Глупое сердце, не бейся, Все мы обмануты счастьем.
Ло садится на стул и утыкается взглядом в пустую тарелку перед собой. Стул напротив пуст, тишина, оглушающая, тяжёлая, блеклая, потрескивает и стрекочет, что неимоверно раздражает — у тишины не должно быть звука. Но она преследует тиканьем настенных часов и капающей водой из-под крана. Что-то нехорошее ищет из сердца путь, продираясь через грудную клетку и кровеносные сосуды. Может, и не тишина вовсе? На дворе тридцать первое декабря. За оконным стеклом город сияет гирляндами, бросает переливы на грязно-серый от смога снег и искрит фейерверками так ярко, что хочется зажмуриться. Всего один день в году превращает мир в Диснейленд с запахом мандаринов; Ло ненавидит мандарины. На столе стоят несколько салатниц, пара горячих блюд, вино и десерты. Вино из всего перечисленного выглядит для Ло более привлекательно, делить его всё равно не с кем, а значит — только для него одного. На другом конце стола лежит такая же пустая тарелка и столовые приборы. Ло зря старался — тот, кому она предназначалась, не считает нужным приходить. Он не ожидает ничего другого, просто на всякий случай, но под рёбрами всё равно ноет, медленно, болезненно, будто посасывает ощущение страха во время прыжка с большой высоты. Последний день года сжигает дедлайны и подводит итоги, и итог Ло не самый утешительный — его бросают на Рождество, как глупую сентиментальную девчонку в мелодраме про любовь. Ло торчит дома вторую неделю, бесцельно листая ленты новостей и перезагружая из раза в раз страницу в социальной сети, будто это поможет увидеть желанную иконку сообщения. Ло пропитывается горечью, и ему кажется, что скоро она с ним сольётся; всё в его квартире становится чужим и холодным и (горьким) и настолько тёмным, что предметы перестают отбрасывать тень. Мир вокруг взрывается чередой громких звуков, но будто нежилая квартира Трафальгара не пускает их, оставляя только тишину, капающий кран и настенные часы. Либо Ло кажется, либо он действительно живёт вне времени и пространства. Эйс не звонит, не пишет и не передаёт приветы. Эйсу не интересно, как у него дела, не сдох ли он тут, перетянув себе шею толстой верёвкой, не вскрылся ли в ванной, набрав туда больше половины тёплой воды. Ло морщится от этих мыслей и тянется к бутылке — он будет праздновать, но не Новый год, и, вероятно, это даже празднованием нельзя назвать. С того, сколько Ло планировал выпить, он мог только спиться. Когда неделю назад Эйс собирает вещи, Ло стоит, прислонившись к стене, и наблюдает за ним. Наблюдает за его порывистостью и торопливостью, наблюдает за тем, как человек сбегает из его жизни беспощадно и неумолимо, и ничего не может с этим сделать. Эйс нарушает единую структуру квартиры, забирая вещи с мест, на которых они должны лежать, и Ло буквально видит, как вся герметизация его мира расходится по швам. Иногда достаточно просто трещины, но после хаоса, который создаёт Портгас, всю квартиру должен сожрать необъятный и безжалостный космический вакуум. На секунду Ло отходит, чтоб налить себе чай, и Эйс не видит, не хочет видеть, как белеют татуированные костяшки пальцев, сжимая предплечье, и как потом Трафальгар гнёт ложку в попытках размешать в кипятке сахар. Его Эйс — другой Эйс — защёлкивает чемодан и с трудом поднимает его; Ло оставляет полную горячую кружку на книжной полке и после — не трогает её трое суток, напрочь про неё забывая. Тогда, неделю назад, он находит в себе силы проводить Эйса, и это — едва ли не худшее решение его жизни. Он выходит в вечернюю холодную зиму без верхней одежды, Портгасу на это насрать, потому что всё, что его сейчас волнует — тяжёлый багаж. Ло помогает ему закинуть сумку в такси, щурится от летящих в лицо сухих снежных крошек и, увязая домашней обувью в ледяном рыхлом снегу, наклоняется к пока ещё незакрытой дверце машины. Говорит неловко: — Не уезжай. Его губы синеют от холода, делаются трескучими и грубыми, они едва шевелятся. — Удачи, Ло, — отвечает Эйс и аккуратно, но твёрдо закрывает перед Ло дверцу. Трафальгар не пытается снова заговорить; жёлтое такси медленно трогается с места, с трудом преодолевая снежные насыпи. Оно теряется в бешеной метели, и через буран Ло видит только свет её стоп-сигналов. Ло тоже хочется потеряться, прямо здесь, прямо сейчас, и он теряется, как отпустивший мамину руку мальчишка в толпе незнакомых людей. Он торчит у подъезда, всё ещё надеясь, но не веря, что Эйс вернётся, мёрзнет и ждёт, когда уже помимо тела замёрзнет и то, что так глубоко свербит от боли внутри. Но оно не замерзает, не уходит и не уменьшается, а только растёт, заполняя собой все клетки. В течение этих семи дней Трафальгар перелистывает памятные фотографии, теперь с абсолютно бессмысленными подписями на оборотах, курит на кухне и повторяет кончиками пальцев морозные узоры на стекле. Он не ест, его организм и без этого неплохо справляется с самосжиранием, а потому теряет в весе. Ло игнорирует большую часть внешнего мира, по ночам наблюдая, как вращаются дроблёные планеты по кривой траектории его мирка, и ждёт Новый год, но Рождество наступает, и ничего не меняется. Ему не должно так быстро стать лучше, может быть, вообще никогда не должно стать, но от вина больше пользы, чем от купленных салатов или мыслей о бесполезном суициде. Ло знает, он не тупой, руки всё ещё дрожат, когда он тянется к бутылке. Он просто хочет забыть всё, что было, и ему искренне жаль, что чувства всегда идут вразрез с рассудком.-
Пока длятся Новогодние каникулы, он пьёт. Он скупает всё, что выше двадцати градусов и на что ему хватает денег, и он проспиртован настолько, что своим касанием мог бы дезинфицировать раны. Ло не смешно, он видит ежедневно вращающиеся панорамы от головокружения, его шатает, он забывает закрывать входную дверь каждый раз, когда возвращается из магазина. Он пьёт только из любимой кружки Эйса, но когда через шесть дней она разбивается от падения — просто из горла. Ему снятся больные сны, полные чего-то тёплого и несбыточного, почти летнего; Ло просыпается в холодной квартире, где жар есть только у батареи, натягивает тонкий плед и засыпает обратно, подальше от тяготящей его реальности. Из угла на него таращатся почти живые сумерки, и Трафальгар ждёт, когда же они наберутся смелости выползти и показать себя, но сумерки — просто сумерки, а худшим кошмаром Ло становится для себя сам. В колледж он входит едва ли не держась за стену, и его тошнит от дикого похмелья. Студенты перед ним расступаются — он похож на мертвеца, все, кто его знают, никогда его таким не видели. На парах он теребит старые плетёные браслеты из кожи — подарки Эйса с их многочисленных встреч, и под ними всё чешется и зудит, будто то, что осталось от Портгаса, отравляет сквозь ткани. Трафальгар ни разу не звонит и не пишет ему, только убирает ладонью жёсткие на вид тёмные волосы, пахнущие сиренью — совсем как парфюм Моне. Ло держится целый месяц, сцепив зубы так, что стирается вся эмаль, и черкает на своей парте ничего не значащие фразы; после у Эйса появляется парень, у Ло — повод ненавидеть. Ещё две недели он кружит около дома Портгаса, как стервятник, оставляя за собой неестественные чёрные и горькие следы. Парень Эйса странный, высокий и светловолосый, тоже, как и Ло, медик, только гораздо старше. Он одет в яркую циановую дутую куртку с кислотными жёлтыми вставками и похож на холодное пламя, и на его аквамариновом фоне Эйс выглядит красным пятном, как настоящий пожар. Эйс не сожалеет и умеет улыбаться; Ло смотрит на них и трёт кожу под браслетами, щурится от мягких белых хлопьев, падающих с неба, которые ложатся к нему под ноги и превращаются в грязь. Портгас настоящий чудак, он лепит снежки голыми руками и кидается ими, пока один в конечном итоге не попадает в Ло. Трафальгар стряхивает снег с синей парки и поправляет обрамлённый мехом капюшон; Эйс смотрит на него настороженно и пугливо, а Ло — нет, Ло не хочет видеть чужих сплетённых пальцев, только — совсем чуть-чуть — хочет разбить чужое лицо. Серая и несладкая сахарная вата на небе едва-едва пропускает бледные косые лучи солнца, похожие на призраки, но даже в них Эйс будто искрит собственным пламенем. Такой знакомый и живой, и Ло понимает, что зря сюда пришёл, потому что то, что он так старательно латал месяц, без труда за секунду расходится на лоскуты. Он хочет пройти мимо, но его бесит пристальный чужой взгляд. Он поднимает глаза и натыкается на презрительный и оценивающий взор, сканирующий его с головы до пяток. Это — не повод начинать потасовку, но рядом стоит Эйс, его — не его — Эйс, и Ло говорит: — Хули смотришь? После этой встречи остаётся привкус разбитых губ на всю оставшуюся жизнь, и он навсегда затмевает вкус газировки, которую Ло сцеловывал с губ Эйса в летнем лагере. От шипучей лимонной сладости не остаётся и следа, Трафальгар сплёвывает мутную бордовую слюну, снег под ним становится всё чернее. Снежинки тают на тёплой коже, мороз пощипывает щёки из-за этой влаги; Марко, новый парень Эйса, наклоняется и говорит: — В следующий раз не делай так. Кулак у него тяжёлый, у Трафальгара хрустит челюсть, и он, едва растягивая губы, ухмыляется. Поднимает руку со средним пальцем, но Марко только устало вздыхает. Он никогда не добивает лежачих, тем более — побеждённых.-
В феврале Ло перегорает, и всё, чего он касается, становится монохромным. Цвета уходят из его жизни так же быстро, как и Эйс за неделю до Нового года, только цвет снега остаётся тем же странным, грязно-серым. Он заболевает простудой и с тяжёлой головой торчит дома над конспектами, силясь вытеснить из башки скверные мысли и запомнить (хоть что-то), но всё, что Ло помнит — Эйс и связанное с ним. Ло кажется, что за два-то месяца можно было пробурить его насквозь тому чувству, которое так мучило, но оно не смещается ни на миллиметр. Иллюзия того, что это когда-нибудь закончится, рассеивается, оставив после себя лишь голые кости и ржавые кнопки, протыкающие ноги при каждом шаге. Жар и холод сменяют друг друга по несколько раз на день; Ло под тиканье часов мутным взглядом смотрит в потолок и лихорадит и лишь в редкие часы прозрения находит в себе силы налить чашку быстрорастворимого шоколада, который обычно всегда выпивает лишь на треть. За окном свистит вьюга, и ветки растущего под окном дерева методично постукивают в стекло, будто ветер напрашивается в гости, — тишина добавляет к надоедливым звукам новый, ещё один совсем не естественный ей. От температуры тошнит и шумит в ушах, плед не спасает, и Ло пытается заснуть, надеясь, что пока он спит, что-нибудь выползет из-под кровати и наконец-то прикончит его. Стены белые, без привычных фотографий, сужаются с каждой секундой — Ло не понимает, это потолок падает вниз, или он падает в потолок? Но всё это перестаёт иметь значение, когда он проваливается в зыбкий беспокойный сон, и ему снится июнь и кожаные браслеты на запястьях....
Эйс всегда пахнет корицей, особенно его волосы, немного отросшие и вьющиеся, как у девчонки. Но это вовсе не является оскорблением, и Эйс это сам знает — его россыпь веснушек и очаровательная улыбка совсем не девчачьи. Он приезжает в летний лагерь рано утром с рюкзаком на спине и в оранжевой ковбойской шляпе, и встречать его выходят всей толпой. С момента своего совершеннолетия он здесь как вожатый уже третий год, а с момента первого приезда ребёнком — седьмой. Его обнимают и хлопают по плечу, зовут попить чай. Ло приезжает спустя два дня к самому распределению, встаёт в стороне и скучающе разглядывает перешёптывающиеся кроны деревьев, в которых яркими пятнами мелькают дикие белки. Под деревьями стоит самодельный знак "белок не кормить!", чуть поодаль, у речки, влажная галька поблёскивает от речной воды на солнце. — Эйсу достаётся радиорубка, — говорит директор лагеря, и все дружно хмыкают, потому что знают, что не может быть иначе. За горным хребтом посреди леса возвышаются маленькие наблюдательные башни, Ло думает о том, что из них должен быть потрясающий вид, особенно если половина склона в огне. Когда очередь доходит до него, директор извиняюще добавляет: — Я думаю, Ло мог бы помогать Эйсу вести подкасты. Ло пожимает плечами, ему всё равно, он не хотел сюда ехать. Утро прохладное, но в воздухе сгущается подступающая дневная духота. Из-за леса и его влажности до семи вечера здесь будет не продохнуть, и даже сотня ночных костров не поможет хоть немного сделать воздух суше. Полутона леса неспешно сменяют друг друга с светлого на тёмный, и когда Эйс впервые подходит, Ло замечает, что он — тоже своего рода полутон. Красного и жёлтого. Оранжевого и карминового. Любого яркого цвета, который способен согреть. — Идём, — говорит он, и Ло идёт хотя бы потому, что должен знать, где находится радиорубка. Эйс не нравится ему....
