изысканный труп

— Сегодня мы, в кои-то веки, сумели собраться здесь всей нашей разношёрстной — прошу прощения, госпожа Инид — компанией родственников и друзей, но, как бы многим из нас ни хотелось обратного, отнюдь не по счастливому поводу. Мы провожаем в последний путь покойную Уэнсдей Аддамс-Торп, любящую дочь, — темнокожий мужчина в глухой монашеской рясе с высоким горлом приподнимает бокал венозно-бордового вина; Мортиша Аддамс сжимает руку мужа и изящно промокает уголки глаз кружевной салфеткой, любезно протянутой Вещью, — заботливую сестру, — Пагсли Аддамс, сидящий подле родителей, с тоской опускает глаза на свои застарелые рубцы от пыток, — верную подругу, — взахлёб рыдавшая весь день Инид плачет ещё громче и утыкается в плечо Юджина; лица Бьянки и остальных членов Общества Белладонны ничего не выражают, но в пустых рыбьих глазах дрожит отблеск чужих слëз, — и прекрасную жену. Свободной от бокала рукой мужчина похлопывает по укрытому иссиня-чëрным узорчатым пиджаком плечу Ксавье Торпа. Вдовец, не поднимая головы с убранными на затылке волосами, кивает и слабо взмахивает рукой, веля тем жестом продолжать. — Жизнь Уэнсдей была насыщена загадками, ужасами и трагедиями, количеству которых мы можем только позавидовать. Она всегда была и будет для всех примером, — улыбки некоторых гостей — выпускников Невермор — проявляются на лицах в окутанной печалью ностальгии. — Талантливая и своенравная, она оставила в жизнях каждого из нас чёрный токсичный след, но след этот травит нас с изощрённой искусностью, и превзойти её не под силам даже яду королевской кобры. Её ледяная грация, её доблесть, её острый ум и большое чëрствое сердце останутся в нашей памяти до тех пор, пока мы не присоединимся к ней в восхитительном вечном странствии посмертия. Мрачного тебе пути, Уэнсдей. — Мрачного пути, Уэнсдей, — нестройным хором повторяют гости и вместе с мужчиной опрокидывают каждый по бокалу вина. Просторный зал поместья Аддамс-Торп облачён в обсидианово-фиолетовые траурные оттенки. Под высокими потолками призраком колышется паутина; тают свечи в ветвистых люстрах, капая чёрным воском на пол и мебель. Посреди комнаты расположен длинный дубовый стол, накрытый разнообразнейшими деликатесами: от мелко нарезанных сырых мозгов (специально для приглашённых оборотней) до чаши редкого сока кровавой ягоды (вампирская часть гостей чопорно опустошает свои буквально венозные бокалы) и главного героя этого ужина — шедевра кондитерского искусства, умещëнного на длинной толстой посудине в форме гроба: вместо обивки и его обитателя — бесчисленное количество пропитанных сиропом коржей, бисквита и сливочной глазури, слепленного в идеальную копию образа покойницы за минуту до того, как настоящий гроб с её телом закрыли и погрузили в размякшую от ливня могильную яму. В окаймлении цветов — молочная посмертная маска Уэнсдей с навеки сомкнутыми густыми ресницами; косы и оборки платья — замысловатая композиция из горького шоколада; твёрдость окоченевших щёк — ничто иное как белый крем, да черничные ягоды-губы под ними. Огромный торт — единственный сладкий привкус на дне горького фужера этого дня. В воздухе царит атмосфера боли и непринятия. По витражам яростно барабанит дождь; никто не решается задернуть шторы, ибо погода была на редкость чудесна — покойнице бы понравилось: леденящая кости и душу ливневая пелена, истошный вой ветра, ток, что остро перчит воздух. Очередная вспышка грозы озаряет бледные понурые фигуры внутри поместья. Спустя минуту молчания Ларч садится за рояль и пускает первые ноты похоронной сонаты; Вещь аккомпанирует ему на виолончели, некогда принадлежавшей усопшей. Прекрасная в своей гнетущести мелодия вплывает в комнату вместе с ароматом открытых блюд и разлитых заново напитков. Процессия начинается. — Миссис Аддамс, мистер Аддамс! — заплаканная Инид Отингер подлетает к сидящей во главе стола чете и поочерёдно заключает их в бесцеремонно и чересчур крепкие, но от души поддерживающие объятия. — О боже, мне очень жаль! Я так, так сильно вам