Облачная гора

Продолжительные дожди превратили дорогу в тягучее месиво из жидкой глины. Копыта лошадей и колёса телег вязли в этой чавкающей трясине, но животные всё равно следовали дальше, подгоняемые звонким свистом кнута. Поверх холки тянущей упряжь лошади Суги́р едва видел дорогу впереди и, опустив взгляд себе под ноги, только и мог, что исходиться ненавистью ко всему. Он ненавидел грязь, что скрипела даже у него на зубах, ненавидел лошадь, что тянула телегу с ним, но больше всего – себя. За то, что позволил уподобиться и лошадям, и грязи на дороге. Эти тщедушные твари равнин легко ломались, покорно принимали седло и свою участь таскать на себе покорившего их – он тоже оказался слаб перед натиском врагов и посмел не погибнуть. Когда же он изживёт себя как скотина, ему ничего не останется как смешаться с жижей под ногами работяг. Та же – сколько её ни отмывай, чище не станет никогда, лишь прольётся на землю с водой в последней попытке напитать собой хоть ту. И Сугир был бы рад кормить червей, если бы ему не выпала доля иная. Хмуро собирая у горизонта новые тучи, на мужчину сверху поглядывало небо. Иногда Сугир поднимал к нему глаза и вспоминал недовольный взгляд своего отца, ощущал то же непонимание, что и в детстве. Родитель бывал им частенько недоволен после уроков фехтования против старших – и куда более умелых – братьев, но небу-то чего что-то не нравилось? Не ему хмуриться и сердиться на Сугира, а Аш-А́луму, Отцу всех Отцов, слышащему первый крик своего новорождённого сына, радующемуся боевой песне отрока и ждущему его последний вздох, когда бы тот не был предначертан. Но Аш-Алум был далеко, грязно-жёлтые степи Востока скрыли от глаз его Пик, царапающий небосвод. Осталось лишь то же самое небо, а то скорее было подобно матери, чей взор был не сильнее немого укора в ответ на бессилие к детской слабости. Если бы Сугир был ещё несмышлённым ребёнком… Его ровесники уже позволяли своим сыновьям вгрызаться в глотки позарившимся на чужие земли. Своего клочка земли к осколку горы у Сугира не имелось. Слишком много поездок и ночей под открытым небом, слишком много старших братьев, вовремя закрывающих рот младшему. Были ли у него сыновья он не знал, потому как не запоминал имён тех женщин, решившихся согреться у него под плащом. Он им не мог дать ничего, потому как ничего не имел, а потому их встречи становились, как правило, первыми и последними. Пригреть ашшави́, потомка А́ша, было за честь, а Сугир больше не имел право им называться. Из-за собственной слабости он позволил отобрать у него его оружие. Ашшави без ножа и ружья всё равно что лишённый благословения Аша, его уже не назвать Ави́, приемником Аша у ног Его; забрать оружие у поражённого – равно как приказать умереть без благословения Отца Отцов. Сугир не находил смысла жить. Он был уверен, что его братья перебиты или делят его участь где-то далеко к северо-западу, больше чем уверен, что ему не увидеть земель предков, захваченных более сильным противником. Тем, кто по праву назовётся Шаха́ш, Царём после Аша. С этой ношей на душе Сугир уже бы наложил на себя руки, если бы не знал, что подобная смерть не даст ему шанса обрести покой в Гранитных Чертогах Аш-Алума. И вряд ли его пленители дадут ему шанс вернуть остатки чести. Гирей, ставший шахашем всего Южного Кряжа, был милосердней к своим врагам, нежели тот, которому до плена служил Сугир. Но, по мнению пленника, некоторые попросту пользовались возможностью разделаться с врагами и запугать тех, кто подумает отомстить новым хозяевам земли. Жители Гор знали, что Аш-Алум может разозлиться на своих детей, потерявших разум от ненависти или азарта битв, но при этом Его щедрость к ярым последователям могла стать объектом зависти. Немало шахашей охотились за Улыбкой Аша, отчего Горы из года