Первую неделю с начала летнего сезона они просто неловко молчат. Утреннее вещание начинается с будильника — Эйс ставит на весь лагерь незамысловатую музыку и подбадривающе призывает вставать с кроватей. Для детей его голос звучит жизнерадостно и весело, но Ло сидя рядом с ним видит, какой он помятый ото сна, взлохмаченный и непричёсанный, со следами от подушки на щеках. Они наливают кофе; Ло берёт в руки книгу, лишь изредка отвлекаясь на глухое перестукивание бус — множество браслетов из жемчужин и вампумов соприкасаются друг с другом, когда Портгас меняет положение. Эйс ведёт подкасты, и Ло чаще всего слушает их, потому что у него нет другого выбора. Если нет, то это не мешает ему читать. Портгас не отвлекает его и не дразнит, ничего не спрашивает, ни разу не зовёт по имени, и всё, о чём они могут говорить — сколько сахара и кофе кому в стакан. В радиорубке жарко и солнечно, и в ближайшие дни синоптики не обещают дождя; парни грызут горсть похожих на стекляшки разноцветных леденцов в прозрачной шуршащей обёртке, оставляющих одинаковое приторное послевкусие на языке и до безобразия вязкую слюну. Сквозь открытое окно тянет хвоей, которая растёт по периметру лагеря, Ло рисует в блокноте карандашом наброски, игнорируя своё фатальное неумение рисовать, изредка поднимает глаза на Эйса, сидящего чуть впереди. Кажется, что от Портгаса становится ещё жарче, как будто он — есть постоянный источник мощного тепла. Эйс вальяжный и раскованный, и в его небрежности и лёгком безразличии есть своя привлекательность, он притягивает людей — то ли харизматичный ублюдок, то ли просто слишком хороший для этого мира. Ло не хватает такой личностной свободы, и он наблюдает за Портгасом с интересом, пока тот чешет чернявый затылок и разваливается на скрипучем кресле, кожаном, потёртом и до безобразия потрёпанном жизнью. К Эйсу приходится приглядываться, и Ло прицеливает карандаш, как это делают художники, и прищуривает один глаз. Параллельно прямой линии мысленно проводится золотое сечение, Эйс вписывается в него, становится им, и это даже не вызывает у Трафальгара каких-то сомнений. Последовательная гармония, сконцентрированная в одном человеке, — вот что есть Эйс, но он об этом никогда не узнает, потому что когда он поворачивается спросить про кофе, Ло больше не смотрит на него с прищуром через острейший кончик карандаша....
Они проводят друг с другом большую часть суток, потому что остаток этого времени просто спят. Они видятся каждый день, и Эйс наконец запоминает, какой кофе пьёт Трафальгар, потому что в следующий раз Ло уже ждёт готовая дымящаяся кружка. На столе и полу — следы корицы, на микрофоне и наушниках — коричневые пыльные отпечатки Эйса из-за неё же, и остаётся только подивиться тому, как он умудряется быть таким неаккуратным. В полдень цикады стрекочут на всю округу, и время замирает вместе с ветром, только журчит в отдалении глубокая небыстрая река, в которой плещется рыба. Вожатые собирают детей в строи, чтоб организованно отвести к водоёму, и Эйс, раскачиваясь на кресле, говорит: — Пойдёшь купаться? Ло смотрит на него скептически и пожимает плечами, не слишком уверенный, что это хорошая идея, но его ладони уже закрывают почти дочитанную книгу. Эйс улыбается — впервые настолько лучезарно и искренне, и эта улыбка предназначена для Ло, только ему одному. Они вместе выходят из радиорубки, потому что нет смысла вести вещание в пустом лагере; и по пути от домиков и до самой реки Трафальгар разглядывает свои ладони — пыльные, коричные, терпко пахнущие так, будто прикоснулся к живому солнцу. Они торчат на реке несколько часов, Ло купается лишь дважды, избегает игр, отходит от тех, кто пытается его обрызгать. Он наблюдает за детьми и другими вожатыми, сидя на берегу, и раскалённая на солнце галька жжёт ему стопы, но это — приятное жжение. Эйс выходит из воды, вырывается из неё, счастливый и мокрый, а после садится рядом с Трафальгаром и показывает ему раскрытую ладонь. На перемазанной илом и облепленной тиной руке лежит золотая монетка неровной чеканки, старая, с зазубренным краем. Ло смотрит на неё не моргая, пока не видит, как из-под монеты сочится кровь — под слоем грязи расходится рваный порез. — Что с твоей рукой? — Обрезал о ракушки на дне, пока пытался достать. Крови становится всё больше, она смешивается с болотно-зелёной массой на коже, пульсирует и щиплет, но Эйс не морщится и продолжает держать руку раскрытой. — Бери. Ло берёт монетку, она заботит его гораздо меньше сейчас, чем чужой порез, рассеянно спрашивает: — Зачем? Эйс не отвечает, ложится загорелой спиной на гальку и прикрывает глаза сгибом здоровой руки, прячась от солнечных лучей. Ло думает, что ему не кажется, когда сквозь запах пресной речной воды ему чудится корица....
Эйс приходит к Ло в этот же день после смены в радиорубке и под недоумённые взгляды других вожатых в домике просит на секунду выйти на улицу. Ло, уже дочитавший начатую книгу, чувствует заинтересованность таким поворотом. На улице расцветает диковинным цветом закат, ярко-розовый и тёмно-оранжевый, окрашивающий плотные завитушки облаков в нежные цвета, и последние его лучи, ещё тёплые, но не такие обжигающие, как днём, скользят сквозь лес. На лицо Эйса падает тень от деревьев, световые жёлтые зайчики путаются в волосах и сверкают в зрачке, зарождая на тёмной обсидиановой радужке новые солнечные системы. Тысячи миллиардов звёзд отражаются в глазах Эйса после таких Больших взрывов, и Ло знает, что никогда ни при каких обстоятельствах подобного больше не увидит. Они торчат у лестницы, полной заноз; Эйс с виноватой полуулыбкой показывает Трафальгару распухшую красную ладонь. — Тебе надо к медсестре, — говорит Ло, его заинтересованность сменяется недоумением. Эйс качает головой, тёмные пряди, будто кудрявящиеся местами, падают на лоб и щекочут шею. — Не хочу к ней идти. — А я чем могу тебе помочь? — В радиорубке есть аптечка. Пойдёшь со мной? Ло смотрит на него долго и пристально, но Портгас его не торопит; рана на ладони выглядит действительно ужасно, и Трафальгар подозревает, что если сейчас он не поможет Эйсу с перевязкой, то тот просто пустит всё на самотёк. Этот придурок ненавидит врачей, а потому в медпункт его можно затащить только волоком, но что там будет с Эйсом — не проблема Ло. Тем не менее он отвечает: — Хорошо....
В аптечке радиорубки полезного мало, но Трафальгар находит вату, перекись и бинт. Немного противовоспалительной мази по краям раны, осторожная перевязка, маленький белый бантик у Эйса на запястье, когда Ло заканчивает и выпрямляется. Сумерки сверкают чёрными блёстками, в которых каждую секунду загораются яркие огоньки — мерцание светлячков видно даже у реки из окна радиорубки. В лагере под вечер делается необычайно тихо, потому что сегодня — не день песен у костра и не ночь страшилок. Деревянные стены здания тёплые от недавнего жаркого дня, и чтоб выгнать духоту, Эйс распахивает настежь входную дверь и оставляет её так. Небо выглядит сказочно, и горизонт лишь самую чуточку подёрнут пурпуром; над лесом возвышается неполная перламутровая луна, будто коронующая планету перевёрнутой диадемой. Звёзды в лесу яркие, гораздо ярче, чем в городе, но свет звёзд в глазах Эйса им не переплюнуть никогда. Портгас не говорит "спасибо" взамен за маленькую услугу, будто та золотая монетка в кармане Ло — была своего рода предоплатой; прохлада ползёт по дощатому полу, но Ло не чувствует, что ему лучше. Эйс поворачивается и щербато улыбается — как улыбается любому другому. — Будешь пить? И Ло кивает, потому что думает, что речь о кофе и корице....
Эйс действительно наливает коричный кофе, на треть разбавленный ромом, и для Ло — это самое ужасное вкусовое сочетание на свете. Портгас выпивает залпом стакан намешанной бурды и смеётся так, будто уже пьян; Ло ждёт, что у него случится остановка сердца — такие вещи мешать между собой строго противопоказано, но ничего не происходит, и это — недобрый знак. Эйс встаёт на входе в проёме открытой двери и смотрит, как светлячки превращаются в тусклую ночную люминесценцию, образуя созвездия между деревьев. Ло тянет с содержимым своего стакана, возникает за спиной у Эйса и говорит: — И где ты это взял? Портгас пожимает плечами, не планируя ничего объяснять; Ло делает несколько глотков, отдающих спиртом, и морщится. Они совсем друг на друга не похожи, им даже не о чем разговаривать, у них нет ни общих интересов, ни тем для диалога, потому Ло чувствует неловкость за молчание, и Эйс, пожалуй, впервые за несколько лет ощущает что-то схожее. — Хочешь, я соберу тебе завтра ещё золотых монеток со дна речки? — говорит Эйс, поворачивается и едва заметно улыбается; его ресницы, слишком длинные и тёмные для парня, такие же очаровательные, как и он сам, и Ло чувствует, что рука с кружкой мелко подрагивает. — Хочу, — отвечает он с заминкой, хотя ему некуда девать монетки, он будет носить их в кармане, звенеть ими, и однажды их станет настолько много, что, возможно, штаны станут сползать до тазовых косточек. Ло сомневается, что на дне их реки есть столько червонцев, но кто знает, сколько людей ежегодно кидают в воду монеты на счастье, и те безвозвратно идут ко дну? Во всём этом находится толика мрачной иронии, Ло считает нужным игнорировать собственные мысли и чужой внимательный взгляд, от которого плавятся предметы вокруг. В воздухе пахнет дымом летнего костра и корицы — так пахнет ад, выжигающий гектары живого зелёного леса, от которого позже останется лишь обугленное и тошнотворное пепелище; ком застревает в горле. Ком — всего лишь ром, перемешанный с кофе; если что-то действительно и горит, то только здесь, в лагере, и дым с корицей — запах Эйса, а не сезонная катастрофа, но сглотнуть вязкую и едкую слюну всё равно не удаётся. Если Эйс захочет, он по щелчку пальцев сожжёт всю чёртову округу, включая смотровые вышки, а после станет эпицентром собственного пожара. — Ты знал, что жёлтый мой любимый цвет? — спрашивает Эйс, когда Трафальгар наконец обращает на него задумчивый взгляд, и они пересекаются глазами. Неловкая пауза кажется бесконечной; Ло моментально сбивается с толку, потому что понимает, (что) только что сказал Портгас. — Ты ничего мне не рассказываешь, откуда же мне знать. Неуклюжие попытки выдать что-то толковое не приносят результата, и Эйс излишне резко отворачивается, позволяя отросшим спутанным волосам упасть на лицо и скрыть его выражение. Им обоим хочется списать всё на ром, потому что быть такими придурками просто невозможно, но они выпили слишком мало и всё ещё трезвы. Это нужно исправить, им (хочется) это исправить, но Ло чувствует себя не в своей тарелке; на дне его кружки вращается плохо размешанный кофе, это единственное занятие, на которое можно отвлечься. — Завтра рано вставать, — говорит он, чтоб сгладить острые углы их бестолковой беседы, и ему не нравится мысль, что Эйс может с ним согласиться. Ему не нравится чувство чего-то тёплого, пульсирующего под рёбрами, ему не нравится Эйс, который ведёт себя совсем не как обычно, и, как бы парадоксально ни было, нравится одновременно. — Плевать, — Эйс фыркает, и это — уже гораздо больше на него похоже. — У меня осталось больше половины бутылки рома, а ты не допил даже первый стакан. — Будем честны, пить это невозможно. — Я думал, ты способен пить с кофе что угодно, — он всё ещё стоит отвернувшись, но его улыбка становится шире, и Ло со вздохом залпом допивает намешанную отраву. На миг ему кажется, что змея ползёт в желудок по гортани — ядовитая и склизкая, после горячие пальцы Эйса смыкаются на его запястье, и Ло видит, как перед ним загорается второе солнце. Портгас близко-близко, он тянет Трафальгара за собой к креслу перед радиопультом, толкает в него и нависает сзади. — Самое время объяснить тебе, как и что работает. — Июнь к концу подходит. Запоздал ты слегка, — говорит Ло, и Эйс, возникая справа, почти в ухо отвечает ему: — А может я только этого и ждал? Они разливают ром в грязные стаканы, но уже без кофе, и пьянеют с каждой секундой всё больше. Бессвязные объяснения того, как и что работает, смешиваются с хвоей и корицей; Ло подвисает, ощущает заторможенность и желание закрыть глаза, всё кружится и плывёт, а пальцы — ватные, едва ощутимые, но он пытается запомнить хоть что-то; Эйс наклоняется всё ниже, сам того не контролируя, и глупо смеётся, когда говорит полнейшую чушь. Их разносит от жары в радиорубке, а после — ещё больше от уличной прохлады. Бутылка пустеет гораздо быстрее, чем хочется, однако второй у Эйса нет. Они оба считают, что выглядят предельно глупо, но в данном состоянии им нет до этого никакого дела, и когда становится совсем темно, засыпают на стульях рядом с друг с другом, так и не закончив начатый диалог....
До конца месяца они делают вид, что ничего не происходит; Ло не в состоянии нормально читать ни одну книгу и каждые две строчки сбивается с мысли и смотрит на спину Эйса, который наливает себе кофе чуть чаще, чем стоит. Радиорубка превращается в запретную зону, уходя из которой Ло ощущает непреодолимое и зверское желание вернуться назад; Эйс приходит раньше, чем он, и уходит позже, они редко говорят, мешают сахар, добавляют корицу, и Трафальгар больше ни разу не подходит к радиопульту с того случая. В его книгах на месте закладок и просто между страницами появляются золотые монетки; Эйс никогда не объясняет, откуда они там. Тут и нечего объяснять, было бы странно по пять раз за день приносить монеты, ещё страннее — нырять за ними ради Ло из раза в раз, будто тот повод — последнее, за что остаётся зацепиться Портгасу. Они по очереди дежурят раз в неделю на кухне и не садятся в столовой рядом друг с другом; для всех остальных их поведение ни капли не меняется, но внутри Ло ощущает себя абсолютно дезориентированным. Его хаотичный беспорядок рассудка приобретает сумасшедшие течения, голова отказывается переваривать происходящее, он пьёт аспирин, чтоб унять надуманную мигрень, и это не помогает. Эйс смеётся, находит новые бусы на браслеты, привычно поправляет шляпу и качается на стуле; его сущность нарушает законы природы. Ло (должен) вызвать полицию, скорую и пожарных, особенно пожарных, чтоб прекратить это, и вместо желанного покоя видит лишь радужные переливы сверхновой, выжигающей сетчатку глаз. Первый месяц лета передаёт приветы; на разноцветных фотографиях с полароида из радиорубки, где Ло и Эйс вдвоём, минус тридцать — не меньше, и от них знобит, как от сквозняка. Они сохраняют застывшие воспоминания запаха еловых веток, горького кофе и тёплого солнца, — и это гораздо холоднее, чем льды Антарктики. Ло думает о том, чтоб уехать, не замечая, что даже в его чёртовой постели появляются следы корицы, а неизбежные пожары разгораются один за одним....