сочувствую! — Спасибо, Инид, — шелестит бесцветный голос Мортиши; приталенное платье, высокий ворот, траурный макияж и космическая пустота вместо некогда живого взгляда. Она походит на хищную птицу, которой резко переломали её величественные крылья и навсегда лишили возможности летать. — Приятно вновь видеть тебя и Юджина, хоть и при столь… ужасных обстоятельствах. — Мы вернулись из Египта сразу как только узнали о случившемся. Как она?.. — Юджин, ныне высокий, поджарый и заметно возмужавший, одетый в поминальный кафтан цвета угля, не решается закончить страшный вопрос. — Вы же знаете, какой упрямой была моя венерина мухоловочка — даже смертельное проклятье, что ляжет на любого, кто посмеет потревожить склеп, не остановило её от вскрытия гроба Антона Лавея, — скорбно вздыхает Гомес и высмаркивается в красный платок, выуденный из лацкана. — Она хотела сделать себе подарок на день рождения, в виде его родового амулета, похороненного с ним, но… — Не успела, — заканчивает за него Юджин глухим надтреснутым голосом. — Сегодня бы ей исполнилось двадцать пять. Инид зычно всхлипывает, походя этим звуком на огромную лягушку, и вновь заливает плечо супруга рекой слëз. Юджин не возражает — прижав её к груди, ласково оглаживает белые кудри. — По крайней мере, она воссоединилась с предками и своим любимым скорпиончиком Неро, — выдавливает Гомес, — Наша волчья ягодка наконец-таки обрела покой. — Мы будем изнывать от тоски по ней, но, как замечательно выразился гробовщик, она останется в нашей памяти вечно юным чёрным следом, — устало подхватывает Мортиша, чья выдержка за этот бесконечный день опасно подступала к нулю. Гомес, безошибочно подмечавший любые перемены в возлюбленной, споро меняет тему: — А как ваши дела, Юджин, Инид? Как поживают дети? — Превосходно, мистер Аддамс, спасибо. У Честера позавчера прорезался первый клык, — тепло отвечает Юджин. — Это чудесно. Дети — самые очаровательные цветы на могилах родителей. Только невыразима та боль, что возникает, когда цветок вянет слишком рано, — Гомес снова сморкается в платок. — Любовь моя, не подашь мне воды?.. — слабым голосом просит Мортиша. Гомес незамедлительно исполняет просьбу; женщина делает глоток и прикладывает к дрожащим губам холодное стекло стакана. — Извините, я знаю, что выгляжу неважно… — Отбрось это, mi alma, даже в налëте скорби ты прекраснее, чем кладбище в зимнюю ночь, — хоть и сводимый болью потери, но неизменно горячо возражает Гомес. Мортиша блекло улыбается и кладёт голову на плечо мужа. — Если вам понадобится помощь, мы с Инид будем в городе до завтрашнего вечера, — заверяет Отингер. — Спасибо, Юджин, — шепчет Мортиша. — И прошу, не беспокойся, mi amigo. Аддамсы — смелые люди. Смерть только сильнее объединяет нас, — подытоживает за женой Гомес. Остальные гости не спеша подтягиваются к безутешным родителям, чтобы выразить свои соболезнования. Юджин вежливо кивает и, поддерживая ревущую белугой Инид, уступает людям и направляется к окруженному родственниками Ксавье. Уходя, Отингеры краем уха слышат доносящиеся из-за спин женские перешëптывания: — Держись, Мортиша. — Всё в порядке. Ей бы понравилось… Ей с детства нравилось видеть мои слëзы… — Верно. Она была очень хорошей дочерью. — Безусловно. На другом конце стола члены семьи Торп обступили вдовца. Ларч берёт первую ноту «К Элизе» Бетховена. Её сопровождает гром; мокрый ветер тонко взвывает в укромных углах поместья похоронным хором призраков. — Прими мои соболезнования, Ксавье, — чеканит тучный (и явно прикрывающий зализанным париком внушительную лысину) господин. — Я уверен, будь сейчас Уэнсдей с нами, она была бы очень счастлива видеть это выражение глубокого горя на твоём лице. — Спасибо, дядюшка Моррис. Добрались без происшествий? Дядя кивает: — Дурная погода несколько затруднила поездку до отеля, но здешние прокатные компании предоставляют весьма неплохие лимузины с дополнительным обогревом. Не был здесь с твоего двадцать первого дня рождения, мой мальчик. Успел соскучиться… по многому, — Моррис неприязненно