в год проливали слёзы из крови своих жителей. Взяв ценой немалых потерь форт, будущий властитель Гирей, маа́т Дайлу́, не вычистил горную цитадель от прежних жителей, устроив резню, как это бывало в случае задабривания Аш-Алума. Он пощадил всех, кроме наиболее верных и преданных своему прежнему предводителю. Сугир злился на себя, что когда его командиров и приближённых подчинённых вешали вровень со свежими знамёнами на стенах крепости, он валялся без сознания среди тел товарищей и крошева кирпичей, выбитых многочисленными выстрелами из пушек. Оглушённый громом близких взрывов и ударом чего-то тяжёлого, он долго не мог прийти в себя в лазарете. Мужчину лечили и кормили в процессе настолько хорошо, насколько это требовалось для его выздоровления. Он креп и слушал тех, кто присматривал за ним и всеми, кто ещё остался в живых. Сугир узнал, что его и прочих оставили не с целью сделать солдатами нового войска. Отчасти их оставили солдатами, которым было велено отстаивать мир и покой. Но не холодным оружием и порохом, а строительным молотком и мотыгами. Ашшави, маат Напаа́к, в день, когда узнал о смене своего предназначения, осознал, что кроме имени у него не осталось никакой связи с прошлым. От досады не следовать по пути старшего поколения, сын рода Напаак начал мечтать о случайной – но и доблестной – кончине. Аш остался глух к этой молитве. Как только Сугир достаточно окреп, чтобы можно было включить его в перевозку, мужчина был выслан с группой на юг. Извозчики не скрывали окончательной цели странствий - те совпадали с наказом Гирея. Шахаш занялся восстановлением переданных ему земель и стремительно. Старые властители выжимали из простых жителей последнее, чтобы пополнить ряды воинов, а следующим предстояли титанические работы по возрождению если не городов Техникса, то целой нации. Сугир по задумке родичей должен был стать по меньшей мере командиром одного из своих братьев. Уже после рождения он имел все данные бойца и военачальника. Крепкий мальчишка, способный благодаря Крови чёрных гномов укреплять своё тело и чувствовать крепость Гор под своими ногами. Иные его единокровники дарили Кровный талант глубоким шахтам, мастерским по обработке минералов или кузням, но юного Напаака принялись учить военному делу. То, что творилось за тренировочным плацом, мало занимало отпрыска одной из младших жён шахаша. Когда он возмужал, он умел только сражаться. Нож, длинный клинок или боевой топор были ему друзьями. Он знал как почистить и зарядить ружьё, не испытывал не только сожаления к убитому противнику, но и не видел ничего зазорного в том, чтобы оставить последнего без кое-каких личных вещей, мёртвому они ни к чему. На подъезде к городку у Сугира и подштанники своими не были. И Гирей, и его последователь на юге, шахаш Берну́р, отлично показали зависимость гнома от покровителей. Переселенцев снабдили минимумом одежды и провизии, что не мешало охране пустить пулю в того, кто попытался сбежать или устроить бунт. Уже смирившийся с пленом мужчина не стал помогать наивным и горячим на решения сослуживцам. Тридцать с небольшим лет службы отлично убедили в мысли, что и Кровь Чёрного Гнома не спасёт от выстрела в спину. А ещё – что лучше скрипеть песком на зубах, нежели последним вздохом пускать пузыри в грязной луже. Одновременная ненависть к жизни и желание жить держали мужчину в крепких и тесных оковах. Он замёрз, сырость и холод пробрали его до костей. После припасов живот остро реагировал на новые скудные порции и малейший глоток воды. Существо желало очутиться в местах потеплее и поесть посытнее, в то время как разум был сыт по горло однообразностью серых равнин и неизвестностью впереди. Сугир хорошо знал дороги и тропы, расходящиеся в разные стороны от отчего форта, но земли, в которых он находился