Третье июля приносит с собой рекордную жару и аромат приторного ванильного сиропа; немыслимо, но в радиорубке заканчивается корица, и вместо неё в кофе наливается сплошная патока — не надо никакого сахара с такими добавками, однако Эйс всё равно мешает две лишние ложки. После обеда их собирают на казаки-разбойники по душному лесу, наполненному оглушительным стрекотом цикад. Игровую часть огораживают синими флажками, чтоб дети не покидали безопасную часть территории; строятся целые лагеря, между деревьями растягиваются деревянно-верёвочные мосты и лестницы, возводятся укрепления; зона боевых действий начинает походить на настоящий бастион. Подготовка занимает немало времени, но общий восторг ощутим каждой клеткой тела, и от нетерпения наэлектризовывается воздух вокруг. Ло попадает в группу разбойников, им выдают чёрные повязки, чтоб отличать своих от чужих, и Трафальгар видит, как Эйс затягивает себе на предплечье оранжевую ленту, такую же ядовитую, как и его шляпа, и в этот раз — они по разные стороны баррикад. Они на миг встречаются взглядами; из всех динамиков лагеря звучат фанфары, объявляя о начале игры. Ло первый срывается с места, чтоб исчезнуть в лесу и не быть пойманным, но Эйс смотрит на него слишком пристально, а потому не теряет из виду. Трафальгар смутно понимает правила игры, и в них нет ничего сверхъестественного. На практике всё выглядит куда проще, он бежит, едва успевая перепрыгивать через трухлявые корни деревьев и уклоняясь от цепких рук, которые пытаются его схватить. Территория для игры большая, он уходит глубже в лес, где воздух куда более влажный и удушливый; под подошвой кроссовок хрустят еловые шишки и мелкие ветки. В боку ощутимо колет, ведь ни в детстве, ни став старше Ло не играл в подвижные игры с другими детьми, потому что по большей части всегда был одинок. Его чёлка делается мокрая от пота, он убирает её со лба и смотрит мутным взглядом вперёд, туда, где частоколом смыкается вражеский забор. Ло салит детей и других вожатых, срывая с них повязки, если видит, что кто-то из его команды попадает в руки противнику, а еловый частокол всё приближается, и чтоб выиграть, Ло достаточно просто сорвать флаг в чужом штабе. Он чувствует себя усталым, и ему хочется пить; чтоб получить пару минут передышки, он прислоняется спиной к большому дереву и ощущает, как его неровная кора упирается в мокрую спину. Футболка темнеет по линии позвоночника и неприятно липнет к коже; даже отсюда слышно, как течёт речка, и Ло хочется войти в воду прямо так, в одежде, захлебнуться ей и смыть зной, избавиться от него, от всего, чем он пропах, кроме запаха корицы. Перезвон монет отвлекает его, и на секунду утраченная бдительность стоит ему свободы. Портгас хватает его за локоть, когда Ло пробует шмыгнуть в сторону, и дёргает на себя. Эйс — капитан казаков, самый быстрый и ловкий, и Трафальгар не удивляется, что его так просто достают. Было бы куда приятнее забрать себе чужое знамя, но это игра — для детей, и Ло не имеет в ней никакой роли, а потому не спешит вырваться и уйти. Эйс доволен тем раскладом, который происходит. — Попался. Ло улыбается в ответ; под пальцами Эйса от кожи Трафальгара остаётся одно название, она горит, шелушится и слезает до мяса безболезненно и почти приятно. В сегодняшней игре между двумя огромными командами цель Эйса — это Ло, и он настигает её вполне ожидаемо. Трафальгару хочется подыграть и поддаться, он без особой настойчивости тянет свою руку, и хватка Портгаса становится лишь сильнее. Они смотрят друг на друга и тяжело дышат, распалённые после долгого бега; Эйс разглядывает песочную радужку глаз Ло, в которой происходят атомные реакции невероятно яркого цвета, и говорит: — Теперь тебе придётся пойти со мной. — Ладно, — отвечает Ло, потому что уже проиграл и потому что ему не хочется даже спорить; горло дерёт втягиваемый воздух. — Есть что попить? — Есть, — Портгас кивает в противоположную от елового частокола сторону; ладонь Эйса сползает к запястью Ло и обхватывает его, потому что так удобнее вести за собой. Его пальцы дрожат, он не позволяет им опуститься ниже, и Трафальгару почти жаль. Они уходят дальше за густые деревья, подальше от остальных ребят, потому что Эйсу совсем не нужно, чтоб другие разбойники из команды Ло пришли и забрали его....
Эйс ведёт Ло на деревья, туда, где раскачиваются широкие дубовые мосты, на одном из которых он перед игрой оставил свой рюкзак. Эти мосты — вне игровой зоны, и Портгас с Трафальгаром автоматически выбывают из команд, когда покидают территорию тряпичных синих флажков. Казаки остаются без своего капитана, Эйса это не волнует, он садится на край моста, достаёт из рюкзака тёплый лимонад и пьёт. Шипучка пенится и пачкает ладони, делает их липкими; Ло берёт сладкую бутылку после Портгаса и тоже пьёт, не обращая внимания, что лимонад течёт из потрескавшихся уголков губ и щиплет их. Они слышат, как кричат дети и другие вожатые, но их голоса едва различимы через шум зелёного моря. Наверху, на уровне крон деревьев, дрейфует едва заметный ветерок; Ло смотрит на свои влажные руки, Эйс вкладывает в них ещё несколько монет. — Из-за тебя ничьи мечты не сбудутся, придурок, — говорит Ло и прячет их в карман, потому что Эйс никогда и ничего не делает просто так. Портгас хмыкает и болтает ногами, разглядывая десяток метров под собой без какой-либо опаски. — Люди выкидывают свои мечты в реку каждый год. Кто из нас больший придурок? Ло закрывает крышку бутылки и кладёт лимонад рядом; от сладости во рту ещё больше хочется пить, но до лагеря идти слишком далеко, а изнеможённое после бега тело ещё толком не пришло в себя. — Мне часто дают в помощники кого-нибудь в радиорубку каждый сезон, — Эйс не дожидается ответа на прошлый вопрос. — Не думал, что в этом году будет так сложно. — Сложно? — Ло заинтригован и отчасти надеется, что в словах Эйса нет негативного подтекста. Хочется наотмашь ударить себя по лицу этой сладкой от газировки ладонью и запретить чувствовать тепло, и Трафальгар едва давит в себе это аномальное отчаянное желание. — Я едва с тобой лажу, — Эйс с трудом подбирает слова, и его чувство контроля такое же шаткое, как старая и ржавая стремянка. — Если это можно так назвать. И оба они понимают, что речь идёт не о сложности их характеров, а о том, что между ними происходит. Непреодолимая и необъяснимая тяга, неземная, инопланетная, — их общий больной секрет, и они оба не представляют, что с ним делать, потому что никогда ещё не оказывались в аналогичных ситуациях. Эйс выглядит смущённым и растерянным — совсем не тот парень из радиорубки, которым Ло привык видеть его, и от мысли, что даже у Портгаса есть свои слабости, Трафальгар ощущает что-то похожее на нежность. Он поддаётся бесконтрольному порыву, который подчиняет себе в мгновение ока, и заправляет длинную тёмную прядь Эйса за ухо. Пульс становится громче стрекота цикад, Портгас хватает загорелую ладонь до того, как Ло успевает её убрать, и смотрит в чужие глаза расширенным зрачком. Он держит смуглую руку у своего лица; от Трафальгара пахнет лесом, хвоей и лекарствами, вплетающимися в кофейную корицу. На фоне издалека повторно звучат фанфары — игра заканчивается победой казаков даже без капитана, но весь прочий мир отсекается и перестает существовать. Бутылка с тёплым лимонадом катится с моста и падает, когда Эйс наклоняется к Ло и целует его обветренными губами, влажными и сладкими от шипучки, всё ещё не отпуская руку; на западе открывается портал в тысячи других измерений — закатное небо в огне, его ненормальные отблески такого же бледно-шафранового оттенка, как и глаза Ло....
Прошедшее лето навсегда закрывает двери в мир, который в нём был, отрезая все пути назад. Ло мнётся перед этой искаженной аллегорией на Изумрудный город и кашляет кровью, потому что его простуда приобретает хронический и опасный характер. Вместо россыпи бирюзовых алмазов он по утрам видит лишь красные кляксы в раковине, как от гуаши, будто его наживо пожирает мифическое ханахаки. Ему не становится лучше, ему не помогают таблетки; февраль проходит в таком забвении, что Ло едва вспоминает своё имя. Жизнь замыкается в ничто, как чешуйчатый и блестящий уроборос, а после приходит сезон холодных мартовских дождей и бесконечной снежной слякоти — такой же мерзкой и омертвелой, как и уродливая любовь Трафальгара. Небо линяет до бледно-серого и тяжёлого цвета; квартира неизменно хранит ещё неостывшие отпечатки Эйса, которые вместо мягкого света со временем становятся пеплом — как и полагается любому продукту распада, что безжалостно жгут. Ло смотрит на себя пасмурными глазами в зеркале и тоже находит продукт распада, ещё не до конца догоревший, но уже близкий к этому. Воспоминания поглощают и засасывают, как застоявшееся глубокое болото, источающее электрическое зеленоватое свечение. Ло возвращается к ним из раза в раз, обещая, что однажды какой-нибудь из них окажется последним, а после выходит в старых кроссовках под дождь за корицей, потому что не может пить без неё даже водку. Его помешательство сродни шизофрении, и всё, что говорят про время, оказывается ложью. В марте происходит фатальное обострение; Ло пытается постоянно спать, будто чудовище в анабиозе, чтоб просто перетерпеть этот ужасный период одинаковой череды дней, которые ничем не отличаются между собой. Он выбывает из списка лучших института и перестаёт регулярно посещать пары, но его не отчисляют; и даже когда к концу месяца над городом перестают идти дожди, у Трафальгара в квартире нет ничего, кроме безобразных теней. Он пятится в изнанке собственной темноты, надеясь потеряться в ней на века, и в конечном итоге упирается спиной в тупик. Другой мир, лесной мир со вторым солнцем и созвездиями между деревьев, меркнет в этом липком ужасе, но не уходит до конца, и Ло то и дело видит, как Эйс достаёт со дна для него чьи-то мечты. Этому нет конца или какого-то здравого объяснения, и в очередном бреду всё, что думает Трафальгар, это — "на камнях не растут цветы".-
От апреля остаётся одно название и засушенный гербарий в книжке после осени — пара красных листиков и маленькая веточка сирени; Ло становится лучше, но вместо слюны у него — топпинг ментоловых леденцов, не помогающих никак унять колючую боль в горле. Мартовская слякоть превращается в бездонные лужи, а некогда белые сугробы — в талые шапки снега, падающие с крыш домов каскадом. Апрель похож на волчью яму; Ло заглядывает во все чёрные дыры галактики и видит там вещи, от которых вряд ли можно остаться прежним, но под окнами его дома расцветают подснежники, и это — всё, что может предложить ему весна. Когда Марко входит в кабинет анатомии, воздух расступается перед ним, как будто он — аномалия, искажающая пространство и скорость света. Он оглядывает кабинет, не задерживая на Ло взгляда, но зная, что тот сидит на одном из последних рядов, и останавливается у огромной классной доски. В том, что почти выпускник магистратуры временно заменяет преподавателя, нет ничего удивительного, но почему из всех сорока двух — именно он? Начинается учёт присутствующих, Марко спокойно и монотонно перечисляет учеников, и когда очередь доходит до Ло, не называет его по полному имени. — Трафальгар? Они смотрят друг на друга, Марко ждёт ответа, хотя этому ублюдку совсем не нужен ответ — вот он, Ло, прямо здесь, напротив, но услышать щелочное "да", выдавленное сквозь зубы, дело принципа. Ло не носит серое драповое пальто и очки, не источает кислотный нефритовый оттенок, не (обжигает), потому что он — скучный и холодный, как вода, и Эйса он может только потушить, а никак не поддержать его пламя. Марко видит эту разницу слишком хорошо, видит, почему Ло и Эйс так критически не подходят друг другу, и это бесит. Поэтому Ло даже не планирует отвечать, игнорируя всю учебную этику. — Не самое лучшее время показывать характер. Тон Марко доброжелательный и совсем немного — надменный, Ло злится и вздёргивает подбородок, ощущая себя в заведомо проигрышном положении. Ему скверно от собственного бессилия, ему всё ещё не всё равно, и именно поэтому нахождение Марко здесь так задевает. Сколько Эйс кладёт ему корицы в кофе? Сколько?.. При Марко вдвойне больнее вспоминать, что у Ло и Эйса что-то было, и втройне больнее — что именно (было), но выкинуть эти мысли из головы всё равно что попытаться запихать солнце обратно за горизонт. Комната становится похожа на завод по переработке ядерных отходов, где немного подтекает один реактор. Ло хочется взять все свои тетрадки и швырнуть их Марко в лицо. Там, под собственными эмоциональными увечьями, он сам себя и хоронит. Ло начинает импульсивно запихивать всю канцелярию в рюкзак, принимая не самое разумное решение на данный момент. Когда молния застёгивается, а широкая лямка ложится на плечо, Марко говорит: — Ты можешь сколько угодно меня ненавидеть, но конкретно в данной ситуации это более чем просто неуместно. Временной континуум переворачивается и начинает движение в обратную сторону; апрель разваливается на куски, как потресканная ваза после падения. Ло думает о том, как напьётся дома и ляжет на кровать, чтоб провалиться в похожий на смерть сон и проспать весь месяц, потому что ничего хорошего он в себе не несёт. В давящей тишине Ло спускается вниз по лестнице со своего дальнего ряда и не смотря на Марко направляется к выходу. Его пальцы крепко сжимают лямку рюкзака, и он знает, что если сейчас повернётся к учительскому столу хоть на миг, то не сможет контролировать свой гнев. — Я поставлю тебе прогул, если ты это сделаешь. Слова Марко не задевают Ло, и он даже не оборачивается, лишь на секунду застывает спиной к нему у самого выхода и говорит: — Позовите, когда придёт нормальный препод. А после он покидает чужеродное для него измерение с искривлением времени, которое так нещадно отторгает, и весь апрель в журнале посещаемости напротив его фамилии стоит пометка "неявка".-