косится на обеденный стол — Бабушка Аддамс пытается сковырнуть помадку с лица-торта внучки, а Фестер то и дело шибает старушку слабыми разрядами тока в тщетных попытках остановить её и спасти торт от покушения. — Я тоже скучал по вам с тётушкой Мариссой. К слову, где она? — Кажется, она только что беседовала за столом с шефом Шартье по поводу данной… кондитерской композиции, — Моррис кривит губы на длинное гробовидное угощение; его слегка передёргивает, и он смущённо откашливается. — Такой торт, да ещё на поминках. Довольно оригинально. Очень по-аддамски. — Да, я… Я помогал составлять её… лицо и фигуру, чтобы… было неотличимо от того, какой мы её запомним. Прекрасной и невозмутимой, — тяжело сглотнув, сипит Ксавье. — Я так и понял, мой мальчик, что эта чудная работа принадлежит тебе. Узнаётся рука мастера. — О, мне очень жаль, Ксавье, — плаксиво протягивает подоспевшая жена дядюшки, Марисса, обнимает Ксавье и утешающе похлопывает по спине. — Уйти так рано, такой красивой и в расцвете сил!.. Вы даже не успели оставить наследников. — Привет, тётушка. Мы хотели детей… Она очень хотела мальчика. Планировала назвать его Альбертом, — признаëтся Ксавье, потирая запавшие от слëз глаза; он сер и холоден, как забытый под дождём мольберт, отсыревший и непригодный к использованию. На нём уже никогда не напишут ни одной мало-мальски достойной картины. Тётушка и дядюшка поджимают губы — пухлые красные и обветренные тонкие - с жалостью оглядывая его сгорбленную, будто истончившуюся за день фигуру. — В честь… В честь серийного убийцы Зодиака. Незадолго до смерти она раскрыла тайну его личности, была так счастлива… Лицо тётушки Мариссы вытягивается, но она быстро берёт себя в руки. — Оу… Она… всегда славилась своей креативностью. Поэтому вы так хорошо, кхм, подходили друг к другу. — Да… Ксавье улыбается родственнице сухо и безблагодарно. Бред это всё, по глазам её видно; Мариссе никогда не нравилась эксцентричность Уэнсдей, впрочем, как и все Аддамсы в целом, и она явно предпочла бы в пару племяннику кого-то поутонченнее и по…человечнее, но как леди, воспитанная в высшем обществе, она обязывалась прятать истинные эмоции под маской лебезящего участия. Это раздражает — даже в горе его семья не умеет отпускать лицо. Так было на похоронах дедушек и бабушек, так было на похоронах его матери много лет назад; он задаётся вопросом, повторится ли это, когда он сам ляжет в ящик. — Твой отец хочет поговорить с тобой, — говорит дядюшка Моррис, отведя его в сторонку от тётки. — О… семье и обо всём с ней связанным. Наедине. Ксавье бросает взгляд на портрет, выставленный у рояля: длинные, ниже пояса, смоляные косы, надменный взгляд цвета колодезного дна, губы что карточные пики; прекрасный чёрно-белый лик Уэнсдей, написанный им накануне похорон в попытках выцедить хотя бы унцию боли в творчество, бередит и без того неустанно кровоточащую рану — и замечает рядом с ним знакомый силуэт. Строгий английский крой с золотым орнаментом на рукавах, переливающиеся топазовые запонки с гравировкой фамильного герба, узкая коса, стрелой падающая промеж лопаток — Винсент Торп осматривает изображение мёртвой невестки с видом критика, увлечённого магическим, так и не постижимым его умом полотном. — Не думаю, что сейчас подходящее время. — Я понимаю, но завтра он улетает в Нидерланды на гастроли, а оттуда — сразу в Бельгию. Вы останетесь без связи друг с другом почти на три месяца. — Будто бы мне впервой! — раздражённо фыркает он. — Через сутки после похорон мамы он пропал на то же количество недель, и я разбирался с последствиями её ухода самостоятельно. Некоторые вещи не умеют меняться, ага? — Ксавье, послушай… — Нет! — восклицает он, ощутив клокочущую в груди ярость. — Проклятье, дядя, ты слышишь себя? Я только что похоронил жену! Знаю, для него вещи вроде любви и уважения — пустой звук, но для меня нет! Если отцу так необходимо поговорить со мной, пусть пришлёт письмо по имейлу, как он делал все тринадцать лет до этого. — Успокойся, — цедит Моррис и с опаской оглядывается — некоторые гости заинтересовано поглядывают в их сторону. — Тебе нужно поговорить с отцом, потому что в ближайшее время… — Извините, мистер Торп? — колдовской мелодией приливов, водоворотов и цунами прерывает их Бьянка Барклай, резво возникшая рядом с дядюшкой Моррисом, словно из воздуха. — Кажется, ваша жена нечаянно опробовала кровь вместо вина и оно сказалось на ней довольно… дурно, — девушка указывает на обессиленно откинутую на спинку стула Мариссу, после чего сосредотачивает пронзительный взгляд на её супруге. — О, чтоб её, у неё ведь аллергия на первую отрицательную!.. Конечно, да, мне… Мне нужно проведать Мариссу… — сонно лепечет дядя и в забавную вразвалочку уносится помогать разомлевшей за столом жене. Ксавье презрительно поджимает губы. Он перехватывает взгляд отца — Винсент отпивает из своего бокала; в свинцово-серых — отпечаток плохо скрытого разочарования. — Обожаю семейные собрания, хотя и в более жизнерадостном антураже, — язвит Бьянка, и только сейчас Ксавье замечает, что на ней нет сдерживающего силы сирен амулета. Впервые за этот тошнотворный день на лице Ксавье возникает радостная улыбка. — Привет, Бьянка. Спасибо за спасение. — Всегда пожалуйста, Ксавье. Здравствуй. И прими мои соболезнования, — они коротко обнимаются и Бьянка отступает, придерживая его вытянутой рукой за плечо. Глаза — тронутая проливным дождём гладь моря. — Сегодня всё проходит как в её идеальном сне, хм? — Да, она бы точно полюбила наблюдать за тем, как одна половина нашей семьи сдерживает желание вцепиться в глотки другой, — фыркает Ксавье, и Бьянка тихо смеётся. — Благодарю, что смогла приехать. — Ты мой друг, Ксавье, иначе я бы не поступила. — Я знаю, что у вас с Уэнсдей были… разногласия… Бьянка понимающе кивает, разрешая не продолжать. В школе между ними было яркое и порой агрессивное соперничество, но прошли годы. Таить детские обиды столько лет попросту глупо, да и бессмысленно, особенно теперь, когда одна из частей треугольника лежит в земле. — Мы с Уэнсдей однозначно были далеки от примера крепкой многолетней дружбы, но я всегда уважала её прямоту и смелость, — искренне говорит Бьянка. — Она была моим первым и последним достойным противником; проигрывать ей являлось для меня честью. И я знаю, что ты был счастлив с ней, даже если какое-то время мне было трудно это принять. Впрочем, с возрастом я стараюсь быть человеком, доверие к которому держится не на одном амулете, — от её голоса сквозит лёгкой грустью. — Поэтому, как только тебе понадобится, не сомневайся, я и остальные ребята из Белладонны будем рядом, чтобы помочь. Совершенно тронутый, Ксавье как можно теплее уверяет: — Это большая удача — быть другом такого человека, как ты, Бьянка. Я всегда рад видеть тебя здесь. Поверь мне, Уэнсдей была бы тоже. Бьянка благодарно улыбается. Угнетëнная давлением матери, она годами старалась быть лучшей версией себя и никогда больше не полагаться на сверхъестественные силы в отношениях с людьми. По вопросам проблем с семьей у них с Ксавье всегда находилось взаимопонимание — которого, конечно, не хватило для долгосрочного романа, но зато способствовало той самой крепкой, многолетней дружбе. Оказалось, это и было тем, что и ей, и ему на самом деле требовалось друг от друга. К ним подходят Отингеры: Инид явно стремится использовать плечо Ксавье заместо носового платка, а Юджин с несвойственной ему серьёзностью обещает прислать осиротевшему поместью Аддамс-Торп любую помощь, от бытовой до психологической. Как владелец нескольких фабрик по производству мёда, он мог позволить себе «сорить» деньгами — тем паче что во благо пережившему горе человеку. И Ксавье благодарит их — за доброту, дружбу, за то, что они осчастливили их с Уэнсдей своим доверием и неизменной готовностью помочь в любой ситуации. Их появление скрашивало всепоглощающую печаль; они были ценнее миллионов купюр и тысяч поклонников, ценнее вычурных запонок и крупного бизнеса. Это было первым, что он понял, когда стал частью семьи Аддамс — семьи неотëсанной, странной, на