ныне, были ему неизвестны. Мужчина в жизни не заглядывал так далеко, да и не представлял, что вообще может очутиться где-то за пределами Короны Аша. Сам Аш распорядился иначе. Городок шахаша Бернура хорошо маскировался в пелене начинающегося дождя, но хоть своей близостью обещал кров и небольшую передышку после многих дней пути. Словно предчувствуя отдых, тело Сугира встряхнула крупная дрожь, и он обнял себя за плечи, чтобы хоть немного скрыть от случайных глаз спутников свою слабость. Владелец не прятал своё поселение за стенами частокола. Без стен была заметна бедность проживающего там люда и упадок их жизни. Гном помнил городки, где ему приходилось служить. Небо к ним было благосклонней – не топило дождями, но прикрывала тучами от палящего света солнца. В вырезанных в склонах выемках укладывалась плодородная почва и служила источником скудной зелени в пищу. Зато горные сады обеспечивали фруктами, которые сушили или вялили под тем же солнцем. Охотники нередко приносили разных птиц, а погонщики умудрялись откормить на каменистых склонах овец и коз. Ездовые бараны отвоевали у лошадей привилегии и любовь горцев за неприхотливость в корме и устойчивость ног на предательских каменных уступах. Лошадям же было привольней на просторах, гарцевать беспечно по мягкой траве и щипать её. Благо, хоть зелени столько, что они могут наполнять её свой желудок пока не устанут. Сугир не замечал зелёных полей под покровом промозглой погоды, отчего его давнее мнение о равнинах и лошадях пошатнулось, но осталось стоять. Деревенские домишки поглядывали на небольшую вереницу прибывающих тёмными глазницами окон. Сгорбленные фигурки жителей напоминали пленнику огромных крыс, прячущихся от дождя под навесами террас. Он ощущал интерес к себе, но не знал как ему относиться к тем, с кем ему скоро придётся разделять жизньь почти под одной крышей. Понимал, что всегда будет для этих свободных людей не более, чем двуногая лошадка. Новый шахаш отделил его от войска, отделил от семейных связей, оставил наедине со своими мыслями и страхами. Одного. Сугир не привык к этому. Подчиняясь командирам, он всегда был частью боевого отряда, делил с остальными радости и горести походов, а, оставшись без мало-мальской поддержки, впервые ощущал себя таким одиноким. Поездка в посёлок не будет последним пунктом путешествий. Всё же лошадь не привязана к одному столбу. Четыре повозки, в одной из которых ехал Сугир, дотянули до большого навеса, где смогли скрыться от сырости все разом. Пахло влажным деревом и прелой соломой, но хоть на голову почти перестало капать. Следом за другими мужчинами Сугир выбрался из телеги и огляделся, стряхивая с промасленной холодной накидки влагу. Он заметил, что его недавние охранники расслабились и вместо того, чтобы следить за живым грузом, принялись распрягать тягачей. Из длинного рубленого строения по соседству с навесом вместе с каким-то худощавым стариком выбежали навстречу приезжим двое детишек не старше четырёх-пяти лет. Пожилой мужчина, забежав под крышу, первым делом негромко обратился к провожатым, быстро оглядел всех, кто смог попасться ему на глаза и двинулся обратно. В отличие от селянина, дети задержались для того, чтобы забрать из тесных стойл пустые вёдра, после чего троица снова скрылась за дверьми чего-то мало похожего на обжитый дом. Тем не менее, когда лошадей привязали к столбикам в стойлах, приезжим приказали идти к этому зданию. Внутри барака оказалось очень тепло. Сугир даже замер в нескольких шагах от скрипучих дверей, ожидая, когда пройдёт морок этого восхитительного чувства уюта, отчего его в спину несколько раз толкнули идущие после него. Мужчина отошёл к стене и, потирая плечи ещё влажными руками, осматривал полутёмное помещение. Одна большая комната, которую визуально можно