В мае он тоже не приходит ни на одну пару, даже когда возвращается старый преподаватель. В списке на отчисление — он среди первых, и от Марко он по успеваемости отстаёт на много сотен пунктов. Ло больше не подаёт надежд и не выигрывает олимпиады; весь его образ жизни рушится, как карточный Эмпайр-стейт. Он смотрит сквозь пальцы на руины собственных амбиций и обрывает остаточные связи, потому что бесконечный поиск замены не даёт никаких результатов. Привязанность Ло — сплошная полевая полынь, такая же (горькая) и сдирает с рук кожу, когда пытаешься выдрать её из себя. Срощенная с ним в безумной мутации, извращённом симбиозе, прорастающая из сердца вверх, сквозь мышцы и позвоночник, в кромешной и непроглядной тьме. Ло игнорирует звонки Моне, хотя та звонит ему дважды, и повод её внезапного интереса его не интересует. Он покупает Чапман ред, надеясь, что привкус черри смягчит разочарование, осевшее на языке, но после первой сигареты его вкус становится лишь насыщеннее. Хочется засунуть два пальца в рот и выблевать нечто, которое сжирает изнутри. Ло ждёт осень, потому что осенью всё закономерно находит свой конец, но до сентября ещё три месяца лета, и то лето, которое Трафальгару так нужно, не повторится уже никогда. Город зеленеет в преддверии июня; в мае не ожидается гроз, май тёплый и нежный, и (сладкий), как клубничный топпинг, сыпет под ноги соцветия сирени, окрашивает небо в мягкие пастельные тона, и малиновый закат, будто подтаявшее мороженое, растекается у кромки подёрнутого молочным туманом горизонта. Ло хочется перейти все возможные рубиконы и морские рубежи и найти для себя край вселенной, на котором в горле не будет першить от мая, на котором никогда нет высоких температур при абсурдных человеческих болезнях. Он проводит вечера, сидя на лавке под кустами белой акации, от запаха которой кружится голова, и бесконечно курит, пока Моне не решает наконец сжалиться над ним. "Этим летом он снова будет там", — пишет она, прекрасно зная, что на Ло это подействует безотказно, и он моментально ведётся, даже не пытаясь найти причин игнорировать данную новость. Его сигарета осыпается пеплом в подрагивающих пальцах, когда он в ответ набирает несколько уточняющих фраз, ругая себя за то, что не додумался перезвонить раньше, и всё это теряется на фоне мыслей о радиорубке и корице и Эйсе — (его Эйсе) — которые ждут впереди. Однажды закрывшиеся ворота Изумрудных городов, кому бы они ни принадлежали, запираются навсегда, а все мощённые мутными драгоценными камнями дорожки порастают ромашками и полевыми колокольчиками, и сколько ни стучи в эти тяжёлые двери, открывать их некому. Ло верит, что для него сказка сделает исключение, но в жизни не бывает сказок, и чудо не случится, и когда Ло подаёт заявку на поездку в лагерь на место вожатого, Моне так и не говорит ему, что в списках рядом с фамилией Портгаса стоят инициалы "D. L.", а не "D. A.".-
Он приезжает раньше, чем в прошлый раз, но чуть позже, чем Эйс обычно, будто бы отрезает тому пути к отступлению. Он плохо спит и носит серые вещи, и он рад, что лагерь — такой же, как он его помнит. Хоть что-то в мире должно оставаться неизменным, и Ло жаль, что он не может сказать того же о себе. Зелёное от листвы деревьев небо смыкается капканом, вода в реке после недавнего половодья выходит из берегов и затапливает мостик, едва ли не омывая лагерь с западной стороны. Можно снять кроссовки и встать босыми ногами в ледяную жидкость, пройтись вдоль её кромки, вдохнуть свежий запах леса. Ло не знает, на что рассчитывает, снова возвращаясь сюда, и его сердце гулко стучит при виде знакомых мест. Как будто за одно лето возможно полюбить что-то так сильно, что потом приходится отдирать это от себя с мясом. Как будто Ло не знает, как это работает. В лагере не так много людей: директор, несколько старых вожатых, приезжавших в прошлом году, повара, сам Ло. Когда этим же днём их собирают в столовой на обеде, помещение кажется невероятно большим, потому что в нём нет ни одного ребёнка. Эйса, к слову, тоже нет. Ло чувствует, что ему тесно в собственном теле. Директор тепло улыбается ему и говорит: — Рад тебя видеть. И Ло кивает, потому что ему нечего сказать, и директор — это тот человек, по которому он определённо не скучал. Он поворачивается к выходу, будто Портгас вот-вот зайдёт в двери, наклонится в попытке отдышаться от бега и виновато скажет "Простите, опоздал". — Эйса в этом году не будет, поэтому мы назначаем тебя в радиорубку. Смазанная картинка бытия, сложенная в нужном порядке, совсем не такая красивая и привлекательная, как ожидает Ло. Он смотрит на отравленную разочарованием палитру, её унылые оттенки, на то, как безобразно ложится краска под дешёвой кистью, и понимает, что готов собраться и уехать прямо сейчас. Он — не Элли, а это — не Изумрудный город, чьи мутные камни тускло блестят под светом холодного белого солнца. Здесь нет поцарапанных стекляшек, сквозь которые, как через калейдоскоп, мир виделся бы сквозь нужную призму. Ло ощущает растерянность, и его взгляд едва фокусируется на людях, ожидающих от него хоть какой-то реакции. — Но если Эйса не будет, — наконец говорит он, — то почему тогда в списках на зачисление есть его фамилия? И директор не отвечает ему, неловко поведя плечом, будто даже не заглядывал в листок с перечнем имён тех, кто этим летом вожатый в лагере.-
Радиорубка — последний оплот Ло, и он боится в неё заходить, потому что все его ожидания рушатся одно за одним. Без Эйса лагерь выглядит неживым, словно в нём недостает какой-то важной части; пародия, подделка, и первичное ощущение правильности напрочь испаряется. Что-то неестественное есть даже в пении птиц, будто бытие нарочно напоминает из раза в раз о бессмысленности чьих-то надежд. Счастье ничему не учит. Знак "белок не кормить!" бледнеет от сезонных дождей, и время стирает следы воспоминаний, оставляя за собой право на полное уничтожение всего, что Ло любит. На радиорубку падает орнамент теней и света, просочившегося через деревья; она сюрреалистичная, далёкая и такая родная; Ло едва находит в себе силы протянуть руку и открыть дверь. Вся его жизнь последний год — сплошное превозмогание себя, но в этот раз он рад, что решается сделать это. Его обдаёт затхлым запахом корицы, будто после того, как они с Эйсом закрывают эту дверь, она только и ждёт, когда её снова отворят. В помещении пахнет, как в старой городской библиотеке — страницами и чернилами, застоялостью, неизбежностью, неотвратимостью. Эйса нет на рабочем месте и не будет в ближайшее никогда; их стаканы стоят у пульта с кофейными разводами на донышках и смазанными следами от губ; в шкафу лежат прочитанные Ло книги, рядом с которыми — сплетённые Эйсом бусы на кожаном шнурке. Будто они оба не сговариваясь обещают этому месту вернуться, и оно ждёт их преданно и верно, а после, когда Ло один сюда входит, магия ожидания рассеивается. Словно весь мир в лагере, поставленный галактикой на паузу, увядает без огня. Лучше бы Эйс сжёг это место перед своим уходом, чем позволил бы ему замёрзнуть. Ло стирает ладонью с любимого кресла Портгаса пыльно-коричный налёт и смотрит на свою дрожащую руку. Она пахнет прошлым, она касается прошлого, и всё, что Ло остаётся, наконец-то согласиться со своим положением. Он переводит взгляд себе под ноги, где сотни монет валяются по всему полу, и понимает: в самоуничтожении он наконец-то достигает дна....
После казаков-разбойников Ло и Эйс в совершенстве осваивают искусство тактильного контакта во всех его проявлениях. Если находится новая грань, они её разрушают, переступая все возможные пределы морали, будто это нормально. Будто за то, что они творят, их не уволят тут же, как только узнают. Радиорубка превращается в их дом; старый сложенный диван, продавленный и скрипучий, становится их кроватью. Они находят способ разложить его и больше не возвращаются в домики вожатых ночевать, видят общие сны и, если становится холодно, укрываются одним одеялом. Их не смущает эта истерия, эта болезнь, от которой не спасёт ни один доктор, и они счастливы в собственном хаосе ненормальности. Когда никто не видит, Эйс сжимает ладонь Ло так крепко, что можно сломать пальцы, и они вместе сидят на крыльце радиорубки и разглядывают ртутные отражения луны на воде. На северо-востоке — бурелом, за которым они жгут ночные костры и пекут грибы; дым от огня вьётся спиралью вверх, острые края печатей-звезд протыкают чернильную материю, и в глазах Эйса нет ничего, кроме Млечного пути. Они едят зажатый между шоколадным печеньем жареный зефир, пьют смородиновый чай из термоса и целуются, кусаются, трогают друг друга и приминают телами старую прошлогоднюю листву, когда нечего расстелить на земле. В спину упираются мелкие веточки и камушки, от свежей травы остаются зелёные пятна; они сдирают ладони, хватаясь за все подряд, а после греются у костра, пока ветер доносит до них запах шиповника и речки. Всполохи огня в радужке Ло делают её медово-горчичной, в ночной темени при таком освещении она похожа на значок радиации, и Эйс готов сойти с ума, бесконечно разглядывая все её кружевные узоры. Они встречают рассветы посреди леса и сонные бредут обратно в лагерь, собирая голыми ногами росу, чтоб успеть принять душ, но не успеть на завтрак и привычно заменить его коричным кофе, а после начать вещание, пока не закоротит рассудок. И где-то между обычными буднями и влажными ванильными поцелуями Эйс всегда находит момент, чтоб принести новую монетку....
В середине июля в самом центре лагеря очерчивают контур, внутри которого чернеет сажей старое кострище. Рядом выставляются скамейки из терпкой сосны, и после восьми вечера старшие из ребят собираются на лесную вечеринку. Ло на неё не приглашен, но Эйс приводит его сам, тянет за собой и втаскивает в круг, который так отчаянно не хочет его пускать. Он не нечисть и не демон, а круг — не дорожка из соли или часть пентаграммы, но преодолеть этот барьер отчего-то невероятно тяжело. Ло чувствует себя некомфортно, когда они садятся на свободное место чуть ли не ближе всех к костру; для Портгаса это свойственно — тянуться ко всему, что так на него похоже. При этих мыслях хочется поёжиться, ведь Трафальгар от огня далёк; всё, что с огнём не дружит, беспощадно в нём сгорает. Кто-то приносит гитару, и большую часть вечера они сидят, напевая живые песни, пуская по рукам трубку мира и фляжку с бурбоном. Алкоголь горчит, странная трава в трубке делает тело ватным, и Ло ощущает себя мягким глазированным сырком. Он смутно понимает, зачем позволяет Эйсу себя сюда привести, но ему хорошо, и это всё, о чём он может думать в этот момент. Потёртая шляпа Эйса свисает на шнурке у него за плечами, он немного пьян, и его веснушки — искорки света. Густой дым струится из его губ, когда он получает в руки трубку, а после выпускает плотные белёсые кольца. Они похожи на кольца Сатурна — такие же частые и холодные; Эйс может создать любую внеземную материю, потому что он — есть огонь, а огонь всегда идёт вместе с созиданием. Через десяток минут гитарист ускоряет движение пальцев, звучит джаз, сплетается с песней сверчков и общим смехом, и Эйс поднимается, едва-едва удерживая равновесие. Он засовывает руку в карман, чтоб выудить оттуда ещё монету, и когда Ло привычно и доверчиво тянется, чтоб её забрать, Портгас хватает его и дёргает с места. Кто-то из ребят тоже поднимается, пёстрым веером взлетают юбки; девочки в коротких топиках и лакированных туфлях позволяют парням пригласить их на ненормальный танец, Эйс сжимает руку Ло на глазах у всех под чей-то удивлённый свист, а после мир начинает вращаться, как будто все они попадают в эпицентр торнадо. Разомлевшее от бурбона тело и пустая после трубки голова реагируют отдельно друг от друга; хвойная воронка закручивается всё сильнее, и костёр становится смазанным пятном светофора, на который смотришь сквозь пропотевшее и сырое от дождя стекло машины. От жара делается только хуже, Ло знает, что его неизбежно разнесёт в наступающее (прямо сейчас), и Эйс так близко, что хочется забить на всё и просто его поцеловать. Портгас тащит его, излишне неуклюже переставляя ноги; их пьяные ночные танцы перед костром наверняка покажутся глупыми и нелепыми уже утром. Ло старается изо всех сил, потому что ему очень хочется быть частью этой истории, частью их летней вечности в навсегда застывшем лагерном мире, как в подарочном стеклянном шаре. И Эйс смеётся, когда Трафальгар запинается, потому что он совершенно не умеет танцевать свинг. Они меняются друг с другом, Ло обнаруживает себя рядом с миловидной девчонкой, которая тепло ему улыбается. Её губы помазаны малиновым блеском, она красивая и до безобразия пьяная, но её ладонь холодная — совсем не такая шершавая и сухая, как у Эйса. Проходит не меньше полувека, прежде чем Ло и Эйс снова сталкиваются друг с другом, ловят друг друга, касаются от неожиданности носами и сразу же отстраняются, чтоб не привлекать чужое внимание. У гитариста, который сегодня играет, просто дьявольский талант; кто-то целуется, игнорируя движущихся вокруг людей, открывается новая бутылка бурбона, забивается очередная трубка мира. Сегодня подросткам можно всё, и вечер песен у костра становится лучшим, что могло с ними случиться за это лето. Для Ло лучшее — этот лагерь, Эйс и то, что с ним связано; после приезда сюда он не испытывает больше ни капли сожалений. Костёр становится меньше, ярко-рыжая и оранжевая окраска придаёт ему поистине магический вид; угольки алеют внутри, как раскалённая магма, и Эйс готов засунуть руку в пламя и его подчинить. Никто больше не подкидывает дров, и когда очередной джаз сменяет собой другой, гитарист кричит: — Прыгай! Высокая длинноногая девчонка, задрав полы своего цветочного платья, отступает на шаг и перепрыгивает через костер под общие воодушевлённые крики. Ребята и другие вожатые сигают в костёр, чтоб через секунду оказаться на другой стороне, и Эйс говорит: — Пошли. — Ну нет. — Наша очередь, идём. — Нет, — Ло мотает головой, потому что и без всякого костра может погореть заживо. Портгас ведёт его за собой, пьяный Трафальгар смотрит на людей вокруг. Они все — кусочки большой картины, и Ло впервые чувствует себя частью чего-то необъятного и непостижимого. — Давай! — кричат им, хлопая в ладоши, Ло неосознанно берет Эйса за руку и сжимает её. Они стоят недалеко от огня, здесь прохладнее и не так сильно пахнет дымом, и Трафальгару хочется вернуться назад, к теплу, будто ему без всего происходящего было холодно. — Будем считать это твоим посвящением, — шепчет Эйс и отшагивает. Ло закрывает глаза, чтоб увидеть, как на тёмных веках расцветают красные маки, а когда открывает их, они с Портгасом уже разгоняются для прыжка, крепко держась за руки. И Ло не знает, сможет ли он перепрыгнуть этот чёртов костёр, норовящий облизать его пятки, но вместе с ним Эйс, и как укротить это пламя, а заодно и пламя под рёбрами Ло, он как-нибудь придумает....