которую Торпы и другой десяток гостей сейчас поглядывают со смесью страха и отвращения, но безукоризненно любящей друг друга. Единение близких — ключ к счастью даже во времена, когда всё вокруг погружено во мрак. Ребята растроганно улыбаются сквозь слëзы и негласно обещаются остаться до конца поминальной церемонии. Ксавье вновь встречает взгляд отца из дальнего конца зала — Винсент внимательно наблюдает за их компанией; выражение его лица нечитаемое, погружённое в раздумья. В глубине души колет надежда, что отец сейчас сделает шаг навстречу, но каблуки его лакированных туфель по-прежнему неподвижно упираются в дощатый чёрный пол. Ларч и Вещь под очередной раскат грома заканчивают сонату и, кивнув друг другу, вступают в первые ноты траурного марша Шопена, беря сперва ниже, и плавно наращивая силу мелодии. Мортиша и Гомес выпрямляют спины и обмениваются взглядами с Пагсли, который затем подходит к высокой деревянной двери и как можно незаметнее от гостей щёлкает замком. — Дорогая, как ты? — суетится около жены дядюшка Моррис. Она по-прежнему сидит на стуле, в полумраке зала её лицо выглядит болезненно-серым. — Уже лучше, не беспокойся, Моррис. Я выпила воды, их… родственник, похожий на ходячий парик, подал мне стакан, — Мариссу передёргивает; она закрывает глаза и трëт взмокшие виски. — Думаю, это опять проделки дурацкой гипогликемии. При тебе нет сахаринок, Моррис? — Оставил в машине. Я сбегаю… — Не стоит. Мне нужен всего-то кусочек чего-нибудь сладкого, — тётушка оглядывает вытянутый до, казалось, бесконечности стол с рекой вкусностей и гадостей, и задерживает глаза на гигантском торте. — К счастью, не всё на этом столе напоминает мокрый сон каннибала. Мортиша? — Да, Марисса? — миссис Аддамс оборачивается и обворожительно улыбается чёрными бутонами губ. — Крайне неловко просить об этом сейчас, в разгар вашего горя, за что я приношу вам с Гомесом глубочайшие извинения, но не позволишь ли взять немного торта перед основными блюдами? По всей видимости, моё внезапно ухудшившееся состояние вызвано падением сахара в крови. — О, конечно, дорогая, не переживай! Бери столько, сколько потребуется для облегчения твоего состояния. Одних похорон на сегодня более чем достаточно, было бы невежливо отбирать у Уэнсдей право побыть главной героиней этого дня, — Мортиша улыбается шире, походя на чем-то неслыхано удовлетворённую чеширскую кошку. Марисса возвращает улыбку — кривую и выдавленную, будто гнойник. Женщина берёт тарелку и, зайдя с левой стороны стола, наклоняется к торту. Безупречно воспроизведённый кондитерской массой что гипсом лик смерти, застывшей в вечности красоты, неотличимый от того, что Марисса лицезрела сегодня на кладбище, украшен цветами из фруктов и сливок, также идентичными по формам и оттенкам возложенным в настоящий гроб венкам. Ксавье действительно любит покойную, раз так тщательно подошёл к детализации торта; впрочем, тётушка всё равно никак не возьмёт в толк, что помимо миловидной внешности он нашёл в этой «мисс трупное окоченение». Во всяком случае, пахло от её съедобного двойника не каменной темницей замка (любимый парфюм Уэнсдей), а душистыми цукатами и трюфелями. — Хоть так сможешь наконец-то принести семье Торп пользу, Аддамс, — бубнит Марисса; маленький столовый нож, отразивший ударившую за окном молнию, возносится над молочно-белым лицом. Но вместо острия взрезает унылую атмосферу зала полный животного ужаса крик. С другого конца комнаты, Бьянка, Ксавье и остальные синхронно поворачивают головы в сторону стола. — Что происходит? Юджин? Что случилось, тебе видно? Юджин?! — пугается Инид и прижимается к мужу. А случается сразу несколько вещей. Из торта высовывается правая рука — от кончиков чёрных ногтей до плеча покрытая кремом и чем-то комковатым и тёмно-красным; тётушка Марисса роняет нож и разбивает об пол тарелку, упав без сознания на пол. Левая рука выпрыгивает из торта следом, а за ней резко показывается и всё остальное, во все стороны раскидывая остатки торта — Уэнсдей Аддамс-Торп, похороненная на глазах