удавиться хочется.

калебу холодно и страшно. дрожат мелко колени, когда их насильно разводят в стороны, а он смотрит на войда по-оленьи большими глазами и не может сказать и слова против. поперек горла комом становятся все слова протеста, все мысли, всякая мольба. он лишь задыхается в бессилье, чувствуя холодные и тяжелые руки на бедрах, когда его прижимают на грани боли к постели. «благодари, что не выебал прямо в подсобке» – хмыкает войд. калеб хочет удавиться. войд осматривает внимательно, снисходительно будто, а в глазах и их тошнотворной холодности мелькает только жалкий намек на насмешку. войду нравится чужая беспомощность. он упивается властью. он упивается зачатками чужой гордости, которую ломает, разбивая с треском льда на реке и со звоном стекла, что разлетается на мельчайшие осколки, эти осколки – слова острые, грубые, жестокие слишком – он вгоняет калебу под кожу, наслаждаясь истошными криками и скупыми слезами на бледных щеках. калеб… хорош. жалок в своем отчаянном стремлении сохранить гордость, глуп в подражании более сильным, настойчиво верен собственным принципам – и хорош. и войд целует поджарые бока, нависая, оставляет болезненные укусы, задирая вверх одежду, а калеб лишь беспомощно лежит на постели, не в силах проронить и слова, лишь сиплое шелестящее дыхание доносится до ушей войда странной и смутной музыкой, ласкающей слух. — такой никчемный, — шепчет едко, склоняясь ближе, и смеется. смеется саркастично, тяжелым басом обволакивает будто, раскатисто-хрипло протягивая гласные. калеб чувствует, как начинает испытывать отвращение к этому голосу. мертвенно-холодные грубые пальцы по внутренней стороне бедер скользят, сжимают сильно, игнорируя одежду, и давят-царапают, войд его словно тряпичную куклу треплет, игнорируя и протест в виде тихих судорожных вздохов, и плаксивые взгляды. о, таким калеба не видел никто: слабым, разбитым и подавленным. таким войд мечтал его видеть постоянно. бьет наотмашь, наслаждаясь тем, как мигом наливается багрянцем светлая щека, и смотрит внимательно. на коже калеба проступает крупная пятерня, каждый изгиб ладони повторяет будто (или это дорисовывает уже воображение?). калеб вздрагивает весь, шипит от боли и было пытается подобраться, но его, как не усвоившего урок, бьют снова. уже в живот. выдох хриплый, вскрик боли, он силится сжаться в комок, но под тяжелым и мрачным взглядом даже не смеет и шелохнуться. войд выдрессировал хорошую собаку. войд смеется, сухими губами оглаживает кожу, избавляясь от одежды постепенно, и, кажется, никуда совершенно не спешит. растягивает пытку. о, сейчас калеб бы предпочел, чтобы его отодрали в подсобке: быстро, больно и без позорной отвратительной прелюдии, от которой остается внутри лишь стойкое чувство, что его вот-вот вырвет. он хочет выть и метаться от боли. когда калеб остается без брюк и белья, он стыдливо отводит взгляд, ловя на себе лишь осуждающую насмешку, но, на удивление, не встречает больше никакой реакции. у себя ее не находит тоже: ничто из происходящего не вызывало в нем и капли томления. калеб сам неосознанно дергается будто бы навстречу, ловя в ответ смешок на выдохе. войд с пряжкой ремня разбирается торопливо, расстегивает брюки и, едва обнажив плоть, в калеба входит резко и рвано, чувствуя, как самого сжимает до боли. хочется выть, но он лишь руками вцепляется в молочного цвета бока, на себя дергает, нарастающую пульсацию игнорируя лишь усилием воли. ему тяжело, тошно и плохо самому, но как же хорошо видеть калеба таким: униженным, почти сломленным, близким к тихой истерике. войд чувствует, как по коже течет что-то жидкое, и на пробу толкается. становится куда легче. хлюпает кровь от очередного движения, он наращивает темп, самозабвенно трахая уже не стремящееся к спасению тело. калеб от боли скулит, прячет лицо в ладонях и сам же неосознанно их опускает, безвольно оставляя по бокам от головы. настолько хуево, что уже плевать, настолько мерзко, что он лишь хочет, чтобы войд побыстрее отстал, а потому через жжение и резь ритмично сжимается, стремясь приблизить все к логическому завершению. — хороший мальчик, — войд тянет едко, встречая полный враждебной неуверенной дерзости взгляд, и срывается на хриплый стон. дразнит. изводит. ему мало постно-болезненного выражения лица калеба, он жаждет его боли. он кусает плечо открытое, оставляя глубокие борозды от зубов, что вспухнут крупными следами тут же, и кусает внахлест рядом, когда калеб взвывает. ему больно, ему плохо-плохо-плохо, его воротит от себя же, от прикосновений, от обманчивой ласки теперь расслабленных ладоней, что гладят по спине под ребрами, заставляя прогнуться навстречу. калеб чувствует фантомную боль, как будто ему вырывают крылья, и как жаль, что крыльев у него и не было: пожалуй, лучшей метафоры к его падению и не найти. он истерично смеется, шумно всхлипывая. войд удовлетворенно щурится, любуется тем, до чего довел, и толкается особо глубоко, особо сбито, изливаясь. пелена мутной потерянности застилает ему глаза на считанные мгновения, заставляя калеба надеяться: ну теперь-то все. отстанет, уйдет, забудет о его существовании хоть на время – что угодно из этого, а лучше все сразу. калеб прикрывает глаза, скрывая надежду в них, и откидывает устало голову, взмокшие пряди волос силясь сбросить с лица. калеб ждет, что сейчас станет легче, но только губами встречает чужие за секунду до того, как погружается в еще более глубокую пучину отчаянья. войд начинает его трогать вновь, и резко приходит осознание: отпустят его еще не скоро. калебу все еще хочется удавиться.