Всё, что может произойти хорошего, происходит; всё, что должно было случиться — случается, и по ночам после вечера песен Ло и Эйс таскают из столовой сливочный пломбир, шоколадные конфеты и леденцы, те самые разноцветные битые стеклышки, которые обсасывали весь июнь. Лес, до этого ничейный, становится их лесом, и они могут найти десятки колдовских троп, уводящих от реальности в потусторонние страны, о существовании которых никто и никогда не узнает. У Эйса в грудной клетке цветут маргаритки и дикие колокольчики; он встаёт раньше Ло и раскладывает на подушке найденные монетки, а после плетёт из кожи браслеты, предварительно измерив диаметр запястья Трафальгара. Ло просыпается с ними, долго смотрит, очерчивает пальцами и молчит; Эйсу вполне достаточно потерянного смущения, наблюдаемого на лице Трафальгара, он протягивает ему кружку с кофе и пытается подавить в себе безмерное ощущение сентиментальности, которое преследует его каждый раз при мысли, что Ло больше никогда не снимет его подарка со своей руки. У них очередной рецидив; они молча сидят на полу среди россыпи различных монет, пьют коричный кофе и отрицают все правила притяжения противоположных полюсов, а вечером Ло кидает в их речку свою собственную монетку, поворачивается к Эйсу и говорит: — Не смей её доставать. И Эйс не достаёт, потому что достать со дна мечту Ло — настоящее кощунство, но что-то во всём этом не даёт ему покоя и коробит на пределе сознания. Они не пойдут на дно с брошенной монеткой, и желание, загаданное Трафальгаром, не смешается с пресной речной пучиной, но когда четвертак опускается в ил, его больше никто и никогда не находит....
В этот раз Эйс приезжает позже всех, и Ло действительно удивлён, когда Портгас вламывается в столовую и широко улыбается, так знакомо и тепло, что обескровленное сердце делает болезненный удар. Через секунду наваждение рассеивается, и Трафальгар видит в помещении совсем другого человека, не имеющего к Эйсу никакого отношения. Он так и застывает с ложкой риса у рта, смотря, как непохожий и вместе с тем до одурения похожий на Эйса парень топает в сторону свободного места. У Ло нет сил генерировать эмоции, он судорожно глотает воздух, опускает ложку и наблюдает, как мир пытается повторно расползтись на куски. Будто после ухода Портгаса есть чему расползаться. Они находятся в помещении вместе всего несколько минут, но Ло не может оторвать от него глаз. Этот парень, этот до омерзения не-Эйс, баламутит все старые раны и распарывает их, вынуждает кровоточить. Синдром живого мертвеца — не редкость у людей, только вот Портгас не мертвец, и Ло тошно, Ло ненавидит себя и этого парня, и ненавидит Моне — потому что та всегда знает, на что давить. Не-Эйс такой же взбалмошный и тёплый, (горячий), но он — не огонь, и в его глазах — не вселенные, а остановившие свой жизненный цикл исполинские планеты, на орбите которых вращаются забытые всеми Вояджеры. Это нельзя даже назвать глазами — болото, море, один большой бесконечный океан без суши, в котором не зажигаются звёзды и не сгорают кометы. Ло пересекается с этими глазами лишь на миг, и всё, что он видит в них — потонувшие в нескончаемом шторме корабли, догнивающие своё после крушения. В лёгких солёная вода, на языке — привкус йода, его сейчас стошнит недоеденной едой и жидкостью, которой он успевает наглотаться в чужом море за жалкие пару минут, а после встаёт с места и уходит, не убрав за собой. И когда это происходит, не-Эйс, в отличие от Эйса, даже не смотрит ему вслед.-
В этот же день он узнаёт, что у Эйса есть брат. За всё то время, что они вместе, Эйс ни разу об этом не упоминает, и на фоне происходящего это даже кажется логичным: Ло тоже вряд ли бы рассказывал что-то тому, кто для него ничего не значит. Но Марко — не Ло, Марко — совсем другое дело, и все шифры и пароли от Эйса он имеет при себе чуть ли не с первой встречи; носит их в себе, в своих улыбках и в своей крови, активирует отпечатками пальцев через касания, и это — высшая степень доступа, к которой Трафальгару никогда не приблизиться. И то, что Эйс больше сюда не вернётся, для Ло — очередное травматическое принятие. Он возвращается в радиорубку и падает на диван, так и не сложенный с прошлого года. Корица больше не пахнет как раньше, а одеяло — не греет. Лето не такое жаркое, и всё теряет свой смысл; Ло видит, как Земля замедляет своё вращение, и он надеется, что когда она остановится, он окажется на стороне тени, чтоб навечно на ней замёрзнуть. Все его колюще-режущие чувства порождают только психические травмы; он не справляется с подкастами, едва встаёт по утрам, чтоб поприветствовать весь лагерь, пьёт старый безвкусный кофе, срок годности которого давно истёк. Ло старается не думать о том, у чьей привязанности еще истёк срок годности, потому что заявленное в реальности не всегда так уж часто сходится с тем, что он получает. Но у Трафальгара остаются его кривые рисунки: жирные линии, чёрно-белые портреты, маленькие виньетки тёмных лесов и белки, скачущие по полям, — кусочки эмоций, которые он переносил на лист, когда ещё умел это делать. Теперь Ло может нарисовать только боль, оттенить её, размазать, добавить к ней глухоты и немного — тошнотворного безразличия, а после выдрать из ежедневника и уткнуться носом в подушку. И крепко сцепить зубы, чтоб не завыть, потому что подушка всё ещё пахнет Эйсом. Он старается забыться в холодном и мёртвом мире радиорубки, где навсегда выключено солнце; Эйсу его не достать, потому что даже такие, как Эйс, не умеют опускаться на глубины Марианских впадин.-
Ло игнорирует не-Эйса всего лишь четыре дня, а после тот заходит в радиорубку без стука и приглашения. Застаёт Трафальгара за пультом с чашкой кофе и улыбается; помещение озаряется мягким светом, который тут же гаснет, будто задёргивают шторы. Поверить в это — всё равно что плыть на блуждающий огонь или ступить на дрейфующую десятки лет бригантину, чтоб узнать в ней Марию Селесту, но Ло верит. Синдром живого мертвеца получает несколько дополнительных перечней и разрастается в сознании, как дикий тёмно-зелёный виноград; таковы условия, не Ло придумывает правила. Он не ищет причины избежать разговора, как и не ищет их для своей любви к Эйсу. Время, когда (действительно стоило) их искать, давно ушло, недостаточно просто прокрутить стрелки циферблата в обратную сторону, чтоб вернуть его назад. Время беспощадно; если оно захочет, оно разложит в пыль все существующие Изумрудные города, и единственные двери, в которые останется бесконечно стучать, — двери психиатрической палаты. Не-Эйс подходит ближе и говорит: — Мне сказали, ты дружил с моим братом. У не-Эйса нет веснушек, волосы короче и не вьются; его голос выше и звонче, он более нескладный, потому что гораздо младше, и в лагерь он приехал как отдыхающий, а не как вожатый. Они с Портгасом ужасно похожи, притягательны в своей идеальности и демонически очаровательны. В каждом жесте и в каждом изгибе, пусть и совершенно другом, есть что-то от Эйса, и тело реагирует так, как ему хочется, а не так, как нужно Ло. Пальцы начинают подрагивать. Ло безнадёжен, и он наощупь ищет карандаш, чтоб воткнуть его сначала в левый, а после в правый глаз, потому что не в силах моргнуть или отвести взгляд. — Что-то вроде того. Позиция Эйса работает в обе стороны, о Ло не знает никто из его окружения, и это не задевает; после происходящего Трафальгар уже не ждёт ничего хорошего. Ему грустно, что с ним обошлись, как будто он изначально был временным вариантом, и он вздрагивает от собственного "как будто". — Меня зовут Луффи, — не-Эйс запрыгивает на стол рядом с пультом, начинает болтать ногами, и от него совсем не пахнет корицей. — Директор сказал, тебе может потребоваться моя помощь. Ло ничего не отвечает, наконец закрывает глаза и делает несколько больших глотков мерзкого кофе, не в меру приправленного пряностью. В этот раз он пьёт его без молока, потому что молоко обычно приносит Эйс, а Эйса здесь нет. — Что у тебя там? — Луффи с любопытством склоняет голову к плечу; Ло протягивает ему кружку, и не-Эйс отпивает из неё. Всего на секунду ему кажется, что заменить можно кого угодно; Луффи морщится от коричного привкуса и говорит: — Не люблю кофе. Ло качает головой и встаёт из-за радиопульта. — Скажи директору, что я один справлюсь.-
Он наблюдает за Луффи ежедневно, но никогда не подходит близко. Факт, что он может представить, что Луффи — Эйс, внушить себе это, вносит толику успокоения в его буйствующие эмоции; будто бы шторм, в котором его так долго и отчаянно мотает, начинает потихоньку стихать. Ло старается не замечать явные различия, и в конечном итоге "Луффи" и "Эйс" становятся для него взаимозаменяемыми словами. Из всех возможных путей он выбирает самообман и не чувствует за это стыд. Слабая доза никогда не сравнится с чем-то посильнее, но она всегда лучше, чем полное её отсутствие. Он знает, (насколько) неправильно то, что он чувствует и делает, но часть рассудка, отвечающая за следствия, отмирает без возможности восстановления. Эйс не оставляет ему выбора, и Ло колеблется, с опаской смотря на то, что ему предлагают. Эйс даже не представляет, на край какой страшной бездны ступает его младший брат. Все знакомые ведьмины тропы порастают свежей травой, скрываются под ядовитыми коврами сосновых иголок и прошлогодней сухой листвы, шуршащей под ногами. Ло помнит дорогу по памяти, но там, где они однажды ходили с Эйсом, больше нет их следов. На одной из сосен всё так же висит потёртый шнурок Портгаса — искусственный маятник, потрёпанный сентябрьскими дождями. Когда Ло касается его, внутри обмирает всё, что ещё живым пытается трепыхаться. Его слабое сердце и тонкие вены; его лёгкие, не вмещающие воздух; его артерии, вместо кислорода несущие к мозгу отравляющий аммиак. Ло — живое доказательство закона Долло о необратимости эволюционных процессов, и эволюционировать дальше собственной деструкции он неспособен; выше головы не прыгнешь и, как ни возвращай себя в исходную среду обитания, прежним не станешь. Это добровольное саморазрушение. Луффи не из тех, кто без объяснений понимает мотивы Ло, когда ловит на себе его долгий взгляд, и неловко улыбается, будто между ними растёт недосказанность. И, как и просит Трафальгар, не-Эйс больше не возвращается в радиорубку, но не потому что Ло справляется один, а потому что в радиорубке ему делать нечего. У неё есть свои хозяева, и Луффи она буквально выплёвывает из себя в меркнущее и тусклое бытие. (Что-то) происходит между Ло и его братом, (что-то), что сводит с ума, и к концу дня он уже знает, в чём заключается этот секрет. — Ты сказал, что вы дружили, — Луффи хмурится, преграждая Ло путь через лагерь, когда тот идёт после прогулки назад в своё временное лесное убежище. — Нет, это ты так сказал. Ло не останавливается, но ему очень хочется; хочется вглядываться в злые глаза Луффи и находить в них тень Эйса или искорки его огня. Ло интересно: если поджечь весь лес, там, где сейчас Портгас, будет ли виден чёрный смолистый дым? — Поэтому ты на меня так смотришь, да? Плечи Трафальгара напрягаются, и он всё-таки замирает, потому что сердце задаёт драный и жуткий ритм. Не то чтобы он пытается это скрыть, просто не делает никогда первый шаг. Инициатива в таких вопросах — не то, что Ло умеет брать на себя. — Смотрю как? — Ты сам знаешь. Луффи буквально выплёвывает своё негодование, и его голос похож на голос Эйса. Ло ощущает каждым позвонком, что позади (его Эйс) — недовольный, всклоченный и подобранный, как для драки. (Его Эйс), который никак не может оставить его в покое. — Не думаю. — Если ты так помешан... — Луффи осекается на полуслове; Ло затаив дыхание ждёт продолжение, которого не следует, и диалог завершает рубящая неуместная фраза: — Перестань так делать. — Ладно, — отвечает Ло и уходит; Луффи может не рассчитывать на его честность, ведь не только Эйс умеет нарушать обещания, которые даёт.-