десятков свидетелей всего пару часов назад, выбирается из собственной кондитерской копии в том же пышном платье, в котором должна быть погребена, словно зомби из могильной ямы — бледная, сплошь в потëках кроваво-красного цвета, но живая. Её шея неестественно выгнута, и когда она с резким хрустом поворачивает голову, обомлевших от ужаса гостей пронизывают два колодезно-бездонных, широко распахнутых и совершенно точно, необъяснимо, дико живых глаза. Вопль тётушки Мариссы повторяет Инид, а после, подобно достигшей пика накала мелодии Ларча и Вещи, эхо криков разносится по всему залу, точно набегающая гигантская волна. Люди с визгами бросаются врассыпную — толкаясь, падая, сшибая друг друга, к углам, к намертво закрытым окнам, к двери, что вдруг оказывается тоже запертой. Дядюшка Моррис в шоке перебегает взглядом от бессознательно лежащей жены до Уэнсдей и обратно; обезумевшая от страха Инид вопит на разрыв связок, толкая опешившего Юджина к выходу; Бьянка наблюдает за происходящим с открытым ртом, не в силах сделать ни шагу; один из гостей в панике перепрыгивает прямо через стол и опрокидывает чашу с вампирским напитком, отчего большая часть гостей со стороны Торп верещит ещё истеричнее — прилизанные причёски и дизайнерские костюмы забрызганы кровью так, что больше не поможет ни одна химчистка. Зал наполняет острый запах металла; Мортиша и Гомес чокаются бокалами; Бабушка Аддамс ликующе хохочет и хлопает внучке, в то время как Фестер с ухмылкой следит за гордо вышагивающим к столу вброд реки паникующих Ксавье. Главное лицо этой вакханалии, длиннокосая Хель — Уэнсдей, стоит ровно и с вызовом в каждой морщинке — готическое платье колышется что крылья врана, острые туфельки давно размозжили по столу опрокинутую пиалу мозгов, — и не моргая следит за развернувшейся перед ней, под ней, палитрой первозданного хаоса, искусством человеческого страха — самым честным и живым полотном, какое только может произвести этот свет. Её восковое лицо с ручейками багрового под глазами — каменная маска, явление Кали, повелительницы смерти, принявшей ванну из крови своих жертв; поднеся руку ко рту, она чинно слизывает с указательного пальца красный мазок. — Дикая испанская вишня. Моя любимая. Впечатляет, — говорит Уэнсдей, не дёрнув ни мускулом. Властно отбрасывает одну из длинных кос за плечо. — Ну что, мой подарок оправдал твои ожидания? Или превзошёл их? — самодовольно улыбается подоспевший Ксавье и протягивает ей ладонь. Траурный марш сливается с криками в единый реквием страданий; Ларч и Вещь безостановочно играют, вкладывая все силы, превращая мелодию в песнь банши, в проклятья обречённых на неупокой призраков, в завывания ветра над камнями кладбища. Кажется, даже сила грома меркнет в сравнении с адской пляской внутри поместья. Всюду мельтешат ставшие вдруг одним смазанным организмом Торпы, Аддамсы (ха, когда ещё увидишь подобное примирение семей?) и гости из других фамилий. Уэнсдей замечает, как Кузен Итт, запутавшись в собственных волосах, падает в алую лужу, а гробовщик вместе с шеф-поваром спотыкаются об него и костьми домино валятся следом, пачкаясь от подошв до макушек в крови. Изящная бровь чуть дрогает. — Я не разочарована, — сухо заключает Уэнсдей, но руку мужу подаёт. Ксавье запрыгивает на стол и нежно подносит её хрупкое, вымазанное тортом запястье к своим губам. — С днём рождения, Уэнсдей. Я люблю тебя. Она не отвечает — блестящий от удовольствия взгляд прикован к творящейся суматохе; спектакль ужаса, созданный для неё и посвящённый исключительно ей. Хор хаоса звенит из каждого уголка просторного зала, электризует воздух до такой степени, что по её шее взбегают сладостные муражки. Она мельком оглядывается — Винсент Торп около её портрета взирает на неё, у начищенных туфель блестит стекло разбитого бокала, а по увитому золотом пиджаку расползается огромное пятно вина, безнадëжно испортившее дорогую ткань. Винсент выглядит до нелепого потрясëнным, далеко не таким холодным снобом, каким привык быть. Ледяные пальцы Уэнсдей слегка сжимаются вокруг ладони Ксавье. Ларч и Вещь с оглушительной страстью на последних нотах обрывают марш Шопена; в воздухе повисает тонко звенящий крик. И маниакальная, но донельзя счастливая улыбка медленно, чуть дрожа, сливово-чёрной полосой расчерчивает имениннице белое лицо.