было разделить на две половины из-за единственного входа, прорубленного примерно по центру длинной стены. Напротив двери виднелась тройка грубых столов, к которой можно было пройти мимо обогревающих жилище жаровень, сложенных из крупной речной гальки. По обе стороны от очагов угадывались силуэты неказистых кроватей. Под ногами холодел утоптанный земляной пол. Недавно увиденные Сугиром детишки бодренько подкармливали огонь в жаровнях или мешали угли. Зато старичок уже внимательней присматривался к приехавшим, даже сердился их нерасторопности. – Ну, чего встал? Дальше проходи, не один! – громко прикрикивал он на собравшихся у жаровень мужчин и отмахивался в сторону спальных мест. Дети перестали подкидывать поленца в огонь и спрятались за стариком, посматривая из-за громогласного укрытия на мужчин. Каждый из них был по меньшей мере крупнее селянина, но жизнь в лазарете, дорога и холод заставляли держать язык за зубами и просто слушаться. И гном из Напааков не был исключением. Скверное освещение не позволяло слишком торопиться, потому мужчина занял первую из дальних кроватей, до которой огонь из жаровни почти не доставал. Садиться на покрытую каким-то полотном солому он сразу не стал, потому как понимал, что от одежды его постель отсыреет в два счёта. – Нравится в луже спать? – услышал он скрипение старика, отчитывающего кого-то другого, пока сам Сугир стягивал плащ. Тому нашлось хорошее место на крепком столбике кровати. – Снимай верхнюю одежду, пусть просохнет! И не смотри так, будто впервые подобное слышишь!.. Дед отчитывал только прибывшего батрака едва ли не как мальчишку, что прятался у него за спиной. Второй ребёнок, девочка, покусывая ноготок на указательном пальце, получила шлепок по руке, когда старик заметил её действие. Глазеть на местных слишком гном посчитал уже лишним, да и поднадоело ему ощущать сырость одежды. Пришлось скинуть и рубаху. Ей нашлось место на перекладине изголовья, после чего Сугир примостился на самый краешек кровати, прислушиваясь к брюжжанию седого селянина. Тот ещё некоторое время распекал на словах разбрадающихся по местам батраков. – Вас привезли, чтобы вы работали, а не для того, чтобы слонялись без дела. Кто работать будет, тот будет и есть, – старик одернул мальчишку, засмотревшегося на одного из приезжих. Тот, устроившись на постели, тёр большой застарелый шрам на ноге. Неожиданно для новеньких скрипнула входная дверь, пропуская внутрь женщину и девочку и закрываясь. Обе сняли с головы капюшоны, встряхнули их от дождевых капель и откинули на спину. Женщина на вид была достаточно зрелой, с натруженными жилистыми руками. Девочка же – или даже очень юная девушка, – тащившая с собой корзинку, очень походила на женщину, только моложе первой лет на пятнадцать. Сугир мельком предположил, что это пришли мать с дочерью. – Ну, достаточно, – довольно добродушно для всех слов, услышанных мужчиной за долгие месяцы, женщина прервала старика. – Их работать привезли, а не твоё ворчание слушать. – Ну ведь… – обиженно вздохнул дед. – Да, сказал что хотел, – легко кивнула женщина и взяла у молчаливой девушки корзинку, ношу поставила на стол и, порывшись внутри, достала что-то вроде кома пакли. – Отведи детей в дом, и пусть принесут, наконец, хоть ведро свежей воды. Вон сколько приехало тружеников! Старик, уходя с малышнёй, успел добавить, что воды-то "приехавшее сборище" с собой само принесло, отчего Сугир заключил про себя, что их если и жалуют, то далеко не все. Что до пришедшей на смену женщины, то она не осталась в долгу перед стариком и, пока расправляла пушистые комья, изображала его бурчание и сама не прекращала улыбаться. С одним комочком она прошла в дальнюю от гнома сторону, слабо прогремела чем-то и вернулась к корзинке. Девушка зажгла от жаровни лучинку и