Этим летом они ходят купаться, как и в прошлом июне, но воды больше, и она глубже, она не убывает, увеличивая толщину от поверхности до места, где хранятся медные кругляши. Река журчит; солнечный свет серебрит её поверхность, и по ощущениям сейчас как будто бы середина мая — никакой аномальной жары, обычное прохладное лето. В глубине леса под сумрачными тенями теснятся ландыши, за буераками с шиповником и остатками зефирных костров проклёвывается дикая малина; лес заживляет на себе чужеродные отметины быстрее, чем хотелось бы, и от этого делается нехорошо. Всё в конечном итоге станет чернозёмом и по весне расцветёт в васильки. Луффи заходит в воду по пояс, гремя многочисленными оттенками красного на руках — бусы дзи из сердолика с десятками узоров, оберегающих их хозяина от неудач. Луффи надёжно защищён своим братом, и эти браслеты — не кожаные полоски и косички у Ло на запястье, которые он всё ещё носит и от которых все зудит. Луффи с кем-то шутливо дерётся, с его рук срывают резинку, и россыпь алого, бликуя под жидкостью, опускается всё ниже, разлетается в разные стороны во взбаламученной воде. У Эйса бы не возникло никаких проблем, но перед Ло — не-Эйс; не-Эйс неуклюже кидается за бусами, пытаясь поймать хоть одну, ныряет и заходит дальше в реку, туда, где под ногами не ощущается спрессованное песчаное дно. Счастливые красные бусы больше не приносят (счастья); и безрезультатно шаря в воде, Луффи уже заранее знает, что не вернёт себе ни одну из них. Ло наблюдает за ним вопреки всем просьбам, сидя на гальке и отсчитывая десять секунд. Ребята ничего не понимают, вожатые не обращают внимания, и лишь Ло, (обещающий) себе почаще нарушать собственные обещания за пару мгновений замечает, что Луффи начинает тонуть. Этот дурак совсем не умеет плавать. Трафальгар поднимает с места и рывком оказывается в воде, чтоб ровно через две минуты и тридцать четыре секунды выволочь захлёбывающегося парня на берег и дать ему откашляться. — Бусы, — шипит он, отхаркивая из лёгких мёртвую воду. Она горькая и подобно кислоте разъедает гортань и трахею; она такой стала от несбывшихся надежд, которые осели под её телесами на иле, и Эйс ничем не смог её очистить, из раза в раз вытаскивая тусклые четвертаки и червонцы. — Ты чуть не умер. — Мне нужны бусы! Луффи рвётся назад к воде, не осознавая, что всё, что с ней соприкасается, отныне отдаёт (горечью). И если на дне образовалось скопление карминовых жемчужин дзи, как на небе — новое созвездие, лучше его не трогать. — Сиди здесь, — говорит ему Ло и возвращается назад в воду. Луффи смотрит на него глазами брошенного котёнка, испуганного и обиженного; в его зрачке шквалистый ветер на двенадцать по шкале Бофорта и бесконечные чёрные дожди. Он стискивает острую гальку в ладонях до крови, капает ею тёмными пятнами, но не чувствует боли, всматриваясь вперёд. Мир замирает, и никто не понимает, что происходит, даже когда Ло возвращается в мокрой одежде и протягивает на раскрытой ладони несколько красных капель сердолика вместе с тиной, илом и парой золотых монеток, которые Луффи моментально узнает. Какая жалость, думает Ло, ведь он совсем не хочет быть тем, кто крадёт чьи-то мечты.-
Луффи пытается сделать браслеты из того, что собирает для него Ло, но защитное заклинание уже нарушено. Все рисунки перепутаны, и магия Эйса, созданная его горячими руками, больше не действует. Бус не хватает, новый шнурок слишком длинный; Луффи пытается сохранить хоть что-то на память. Ло отказывается признавать, что в этот момент они как никогда похожи — он занимается тем же самым почти целый год. Не-Эйсу не нравится, что в нём видят его брата, и он фыркает при виде Ло, как недовольный ёжик, активно ползущий ранним утром через подёрнутую росой траву. Ло тоже много чего не нравится, но после случая на речке они больше не разговаривают, и это, к слову, тоже мало его устраивает. Ло чувствует бесконечную жажду, тоскливый голод, который не утихает, сколько ни пытайся его заткнуть; его то и дело ведёт в сторону, будто тело само знает, в каком направлении нужно двигаться, и если Трафальгар ему доверяется, то каждый раз обнаруживает себя перед домиком старшей группы, где временно живет Луффи. Ло — персонаж дерьмовой сказки с печальным концом: принцесса, которую он приходит спасать, оказывается влюблена в дракона, однако не остаётся ответа лишь на один вопрос: если Луффи — не принцесса и не дракон, то кто тогда? Нельзя заставить другого человека стать кем-то; Ло морщится, спрашивая себя, убудет ли с Луффи, если тот ради приличия начнёт пить коричный кофе. Его беспокойный масляной зрачок, похожий на круглого чёрного жука в янтаре радужки глаз, дрожит, наблюдая за тенями в окнах напротив. Ло не должен здесь находиться, но ему необходимо быть рядом; Луффи не понимает и никогда не поймёт, как тяжело этому противиться, особенно если не хочется. Особенно когда в воспоминаниях ничего, кроме льдисто-холодной зимы, привкуса крови во рту и водки, смешанной с корицей. (Горькое) бытие в холодной квартире, отражённой в каждом кусочке разбитого зеркала на полу, и тишина, жутко громкая, ненормальная и неестественная. Луффи не понимает, но если у него отнять Эйса, то он поймёт. Вето, наложенное на диалог, для Ло ничего не значит. Он не сокращает дистанцию, потому что на близком расстоянии различия видно особенно отчётливо, но он медлит, и его в конечном итоге замечают. Вхолостую работающие чувства изнашивают организм на последних оборотах; не-Эйс фокусирует на размытой сумеречной фигуре Ло пристальный взгляд через открытое окно. Трафальгар курит, щурясь от сигаретного дыма, тлеющий табачный кончик вырисовывает оранжевые дуги. В лагере нигде не цветёт вишня, но от Ло ею разит за несколько метров. Янтарь в глазах вмиг превращается в бензин с разводами радуги, и всё ещё дымящийся окурок может без проблем вызвать возгорание при таком контакте. Ло выпускает изо рта призрачное колечко, тут же растворяющееся в воздухе, передёргивает плечами, будто ему холодно, и говорит: — Какой твой любимый цвет? Острые скелеты кораллов в чёрных морях искрят, как хрусталики, пасмурное небо рассекает длинная яркая молния. Нежное электричество вспышкой подсвечивает глаза Луффи, и непонятно, то ли опять собирается шторм, то ли он действительно удивлён, увидев здесь Ло. — Мне многие цвета нравятся, — наконец отвечает не-Эйс, — но... — Но? — Жёлтого среди них нет. Луффи закрывает окно, задёргивает лёгкую прозрачную занавеску, и Ло теряется в обступившей его тьме. Почти скуренная сигарета — единственный проводник в этой червоточине — обсыпается пеплом, и её пульсирующие остатки умирают у ног. Примерно так же выглядит надежда Ло, потасканная, как ночная девица, за все эти месяцы. Он швыряет фильтр в сторону и засовывает руки в карманы, рассеянно перебирая лежащие там монеты вместе с бусами дзи. Если Луффи ими так дорожит, он достанет со дна все; если Луффи они действительно нужны, он немного побудет для него Эйсом и соберёт их, и неважно, сколько времени на это уйдёт.-
Это похоже на шаманский ритуал или что-то около оккультное — то, как Ло изо дня в день собирает со дна сердолик. Он приносит эти красные сокровища в радиорубку, пересчитывает, нанизывает на нить и вешает на окно. Под занавеской они переливаются на солнце, как новогодняя гирлянда, они полыхают, словно багровый закат; они всё ещё заколдованы, пусть и не так, как раньше, а потому притягивают к окну людей. Ло не думает о том, сколько раз ему нужно ступить в холодную речную воду, чтоб вытащить все бусы. Он учится не резать ладони о ракушки, он начинает понимать, как делал это Эйс, и вся магия от древних монет растворяется. Когда умеешь делать что-то, когда разбираешься в этом, это уже не кажется таким сложным. Монеты сплетаются с сердоликом в витиеватые арабески, похожие на ловцы снов, и это — тоже лишь очередное подражание Эйсу. Ло никогда не научится плести такие же волшебные кожаные браслеты из шнурков и узелков, на ходу создавая защитные заклинания, потому что не знает ни одного из них. Выходя из воды в мокрой одежде, он садится на гальку и перебирает бусы в руках, как чётки, наблюдая за неспешными волнами, баюкающими отражение месяца на речной глади. Ло хочется достать до луны рукой, но он слишком много грешит; ни до луны, ни до её отражения ему никогда не добраться. Чтоб пройтись по воде, мало понимать, где ты не прав. Вместо попытки быть сильным и пережить, переждать, перетерпеть Ло выбирает более проверенную старую тактику — он спивается. Через мир разноцветных стеклянных бутылок искажать реальность проще, и всё, что волнует, становится неважно; можно даже представить, что эта чёрно-белая кинопленка, в которой Ло теперь обычный статист, просто драма с хорошим концом. И полосы на экране не от плохого качества, это радуга, извращённая действием токсинов алкоголя. За миг до взрыва всегда видна такая радуга — длинная дуга, следующая хвостом королевской кобры за Фау-2, искрящаяся, контрастная, (живая) в лучах мёртвого белого солнца, которое Ло прибил к небу своего мира старым гвоздём. Радуга земного тяготения — единственная радуга, оставленная Эйсом на прощание. Люди — просто придурки, которые не умеют отпускать, когда стоит, уходить, когда надо. К концу недели бус на окне остановится так много, что Ло кажется — он собирает их все; так много, что Луффи больше не может это игнорировать и приходит к нему в радиорубку вопреки всем своим принципам. Он коротко стучит, его костяшки глухо соприкасаются с иссохшей дверью, и лежащий на диване Ло говорит: — Заходи. Он знает, кто приходит, ему не нужно в этом убеждаться; с самого начала дня он ждёт лишь одного человека, и даже в лаконичном стуке прихода слышится Эйс. Луффи входит в радиорубку, ему смертельно трудно это делать. Он ощущает себя чужим в этом месте; всё, что в ней находится — как скучные экспонаты музея или алтари в храме религии, которую Луффи бы никогда не проповедовал. Пахнет корицей и спиртом; рядом с диваном валяются бутылки из-под рома; Ло делает коричный кофе и наливает туда алкоголь, несмотря на то, что это для него — самая невыносимая бурда. От Ло не требуют жертв, он сам выбирает такой путь. Ло даже не поднимается с дивана, заторможенный разум с трудом переваривает информацию; над головой блестят бусы дзи и монеты — Ло делает паутину из вещей, принадлежащих двум разным людям, будто желает стереть между ними грани. Луффи удивительно похож на Эйса своим видом и своим нравом, но когда подходит ближе, разница всё-таки видна. Луффи — самозванец, который даже не старается походить на оригинал. — Мне нужны все бусы, — говорит он. Его голос звучит несколько напряжённо, будто он ожидает, что Ло начнёт с ним спорить. Луффи настроен воинственно, в его глазах нет шторма, лишь косяк русалок, разевающий тёмный бездонный рот, моргающий мутными рыбьими глазами, готовый при любой попытке зайти чуть дальше мели уволочь тебя к морскому дьяволу. — Забирай, — отвечает Ло, прекрасно зная, что для этого не-Эйсу придётся залезть на диван и перебраться через Трафальгара, чтоб достать до заветных ниток. И Луффи не мешкает, Луффи лезет, скинув с ног обувь; лезет, продавливая диван, и тот протяжно скрипит, старые пружины упираются Ло в поясницу. В его поле зрения появляется чужая гибкая фигура, и не-Эйсу совсем не стыдно, когда он нависает прямо над Ло и тянется к окну. Ло разглядывает его замершие в напряжении мышцы, его кадык, двигающийся при сглатывании, острую линию челюсти и чёрные волосы, чуть короче, чем у Эйса. Отсюда, снизу, где не видно морских глаз, Луффи как никогда похож на своего брата. Кончики его пальцев достают до первой завязки, он сосредоточен на этом и подбирается выше, а значит — ближе к Ло, и тот молчит, стараясь не дышать слишком шумно. Он ужасно соскучился; от Луффи пахнет абрикосами и чем-то жареным, его бёдра рядом с головой Трафальгара, он в неустойчивом положении, и Ло знает, что рано или поздно он не удержит равновесия. Луффи успевает снять три звенящих из-за монет нитки с бусами, прежде чем его перенапряжённое тело подводит его, и он заваливается на Ло. Падение не из приятных, Трафальгар надсадно выдыхает; чужое тепло так рядом, так близко, что можно провести ладонью по выступающим под футболкой позвонкам. Вместо этого Ло закрывает глаза и считает до десяти. Считает до двадцати. Считает до пятидесяти. — Извини, — говорит ему Луффи, когда Ло останавливается на тридцати трёх. Между ними — драгоценные нити, они путаются в них, как в ёлочном дождике. Луффи с упавшей на глаза отросшей чёлкой; Луффи с сухими горячими ладонями; Луффи, который всё ещё лежит сверху и перебирает бусы, считает их, разглядывает, он похож на Эйса даже больше, чем сам Эйс. Ло медленно облизывает пересохшие губы; ему чудятся веснушки на чужом лице. — Эйс, — зовёт он, и Луффи вздрагивает, как от пощёчины. Он медленно поднимает взгляд на Ло; тот тяжело дышит, и всё, что между ними происходит — ошибка. — Я не Эйс, — говорит Луффи и наклоняется к лицу Ло, чуть ли не касаясь его носа своим. — Не зови меня так. — Ты прав, — говорит ему Ло, — ты абсолютно прав. Им нужно преодолеть это расстояние, маленькое жалкое расстояние в несколько сантиметров; перед глазами у Трафальгара всё плывёт, и он хочет забить на правила и на чужое мнение и податься вперёд, утонуть в мёртвом море вопреки и назло, и чёрт с ней, с этой солёной водой в лёгких. — Ты жалкий, — говорит Луффи в самые его губы и отстраняется, наматывая на кулак нити с сердоликом и монетами. — Теперь понятно, почему он тебя бросил. И не-Эйс встаёт с него, сползает с дивана и бросает смешанный взгляд на нити на окне. Он может забрать их все сразу, но не забирает, будто оставляет за собой право ещё раз вернуться. — Не уходи, — говорит Ло, закрывая лицо руками. — Сладких снов, — отвечает ему Луффи и выходит из радиорубки. Его пожелание звучит так, будто он хочет, чтоб Ло задохнулся во сне....
