокрыми кексами, местным специалитетом, который мы обязаны были попробовать. Пока Гун Цзюнь наливал кофе, я прикончил две. Невероятно сладкие, они были от души пропитаны алкоголем, и мне сразу же слегка повело голову. — Дождался бы кофе, — мягко пожурил Гун Цзюнь, опуская на стол поднос с двумя крошечными чашечками и странным местным кофейником. Он все умел делать, этот Гун Цзюнь, если речь заходила о кухне, даже варить кофе в чужеземной кофеварке, которую я вот непременно бы сломал. Еще он умел мастерски сохранять дистанцию. И, глядя, как он берет чашечку этими своими длинными пальцами, я почти ненавидел его за это. Разве не ясно ему, почему мы сюда приехали? Разве он согласился выделить выходные, избавиться от ассистентов и менеджеров, остаться совсем одним в этом крошечном доме с террасой и двумя прохладными спальнями, не за тем же, зачем и я? — Вкусно? — спросил он и взял ром-бабу прямо рукой. Конечно же, она моментально потекла ему на пальцы, и он бросил ее в рот целиком и протестующе замычал, жуя. Когда он потянулся к салфетке, я перехватил его запястье. Он распахнул глаза, в этот миг похожий на испуганного оленя. Глядя в его расширившиеся зрачки, я испугался тоже — а потом по террасе пронесся ветер, листва зашелестела, и мой страх растворился в этом звуке, в ярком южном солнце, в ромовой дымке в моей голове. Так, глядя ему в глаза, я наклонился и облизнул его липкий палец. Гун Цзюнь резко втянул носом воздух, но руки не отобрал, и я счел это разрешением. О, эти пальцы. Они сводили меня с ума еще на съемочной площадке — то, как он осторожно поправлял волосы, как держал веер, как в задумчивости водил по строчкам сценария — эти длинные тонкие пальцы! Прикрыв глаза, я взял в рот сразу два. Гун Цзюнь издал еще один вздох. Я тщательно облизал каждый его палец, потом ладонь, а потом медленно отпустил его запястье и замер, будто ожидая приговора. Сердце колотилось где-то в горле, и я боялся открывать глаза. Что он сделает? Встанет и уйдет собирать вещи? Продолжит пить кофе, как ни в чем не бывало? Врежет мне? — Хань-Хань… — его голос был едва слышным, дрожащим. Я невольно посмотрел на него, а в следующий миг он уже целовал меня, наклонившись через стол, толкнув локтем коробку с ром-бабами, жадный, неистовый, губы-зубы-язык, сбитое дыхание, все еще немного липкие пальцы на моем лице. Я загорелся как порох. Подался навстречу, жадно толкаясь ему в рот языком, а потом и вовсе, неловко пихнув столик — полился на пол кофе из перевернутой чашечки — перелез к нему на колени, лицом к лицу, прямо на эти его длинные крепкие бедра под нейлоновыми шортами. Он тоже уже был возбужден. Когда наши члены соприкоснулись, он снова издал какой-то жалкий придушенный звук и взял меня за волосы, крепко вжимая в себя и выцеловывая мою шею. Я потерся об него, чувствуя себя совсем пьяным, хотя, по-честному, алкоголя в этом десерте было всего ничего. Он, не стесняясь, по-хозяйски засунул руку мне в штаны и сжал ягодицу, а потом укусил в изгиб между плечом и шеей. — Цзюнь-Цзюнь, — задыхаясь, пробормотал я, — я и не знал, что ты такой дикий. Его глаза были совсем черными от расширившихся зрачков. Слегка отстранив меня, он выпростал из штанов мой член, и я едва не вскрикнул от того, как эти длинные пальцы обхватили его и провели по головке. Я толкнулся навстречу. Я полностью был в его руках. Он не дразнил меня, не медлил. Оргазм накрыл меня уже спустя минуту, яркий, словно вспышка закатного солнца на поверхности воды. Я забился, хватая ртом воздух, и он крепко держал меня, а потом гладил по спине, пока я приходил в себя, уткнувшись лбом ему в плечо. Он все еще тяжело дышал. Я сунул руку за пояс его шортов и обомлел — как и весь Гун Цзюнь, там он тоже был длинным, весомая теплая тяжесть в моей ладони. Я обхватил его и начал ласкать, но вскоре этого мне сделалось мало, несмотря на все судороги и сладкие вздохи, срывающиеся с губ Гун Цзюня, и я опустился на пол между его колен, стащил шорты ниже и, придерживая рукой длинный ствол, взял в рот головку. Гун Цзюнь дернулся и протестующе замычал, но его пальцы, перебирающие мои волосы, слегка сжимающиеся в них, сказали мне правду — он хотел этого не меньше, чем я. Я облизывал и сосал его как конфету, как самый пьянящий и самый сладкий десерт. Мне никогда не удалось бы взять его член в рот полностью, так что я помогал себе руками: одна у основания, вторая гладит и мнет прохладную мошонку, покрытую курчавыми волосками. Как мне это нравилось — волосы на его теле, его слишком длинные руки и ноги, пухлые губы, с которых сейчас слетали приглушенные стоны — я хотел его всего. Если бы я мог, я бы его съел. Поэтому, когда он кончил мне в рот, я проглотил все и вылизывал его обмякающий член, пока Гун Цзюнь не начал крупно вздрагивать от повысившейся чувствительности. Потом мы сидели на диване бок о бок, щурясь на солнце и лениво попивая остывший кофе. Ветер покачивал листья пальмы, по улице с грохотом проезжали мотороллеры, кто-то громко разговаривал этажом выше, и все плыло в сладком летнем мареве, в опьянении послеполуденной истомы. Я нашел руку Гун Цзюня, еще слегка липкую от ром-бабы и моего семени, и переплел с ним пальцы. Он повернул ко мне голову и внимательно посмотрел на меня, и я, все так же полусомкнув ресницы, улыбнулся. В словах не было нужды, но он все равно сказал: — Пойдем на море? И я, улыбаясь, кивнул.