двинулась по пути женщины с огоньком. Звякнуло, и едва-едва под одной из опорных балок затеплился слабый огонёк. Девчушке пришлось встать на самые мыски, чтобы дотянуться до чаши, подвешенной на цепь к тёсанному бревну, зато в уголу барака стало светлее. Женщина успела уйти к другому концу, но вот зажигала огонь по потолком уже она сама. Помощница для этого передала ей лучину. – Вы располагайтесь, – женщина снова заговорила, обращаясь словно к одному и всём приезжим сразу, но ни на кого при этом не смотрела. – У нас не до роскоши, потому как сами почти так же живём… Зажжёный свет помог Сугиру разглядеть селянку в паре шагов от себя. Полумрак прятал бо́льшую часть черт, но мужчине хватало и увиденных деталей. Местная жительница была крепка в ногах, а её небогатая одежда оказалась чистой и не слишком потёртой, хотя заплаты на локтях сарафана и имелись. Более того, что одежда у жительниц держалась в порядке, обе оставшиеся местные красавицы – а иначе гном не мог сказать о ровных чертах лица и женщины, и девушки – носили поверх основного сарафана Юбку Рода, называемую иногда “са́кла”, сложный элемент женского гардероба, коим могли похвастаться разве что те, кто находился под опекой старшего поколения – дядек или отца, брата – в крайнем случае. Ну, или прежде воспитанных ими до замужества. Иным словом тех, кто мог постоять за честь родной крови. Юбка Рода женщины напомнила Сугиру саклу его матери, но вот равняться с одеждой жены шахаша не могла. У селянки она была много дешевле - пошита из домотканого холста, а в остальном покрой повторял традиционный наряд женщины Техникса, называющей Аш-Алума Отцом Отцов. Аш ценил сильных жён для своих сыновей. Если основной сарафан закрывал ноги минимум до колен, то сакла всегда опускалась ниже подола, и чем сильнее виднелась разница между сарафаном и Юбкой, тем влиятельней могла быть семья женщины. Об этом же можно было судить по украшению саклы вышивкой или иными элементами вроде мелких пуговиц или, например, нашитых на полотно бусин. Возможности украсить наряд хватало - тот не ограничивался длиной. В принципе, и полноценной юбкой сакла не могла бы назваться, потому как всегда шла в дополнение к основному женскому платью-сарафану и служила тому украшением – переднего полотна у “юбки” не имелось, она состояла только из заднего, но вот крепилась широким поясом на бедрах или талии, поднимаясь до лопаток со стороны спины и затягивающееся обычно очень жёстким корсетом под грудью. Сакла часто взывала Сугира к любованию её владелицей и распаляла прежде фантазию поразмышлять о том, что пряталось под нарядом тем больше, чем больше было скрыто от глаз. Даже если спереди подол сарафана прикрывала патро́на, дополнение к сакле, но уже указывающее на замужний статус женщины. На деле этот элемент одежды представлял собой передник который ярко гармонировал с сарафаном или будучи выше него на палец-другой, или имеющий вырез, чтобы показать наличие первичного женского подола. На женщине была простая патрона-передник, на девушке – только сакла. Замужняя селянка и девчонка на выданье. Гном быстро оглядел обоих и опустил взгляд, чтобы случайно ненароком не напороться на внимание к себе как заглядывающимся за местных женщин, даже если их миловидность этого заслуживала. Предосторожность, как мгновением позже решил Сугир, оказалась кстати, потому как дверь ещё раз отворилась, и в проходе стало тесновато от вновь пришедших. В трех из четырёх мужчин гном узнал сопровождающих его при переезде на новое место, а вот незнакомцу обрадовалась женщина. Девочка же только опустила взгляд, чуть ли не рванув на выход, словно её без слов выгнали. Этот самый “четвёртый” не показался Сугиру старше него, но вот главенствующую нотку в нём ощутил. Подошедшую к нему женщину он ласково погладил по