***

— Уэнсдей Аддамс-Торп, я убью тебя! Я безумно, невозможно, всем сердцем рада, что ты жива, но я УБЬЮ ТЕБЯ! — визжит на крыльце поместья Инид и выпутывается из рук Юджина, сверкая выпущенными когтями. Уэнсдей спокойно отступает от них на шаг. Дождь только что прекратился. Затянутое серым небо пронизывает тусклый свет солнца, воздух гоняет между продрогшими телами запах мокрой травы. — Хочу выразить тебе благодарность за подарок, Инид — было истинным наслаждением слушать твой нескончаемый поток стенаний, что сопровождал меня от самого кладбища и до конца поминальной церемонии. Они стали достойным украшением этому идеальному дню, — признаётся Уэнсдей, и лишь самым близким известно, что под маской холодного равнодушия и вправду прячется благодарность. От чего, правда, Инид вообще не легче. — Что?.. Да как ты?!.. Ты! — волчица разъярённо размахивает руками перед её безразличным лицом. Юджин перехватывает жену и тихо шепчет той на ухо какую-то успокаивающую ерунду. Немного помогает. Некоторое время Инид требуется, чтобы закрыв глаза продышаться и ободряюще похлопать себя по заплаканным щекам. — Хорошо, хорошо, я в порядке, в порядке… Глубокий вдох… фух... Хорошо. Допустим, от неё я ожидала чего-то подобного. Но ты, Ксавье! — едва успокоившись, по новой заводится миссис Отингер и тычет пальцем на ухмыляющегося подле жены Торпа. — Как ты мог так с нами поступить?! Мы спать не могли, всё время думали, как же ты справишься с потерей, совсем один!.. Я с ума сходила от беспокойства! У-у меня перед глазами сутками стояло твоё скорбное лицо, я плакала, и плакала, и плакала!.. Юджин! Скажи ему! — Е-если честно... это было даже немного… весело, — неуверенно тянет Юджин. Инид открывает-закрывает рот, задыхаясь в возмущении, злобно пихает супруга в грудь и уходит, напоказ громко топая по каменной дорожке к машине. — Ей нужно время. И четыре фунта сырого мяса, — хладнокровно бросает Уэнсдей. Отингер вздыхает, глядя вслед жене. — Но правда, вы бы, ребята, хоть предупредили… — Эффект был бы не тот, — пожимает плечами Ксавье. — Да, а ещё вам бы не выбили дверь чокнувшиеся от ужаса люди. — Ларч уже починил петли, а царапины от ногтей прекрасно сочетаются с орнаментом на резной ручке, — чеканит Уэнсдей. — Спасибо что пришли, Юджин. — Ага, ещё бы не прийти — пропустишь всё самое интересное, — ехидничает Отингер. — Я только одного не пойму, гроб же был открыт, мы все видели тебя на кладбище. Это был манекен или?.. — Нет. Это была я. Юджин молча хлопает глазами. — Но гроб потом закрыли. И заколотили. И закопали на семь грёбаных футов под землю. — Согласна, надо было поглубже. Материнская порода хорошо смягчает кожу. — Ты могла реально умереть, Уэнсдей! Как ты вообще выбралась?! — Я использовала древнюю технику индейского транса, при котором частично или полностью останавливается сердцебиение и значительно замедляется дыхание, но сохраняется контроль над ограниченным запасом кислорода в лёгких. Когда Вещь выкопал меня, я просто вышла из летаргического сна и вернула сердечное давление на среднестатистический показатель. Ничего особенного, — пожимает плечами она и прищуривается на стоянку. — Я слышу скрежет когтей по металлу; не заставляй Инид ждать. Хочу перед вашим отъездом ещё послушать её крики. Они помогают мне от мигреней. Юджин неловко кивает, поздравляет её с днём рождения, жмёт на прощание Ксавье руку («чувак, тебе стоит задуматься о карьере актёра, серьёзно!») и торопится к жене. Минут десять машину Отингеров сотрясает скандал, после чего лимонно-жёлтый фургон (последний задержавшийся гость — все остальные удрали ещё час назад, сверкая пятками, лапами и шинами) покидает территорию поместья через магически распахнутые ворота с выкованными на них буквами «A-T». — Вот