Весь август идут тёплые дожди. Август переливается бледно-белым, серебрится от тонких дождевых нитей, связывающих небо и землю. У августа стойкий запах озона, мокрого леса и утренней речной воды, подёрнутой вуалью бледного предрассветного тумана. Август искрит, как первый снег, и зеленеет, как Изумрудный город; в нём навек потеряны оставленные на каждой лестнице лагерных домов инициалы, нацарапанные притуплённым перочинным ножом. Всё, что потом похоронит осень в своих влажных пожухлых листьях, всё, что убито августом в последние его дни, всё доживает закономерный срок и делает судорожные предсмертные вдохи. Ни Ло, ни Эйс ещё не знают, что их переплетённая огненно-жёлтая любовь будет разлагаться в одиночестве три месяца осени и один — зимы, чтоб мутировать в хищного и жестокого паразита, занимающего все отделы сердечных камер. Они гуляют под дождём, мокрые и довольные, то и дело убирая слипшиеся волосы с лица; они сидят перед неспокойной рекой, наблюдая, как частые маленькие буруны бегут по ней; они ловят лягушек среди высокой сырой травы и считают количество пузырей в лужах, лопающихся от падающих дождевых капель, от расходящихся из центра к краю тонких кругов. Их любимое место — старый покачивающийся мост с потёртыми верёвками, где они впервые целуются; они проводят на нём всё свободное от подкастов время, лежа на пахнущих сосной и трухлявой древесиной досках, и смотрят вверх, на бесконечную серую унылую пелену с едва заметными проплешинами белого — солнце изо всех сил пытается пробить эту завесу, скрывающую лагерь от глаз других планет, но не может. Эйс не любит дожди, потому что дожди тушат лесные пожары, но Эйс знает, что его огонь не потушить обычной водой, а потому им с Ло совершенно нечего бояться. Они вешают на верёвки моста шнурки, как молодожёны — замки на скамейки на счастье, завязывают их эшафотными узлами, будто к концу лета собираются на массовое самоубийство. Портгас кормит белок с рук ломтиками яблок или кусочками грецких орехов, тыкает кончиком указательного пальца во влажный сырой нос, лезет к Ло целоваться. Они целуются через улыбки, когда Эйс пытается покормить Ло, как белку, яблоком или фисташкой; они держатся за руки, чтоб не потеряться по пути к своему пряничному домику в этом лесу. Гензель и Греттель из них так себе, да и, вопреки всем ведьминым тропам, самой ведьмы поблизости нет, но есть пряники, сладкие рассыпчатые пряники с мятой, размокающие в коричном кофе и оседающие на дно кружки. Ло с Эйсом никто, конечно, не скажет, но о их маленьком секрете уже давно знает весь лагерь....
Они не говорят о том, сколько времени остаётся до конца лета, а лето уходит, лето гаснет, умирает и стирается; всё, что оставляет лето — снимки полароида, глянцевые и пахнущие фотокраской, ещё тёплые после печати, похожие на карты из покерной колоды. На снимках остановлено время, смотреть и вспоминать — всего лишь галлюцинировать наяву без наркотиков, сожалея о прошедших временах. Ло не хочет сожалеть, Ло первым затевает этот разговор, потому что его сознание отказывается представлять жизнь после лагеря. Жизнь, в которой нет монет и Эйса с его неутихающими мировыми пожарами. — Это будет конец? — говорит он, и его голос даже не дрожит. Будто от одной мысли ничего в груди не скручивается в пружину, не ломает от напряжения рёберную клетку, не запускает в кровь отраву. Будто Ло всё равно. А Ло просто не смотрит на Эйса, чтоб не увидеть, как звёзды в его глазах после ответа потухнут одна за одной. — Нет, — отвечает Эйс, и его улыбка такая пламенная и горячая, что испаряет все августовские дожди. Ло не боится замёрзнуть зимой, ему не нужно отопление и тёплая вода из-под крана, пока рядом есть Портгас, а в кармане — банкнота на кофе, корицу и пряники. — Тогда что мы будем делать, когда лагерь закроется? — Съедемся. Ответ слетает с губ Эйса так быстро и беспечно, словно он уже давно готовится его сказать. Ло гадает на линиях ладони и кофейной гуще, бездумно разглядывая переплетения случайностей, которые приводят его сюда. Он не понимает, как умудряется не потеряться в огромном бездонном ничто, как жил без Эйса среди чужих людей, как мог не знать о существовании безукоризненного золотого сечения, расчерченного через линейку на каждой второй странице его ежедневника поверх карандашных набросков витрувианского человека. И Эйс над ним смеётся, потому что что-то происходит, не спрашивая чужого мнения; Эйс смеётся так, будто не он плетёт зачарованные кожаные браслеты с индийскими узорами, натягивает на эластичные верёвочки ракушки, янтарь и аквамарин, разрисовывает тёмно-коричневой краской деревянные бусы африканскими рисунками, приделывает кисточки и кроличьи лапки к ним, как подвески. Эйс слишком непредсказуем и действительно очарователен; а потому у Ло нет ни сил, ни желания на него злиться. Ло впервые видит настоящее инферно так близко и едва ощутимыми касаниями изучает огненные всполохи-снежинки на ключицах Эйса и его плечах. Эйс боится щекотки; Эйс улыбается и трётся своим носом о нос Ло, обсуждая с ним планы на пёструю и вечно плачущую осень, а после — на зиму, Новый год и весну, очередную весну с её апрельскими тюльпанами. И Ло, как последний придурок, ему верит, потому что ещё не знает: то, что они обязательно расстанутся, Эйс решает для себя ещё в день их знакомства....
На следующий день Луффи приходит прямо во время подкаста. Ло вещает про развлекательные программы и поход до гор неподалёку, когда открывается дверь. Несмазанные петли издают короткий скрип; в одной руке у Луффи — небольшая ажурная корзинка из прутьев ивы, в другой — веник. Ло продолжает говорить, не реагируя на звук; не-Эйс придирчиво оглядывает радиорубку, будто всё, находящееся в ней, включая воздух, непригодно для адекватного существования нормальным людям. Луффи скидывает обувь у маленького лоскутного коврика на пороге и босой идёт по монетам и пыльному полу в сторону окна. За занавесками — полдень; Луффи одёргивает их и впускает в комнату солнце, не спрашивая на это ничьи разрешения. Радиорубка содрогается от фундамента до кончика крыши, когда подросток рывком срывает нанизанные бусы дзи с рамы и отбрасывает в сторону. Они глухими стеклянными звонами разлетаются по помещению, монеты отскакивают от деревянных стен и на рёбрах прячутся под диваном и шкафом, закатываются в ноги Ло. Орлы и решки безостановочно останавливаются то тут, то там, определяя выборы, которые никто не загадывал, и вся радиопанель перед Ло — в сердолике и золотых червонцах. Он продолжает говорить, но уже не так монотонно, и его голос слегка колеблется. Луффи смахивает с окна вековую паутину; Луффи трогает подоконник, на котором с прошлого года написано "Л+Э"; Луффи стирает надпись без сожалений или раздумий. Ло не знает, зачем не-Эйсу сюда возвращаться, но сердце у него стучит так же, как и в тот самый раз, когда Портгас протягивает ему исполосанную ракушками воспалённую ладонь. У Луффи есть масса причин находиться сейчас где-то в другом месте; вместо этого он собирает пустые бутылки из-под рома в корзинку, продолжая обмахивать паутину из углов. И когда Ло наконец заканчивает свой монолог подкаста неловким прощанием и отключает микрофон, а Луффи начинает сметать монеты в кучу, он разворачивается вместе с креслом и спрашивает: — Какого чёрта ты делаешь? — Собираюсь выкинуть всё это, — отвечает ему не-Эйс, и из-под веника поднимается пыль. Она хаотично мечется в лучах солнца, потревоженная грубыми веточками сорго; бусы скатываются и ударяются друг о друга, сверкают и пульсируют остатками своего волшебства. — Ты не можешь выкинуть то, что не принадлежит тебе. Ло знает, что ему совсем не обязательно набивать этими монетами карманы своей одежды, чем идти вместе с ними ко дну. Каждая монетка — отдельное воспоминание, кусочек прошлого, частичка картинки, которой Ло так дорожит, и позволить Луффи выкинуть всё это назад в реку — значит отказаться от того, что делал Эйс, навсегда. Быть может, через столько-то времени уже пора что-то менять, но Ло не согласен. Если эти монеты вернуть на место, их больше никогда не собрать. Проклятое золото из мёртвой реки, брошенное на счастье, — вот такие вот у них нелепые псевдопиратские сокровища. — И что, сколько из этих монет — твои? Луффи отодвигает стул вместе с Ло, который на нём сидит. Он выметает все бусы и все жёлтые кругляши из-под радиопульта, выпрямляется и смотрит на Трафальгара. Море неспокойно, море грозится высоким валом затопить континент, погасив все его линии электропередач. Ло не отвечает; они смотрят друг на друга, и не-Эйс улыбается криво и неказисто, почти зло — Эйс так никогда не делал. — Если бы Эйс уходил, чтоб вернуться, он бы не уходил вовсе. И Ло не признается, никогда не признается, — он знает, что это так. Но сердцу нельзя объяснить то, что понятно мозгу; Ло может показать изодранные о шипы роз руки, рассказать о попытках забыться, об алкоголе и корице, о том, что капающий кран и тиканье часов хуже, чем немота, но Луффи будет всё равно. Потому что внутри у Луффи идеальный порядок и Эйс отвечает на все его звонки. Причина, по которой Ло ни разу не звонит и не пытается прийти к Портгасу — это его любовь. И уважать выбор Эйса, каким бы тяжёлым он для Ло ни был, — единственный способ ее проявить. Луффи может злиться из-за того, что Ло видит в нём его брата; может собрать все монеты и вышвырнуть их назад в воду, обесценивая чувства, которые были так бережно взращены прекрасным цветком в непригодной для этого почве; может привести тысячи доводов, почему Ло не прав, но он этим ничего не изменит. И это тоже его злит. Марко говорит правду: в Трафальгаре нет абсолютно ничего такого, за что его можно любить, но у него имеется своя гравитация, независимая от тяготения земли, иначе Эйс никогда не обращал бы на него свое внимание. Луффи её видит. Видит так же отчётливо, как радиоактивный знак в жёлтых глазах напротив, подёрнутых бесконечным беспокойством, и этому не будет конца, пока паразит в сердце не сожрёт сам себя. — Знаешь, что сделал Эйс? — Луффи дёргает головой. — Он поджёг тебя и оставил догорать. Но ты на удивление долго горишь. — Любой костёр будет гореть, если подбрасывать в него топливо, — отвечает Ло после короткого молчания и отводит взгляд, и не-Эйс впервые ощущает толику сострадания, смешанную с жалостью. Ему нечего сказать, поэтому он продолжает сгребать монеты с пола. Ло достаточно того, что он видит в нём Эйса, ему не нужны дополнительные сотни причин в виде золотых монеток, разбросанных по полу, чтоб помнить об этом каждую секунду. С глаз долой из сердца вон, на самом деле, в некоторых случаях работает действительно безотказно.-
Через неделю Ло никто не спрашивает, хочет ли он идти в горы, когда его имя появляется в списке желающих. Он недоумённо приподнимает брови; список висит на доске в общей гостиной, и его фамилия подписана размашистыми буквами от руки чёрной шариковой ручкой. Ручка смазана от жирных отпечатков пальцев, и часть его имени будто бы плывёт вниз. Ло не волнует, что его вынуждают идти на несколько дней чёрт пойми куда, его волнует, что в середине списка есть имя Луффи, и это — плохая шутка плохого шутника. Директор появляется справа и деликатно кашляет в кулак. — Знаешь, я подумал, что тебе надо развеяться. Ло, пропитый всеми возможными алкогольными напитками, со следами корицы на подоле футболки, сонный и уставший, поворачивается к нему и смотрит безнадёжным взглядом. Будто всё, что происходит, — нарочно. Будто зная, как опасно ему подходить к не-Эйсу, мир старается всеми силами сделать наоборот. — Я действительно так плохо выгляжу? Долгий оценивающий взгляд сканирует Ло от головы до пяток, а после мужчина тяжело вздыхает. — Ты справляешься с радиорубкой, я не могу этого отрицать. В тебе не хватает душевности Эйса, но к этому делу ты по-своему прикипел. Не перегорай. Ло кивает. Конечно, он никогда и ни за что не скажет вслух, что радиорубка — лишь очередной фантом, повод, попытка вцепиться в ускользающее прошлое и не дать ему уйти. Ло надеется, что его нельзя прочитать как открытую книгу и понять это. Ло слишком устал, чтобы спорить, и он согласен идти в этот чёртов ведьмовский лес, глубже, туда, куда не заходили даже они с Эйсом. И всё ради того, чтоб там потеряться и больше никогда не найти дорог в мёртвые Изумрудные города. — Тогда сборы завтра в пять утра во дворе. Подумай о том, что возьмёшь с собой. Директор хлопает Трафальгара по плечу и уходит, и от этого касания хочется поёжиться. Ло поворачивается обратно к списку и долго-долго смотрит на своё имя, а после подушечкой большого пальца пытается ещё больше его смазать, словно если уберёт его здесь — уберёт все проблемы из своей жизни. Но паста уже застыла, и буквы остаются такими же чрезмерно округлыми и широкими; Ло продолжает свои бесполезные попытки, делая вид, что не чувствует чужого пристального взгляда тёмных глаз, прожигающего в нём пепельную дыру. В горах он никогда не был. Горы — единственное, что здесь никак не связано с Эйсом.-