щеке, неслышно шепнул несколько слов, и та торопливо вышла в успокаивающийся дождь. При знакомых вряд ли кто-то кроме мужа показывал свою нежность к той, у которой имелся наречённый. Да и одежду он носил того же качества и чистоты, что улыбчивая женщина и девушка. Мужчина тем временем обвёл взглядом сидящих на низких кроватях приезжих. По кому-то он не раз скользнул внимательным взором, кого-то едва зацепил. Пока он молчал, его губы задумчиво кривились. – Меня звать Э́рнис, – довольно громко представился селянин и, отойдя к столам, опёрся о них спиной. Продолжая говорить, он посматривал то на одну половину барака, то на другую. – Вы не пленники. И не рабы. Мне жаль, что не все поверили нашему шахашу Гирею, в его добродушие к побеждённым и милосердие, и не приехали потому вместе со всеми. По той же самой причине никого из вас не садят в колодки или на цепь. Сугир скептически воспринимал то, что слышал. Внимая обычно словам командиров, он заранее ощущал слабину в обещаниях, да только в речи мужчины не ощущал тонких мест. – Земля здесь, и там, откуда приехал каждый из вас, и там, где вас свёл вместе Аш, многие годы кормила и любила вас и ваших предков. Шахаш Гирей и его союзники пожелали напомнить об этом всем, кто смог выжить, – на какие-то мгновения Эрнис засмотрелся на огонь в жаровне, и его взор потух. – Я не буду заставлять никого, не буду принуждать к работе. Но – что бы с вами ни случилось – я предлагаю продолжать жить. Ради себя. На первое время моя семья даст кров… Гном слушал управляющего, и ощущал, что тепло немного разморило его. Он даже начал подумывать о том, чтобы завалиться на плотное покрывало и провалиться в сон. Распинающийся перед горсткой недавних пленных говорил правильные вещи, говорил умно и просто, но слишком много. Сугир чуть не начал кивать в такт его словам, когда от дрёмы его отвлёк новый скрип двери, а немногим позже до носа добрался аппетитный запах еды. Запах-то и отрезвил окончательно. Живот ответно куснул в спину и, сдерживая порыв выйти к пятачку между жаровнями, крепко сжал руку на столбике кровати. Прямо в барак заносили не только исходящие паром горшочки и громадные караваи тёмного хлеба, но и посуду. Виденный ранее мальчишка тащил ведро, и Эрнис забрал ношу у мальчонки, чтобы поставить бадейку на стол. Старик нёс глубокие тарелки и уже не ворчал. – Оставайтесь на своих местах. Всем хватит, и толкотни не будет. Отдых не помешает, – строго взглянул на вставших с постелей приезжих Эрнис. – Пожалуйста, успокойтесь! Если кого-то заставило прислушаться к управляющему что-то своё, то Сугира – военная выучка. Болезненный голод и терпение окупились. Как и остальные, гном получил в руки глубокую деревянную плошку с горячими кусками какого-то жёлтого и оранжевого овоща, небольшую варёную рыбку и немного плотного хлеба. К краюхе он довольно долго прижимался носом, вдыхая незнакомый аромат, осторожно мял её, присматривался в тусклом свете к срезу. Пекарь подмешал к тесту немало трав, чем усилил плотность продукта и его вес. Сугир понимал причину – чем чище хлеб, тем лучше жизнь того, кому его есть. Исключение составляли разве что добавки из орехов или семян, но не всех и не всегда. Пресные волокнистые овощи, почти безвкусная нежирная рыбка, крошащийся на языке хлеб. Сугир неторопливо съел всё что ему выделили до крошки, запил водой, растягивая питьё мелкими глотками, и одним из последних завалился на покрытую солому. Огонёк в чаше почти погас, когда он разобрал туго свёрнутое одеяло, принятое им поначалу за подушку. Им завладела нега после напряжения переезда. Съеденное грело мужчину изнутри, тонкое одеяло и угасшие угли в жаровне – снаружи, а неприятные мысли в голове успокаивались. С таким умиротворением гном уснул в первую свою ночь в городке-доме шахаша Бернура.