они где! Мои маленькие пронырливые жучата! — Уэнсдей и Ксавье оборачиваются на кряхтящий, словно несмазанная телега, но сочащийся безмерной гордостью голос. — Бабушка. — Это ж надо — инсценировать свою смерть и на своих же поминках довести гостей до сумасшествия! Даже мы с твоим дедом в своё время до такого не додумались!.. Как порадовали-то старую ведьму, два талантливых мерзавца, а! — заливается Юдора и треплет смутившуюся Уэнсдей по очищенным от торта щекам, а потом с энтузиазмом хлопает по плечам Ксавье. — Фестер мне всё рассказал, что это была твоя задумка — и торт, и кровь, и музыка, и великолепное воскрешение моего чёрного георгинчика из мёртвых! Хорошо, что ты подобрала в школе это сокровище, Уэнсдей! Ну, парень, вот теперь — добро пожаловать в семью Аддамс, такое могли провернуть только самые способные из нас! — Спасибо, госпожа Аддамс, — смущённо бормочет Ксавье. Краем глаза он замечает, что зрачки Уэнсдей источают ну просто вселенское довольство, и улыбается. — А вишнёвая начинка, похожая на живые потроха? А трюк с деревянной подставкой? — не унимается в своей радости Юдора. — Изумительно, чертовски изумительно, как тонко продуманно, с нашим фирменным подчерком!.. Лучший день рождения у Аддамсов за последние двести лет! А как искусно ты подгадала время, чтобы вылезти из торта в своём чарующем платье, паучонок! Эти пижоны-предсказатели от внезапности твоей красоты все свои золотые челюсти-то пооброняли! — сухонькая и всклокоченная, старушка трясёт вязаной сумочкой — раздаётся густой звон драгоценностей — и коварно хихикает. — Не могу дождаться чтобы поглядеть, каким мозговитым потомством вы двое одарите наш род!.. — Бабушка! — шипит Уэнсдей; на фарфоровых щеках вспыхивает едва заметный румянец. — Вот только причину смерти стоило продумать получше, — ухмыляется вышедший из-за кустов дядя Фестер; вокруг его рта пятна сливок, на щеках мазки от шоколада. — Серьёзно, Уэнсдей, амулет Лавея? Не ты ли с двенадцати лет упрашивала меня пересказать историю о том, как я вынес его из склепа ещё в девяносто девятом? — Мечтала взять хотя бы номинальный реванш, — приподнимает уголок губ она. Дядя смеётся и, сунув в рот два пальца, свистит: — Мама, поторапливайся, не то Пагсли слопает весь торт в одиночку. От трюфелей уже ничего не осталось! Старушка чертыхается, машет на прощание когтистой рукой внучке и пропадает вместе с Фестером в темноте поместья. Уэнсдей и Ксавье остаются на пороге, и он, обрадованный шансом наконец-то побыть наедине, наклоняется к жене за поцелуем. Бледная ладонь, пахнущая причудливой смесью из кладбищенской земли и вишнëвой начинки торта, утыкается ему в нос. — Я всё слышала, пока находилась в подставке. Ты флиртовал с Бьянкой Барклай, — с затаенной угрозой заявляет Уэнсдей. Ксавье изумлённо вскидывает брови: — Что? Нет, она лишь хотела поддержать меня! — Хм. — Клянусь, Уэнсдей, она считает меня только другом, и это взаимно. Я люблю тебя, и в жизни, и в смерти. Всегда — только тебя. — Хм, — выдержав паузу, она убирает руку, позволяя чмокнуть себя в уголок тёмных губ, и резко поворачивается к нему спиной (Ксавье, впрочем, всё равно успевает заметить, как поцелованный уголок дёрнулся в улыбке). — Мне нужно принять ванну и переодеться. Ненавижу ощущение липнущего к телу сахара. — Я схожу за Ларчем и попрошу… — Мне понадобится помощь не Ларча, — прерывает Уэнсдей и оглядывается на него своими магнетически мерцающими глазами-космосами. — Набери ванну на втором этаже. И жди меня там. Взгляд Ксавье темнеет. Он шумно сглатывает, кивает, и чуть ли не спотыкаясь вбегает в дом. Уэнсдей идёт за ним, но в последний момент останавливается и поднимает голову на круглый мраморный балкон над крыльцом. — Cara mia, нам стоит чаще бывать на поминках. В траурных одеяниях ты отравляюще сногсшибательна. — А ты несравненно хорош с искажённым от горя лицом, mon cheri. Подлей мне ещё вина, насладимся видом; кажется, вдалеке собирается гроза. — Отвратительно, — кривит губы Уэнсдей и как можно скорее скрывается в проёме входной двери.