Когда они собираются, Ло берёт с собой обычный походный рюкзак. Помимо стандартного спальника он кладёт минимум еды, несколько бутылок текилы, пачку мятных пряников и термос с кофе и корицей. Поход обещает длиться всего лишь три дня, и Ло надеется, что ему хватит. Скользкий рассвет золотит небо, робко касаясь бледно-жёлтым светом леса. От силуэтов тянутся как будто бы послеполуденные длинные тени; утро холодное и зябкое, с реки веет чем-то влажным и напоминающим про талые снега марта и едва-едва пробивающуюся почву на полях. Вожатый, отвечающий за сборы, проверяет, всё ли собрано в поход. Палатки, матрасы, аптечки, правильно подобрана ли обувь, закрыта ли одежда. Ло не даёт заглянуть в свой рюкзак, ведь это, в общем-то, исключительно его дело, и вожатый лишь разводит руками. Трафальгар плохо спал и много пил, стоять с ним рядом — то ещё удовольствие. И он рад, что вокруг него за два метра образовывается безопасный радиус, его личная зона комфорта. Луффи, вопреки ожиданиям Ло, выглядит усталым. Он стискивает пальцами ткань лёгкой олимпийки, надетой поверх футболки камуфляжного окраса, и смотрит куда-то в чащу немигающим рассеянным взглядом. Не один Ло не спит ночами в попытках урезонить собственный больной разум. Сердолика нет, никаких африканских рисунков или индийских узоров — руки Луффи пустые, а на шее ни амулета. Ло привычно трёт кожаные браслеты, будто проверяя, на месте ли они, и они болтаются на запястье — он похудел с тех пор, как приехал в лагерь. Эйс бы поправил это недоразумение, Эйс всегда знает, что делать в таких случаях, а вот его младший брат, так на него похоже-непохожий, — нет. И всё же Ло смотрит на него, будто к его виску приставлено дуло тяжёлого автомата, смотрит насильно и не даёт себе отвести взгляд. И в тот самый момент, когда им говорят двигаться; в момент, когда Луффи наконец замечает чужое внимание и поворачивается к Ло, Трафальгар отводит глаза в сторону и делает вид, что ему всё равно.-
Помимо Ло в их группе ещё пятеро вожатых. Все они здесь для того, чтоб следить за подростками и их безопасностью; Ло смешно от этого факта, он сам был бы не прочь, чтоб за ним кто-нибудь последил. Они тащатся через лес, минуя густые заросли кустарников и колкие ветки ёлок, пока их путь наконец не оканчивается у подножья одной из самых высоких гор. Ло держится за лямки рюкзака и щурясь смотрит вверх, на скалистую вершину; подъём не очень крутой по плавному склону, но до макушки всё равно не добраться; там, куда может залезть только опытный скалолаз, вьют свои гнёзда на скалах тетерева, кедровки и беркуты. Это выше, чем смотровые башни, и ближе к небу, чем верёвочные мосты, но всё равно невероятно далеко. Ло стоит и думает о том, что таким, каким он стал, его никто и никогда не полюбит; для него это так же недостижимо, как и эта острая вершина горы. Большая её часть покрыта лесом; Ло не чувствует себя усталым, хотя его дыхалка ни к чёрту, и в какой-то степени он даже недоволен: они шли сюда всего лишь четыре часа, и за это время они с Эйсом проходили гораздо больше территорий, усеянных дикой земляникой и калиной. Приходится смотреть под ноги, чтоб не споткнуться о торчащие подсыхающие древесные корни, вылезшие из-под почвы из-за её эрозии после весенних ручьёв. Небо слишком голубое, а солнце — чрезмерно яркое для этого дня, прохладный воздух приобретает нотки смолянистого кедра. Белок целая куча, и когда Ло протягивает одной из них на ладони несколько ягод костяники, та их берёт. Он не рассчитывает на удачу, потому что его навык подражания всё ещё недостаточно хорош, и он удивлён, когда у него получается этот маленький фокус. Да, он определённо что-то умеет, и все глазеют на него с удивлением и восторгом. Ло наблюдает за тем, как белка жуёт ягоду без страха или попытки удрать; в этом году не предвещается ни одного пожара, тем более после того, как Эйс не возвращается, и там, на космических станциях, этим летом не будет огненных зарев сквозь иллюминаторы. Ло привлекает внимание всех, всех до одного, но не того, внимание кого в глубине души хочет привлечь. Украденное у Эйса умение не делает его лучше и не вызывает никакой заинтересованности у Луффи; тот смотрит на раскрытую ладонь с парой ягод, так похожих на бусины сердолика, и его взгляд плывёт с каждой секундой. Там царит отрешённость, далёкая и бесконечная, будто не-Эйс решает нырнуть в собственное море и навсегда там тонет. Пальцы Луффи залеплены бледно-бежевыми пластырями и медицинским скотчем; каждый сгиб, каждая фаланга, каждая костяшка — это результат того, что он больше не вернётся в радиорубку, потому что все причины туда приходить он уничтожил. Больно, наверное, срывать нити с бусами и монетами и резать о шёлк кожу, распарывая её в неровные раны до кости, разрезая мясо так, что затягиваться будет не одну неделю, и всё — лишь потому что он зол. Ло отражает что-то, что впитывает в себя от Эйса, пока проводит с ним время; Луффи это прекрасно видит. Проблема Трафальгара в том, что в своих иллюзиях он заходит слишком далеко. Так далеко, что Луффи сжимает искалеченные пальцы в кулак, потому что не может держать их раскрытыми. Ему хочется подойти и ударить Ло. Ему хочется сказать "хватит, ничего уже не вернуть". Ему хочется показать, что у любой истории есть конец, и история Ло закончилась уже очень давно. Луффи хочется, чтоб после удара Трафальгар споткнулся о корни деревьев и упал, и неважно, что побьются бутылки текилы в полупустом рюкзаке. Все эти маленькие напоминания не пробуждают в рассудке ничего, кроме ярости, но Луффи не делает этого. Ло только и ждёт, когда случится что-то похожее. Ему всё равно, конфликт или мирная беседа, он ищет повод любого взаимодействия, он пытается вызвать любую реакцию, даже если после этого ему придется вытирать кровь с разбитых губ и ходить с синяком на скуле. Чувства извращают всякий характер и выворачивают каждую натуру. В этом есть что-то ненормальное и мазохистское, и, что самое неочевидное, — незаметное для самого пострадавшего. Именно поэтому Луффи игнорирует Ло и не подходит; когда под его пластырями и медицинским скотчем проступает кровь, он разжимает пальцы и просто отворачивается, а после глубоко вздыхает. Трафальгар не виноват в том, что делает с ним Эйс.-
Они шагают с остановками на привалы до самого вечера. Когда опускаются первые сумерки, один из вожатых даёт команду остановиться. Ло считает, что находиться рядом с Луффи почти двадцать часов, не подраться, не поссориться и не выйти в откровенную демагогию — удивительный бонус этого дня. Ло бы никогда не подумал, что он так умеет. Ло никогда бы не подумал, что его это так разочарует. Поэтому на сегодня — это его повод выпить. Он помогает разбить лагерь на ярко-зелёной сочной траве, ставит со всеми палатки и разводит костёр, а после садится на поваленное неподалёку дерево подальше от жара огня и открывает первую бутылку текилы. Мятные пряники после неё — как будто он пожевал хвойные иголочки кедра, под которым сидит. Мягкая сдоба крошится и сыпется в его пальцах. Всё, что Ло планирует делать, пока остальные поют лагерный гимн и едят жареные початки кукурузы с солью, — пить. Группа делится страшными историями, собравшись полукругом прямо на земле и скрестив ноги в позе лотоса; Ло натощак заливает в свой обезвоженный организм алкоголь и улетает, как самолёт. Его никто не останавливает, ни один вожатый не делает ему замечание, хотя, по сути, пьяный алкоголик в походе им не нужен. Кто-то из старших дважды подходит и спрашивает отхлебнуть. Ло делится текилой и пряником, прислоняется к стволу толстого дерева позади и глубоко вздыхает. Дети и вожатые обгладывают свои початки с пережаренной кукурузой, отдающей дымом костра, и каждое зёрнышко с одной из сторон обуглено. Ло подташнивает от одной мысли, чтоб взять свою порцию, и он отказывается признавать, что это из-за алкоголя, а не из-за отсутствия аппетита. Всё, что происходит с ним в последний месяц, — просто распад урана. Говорят, что у любви есть пять языков, и какой-нибудь чаще присущ человеку, но это ложь; все забывают про язык увечий, которым люди так небрежно расписываются на чужих судьбах, и если Эйс мог использовать тысячи способов, чтоб этот язык извратить, то Ло знал лишь один ему доступный — продолжать лелеять это чувство. Проецировать его на младшего Портгаса, ощущая внутреннее неудовлетворение, постоянное недовольство, но не останавливаться, потому что этот выход — единственный оставшийся. Если закрыть глаза и представить; если напиться, закрыть глаза и представить, что ничего не произошло, то даже практически не больно. И неважно, что тот лоскут неба с алмазной пылью, на котором Ло с Эйсом считали звёзды, теперь выглядит, как цветной картон в детской аппликации. Люди находят причины себя самоистязать, и иногда все полученные ими шрамы достаются против их воли. Ло чувствует, как у него кружится голова, будто вселенная запускает механизм вращения, в центре которого — он, и Земля больше не даёт траекторию вокруг Солнца. Так бывает, когда напиваешься, и Ло кажется, что он движется вперёд или падает назад, и это чувство настолько физически ощутимо, что его сердце гулко стучит, а под рёбрами неприятно посасывает. И когда обманутый алкоголем организм окончательно переходит в стадию, которую люди называют "вертолёты", Луффи внезапно говорит: — Завтра будет дождь. Ло открывает глаза и смотрит на небо, которое становится вмиг чётким и тёмным, но там — ни облачка. И горизонт, где едва-едва видна полоска жёлтого севшего заката, такая острая, что способна порезать ладони, абсолютно чист. Кто-то давит саркастичный смешок; один из вожатых объясняет, что если бы собирался дождь, ни в какой поход они бы не пошли, но Ло понимает, что Луффи совсем не об этом. Дожди не всегда идут в буквальном смысле.-
Ло не знает, куда Луффи девает все монеты и бусы, которые он собирал в радиорубке, но он позволяет ему их унести. Ло думает об этом с больной головой весь следующий день похода, трёт браслеты и запивает жажду кофе из термоса. От кофе после ночного мятного рандеву у него поднимается давление, и припекающее солнце усугубляет ситуацию. Ло не жалуется и ни с кем не разговаривает, лишь изредка стирает пот со лба длинным рукавом кофты. Сладкий запах молочной горной травы, перемешанный с парами живицы, вызывает у него тошноту. Этот день для него — очередной круг ада, и чтоб понять, какой по счёту в этом году, надо лишь сосчитать количество уже пройденных дней с начала января. Горы в воспоминаниях Ло действительно никак не связаны с Эйсом, но теперь всё, что он будет о них помнить, — послевкусие, как от сиропа, и бесконечное стрекотание саранчи. Он спит в палатке с одним парнем-вожатым, и за то, что тот терпит его ночные попойки, Ло таскает палатку сам. Когда в рюкзаке литр текилы, кофе и пряники, это — не такая уж и большая ноша. К концу этого дня они должны достигнуть конца маршрута, заночевать и вернуться тем же путём назад. Девочки из группы собирают эдельвейсы, цикламены и лаванду, вплетают в косы фиалки, заправляют за ухо длинные прядки вместе с вальдштейшией и пытаются кормить белок с ладони, как это делал Ло. Луффи помогает им искать шишки пихты и срывает горькие и жёсткие гроздья рябины бледно-оранжевого цвета. Он шутит и смеётся, и за эти полутора суток ни разу не смотрит в его сторону. К вечеру, когда они почти добираются до небольшого плоскогорья, на котором планируют сделать остановку, чтоб на следующий день вернуться назад, поднимается ветер. Луффи прав во всех возможных смыслах — будет дождь, и не только потому что по небу начинает расползаться наволочь, но ещё и потому что он всклочен и слегка нервничает. Море волнуется раз. Душный плотный воздух фильтруется лёгкими с большим усилием, и ветер этому никак не способствует. Пронзительно-лазурное небо некрасиво испачкано вдалеке серыми цветами, тёмными, клубящимися; чернильные завитки жмутся друг к другу, создавая вспышки света, и когда вожатые видят это, кто-то из них говорит: — Мать твою. Они забираются слишком высоко, и отсюда на лес открывается потрясающий вид. Река тянется изогнутой атласной лентой среди деревьев и скрывается за другими горами впереди; все смотровые башни кажутся игрушечными и такими маленькими, что Ло дивится — он и правда считал, что они высокие? Его потряхивает; он глядит мутным взглядом на пейзаж, ради которого они тащились два дня, и ему даже некого взять за руку в этот момент. Тучи, надвигающиеся в их сторону, ничуть не портят своей мрачностью картину; им не успеть вернуться в лагерь. Общим решением становится срочный поиск какого-либо укрытия, но пойти вдоль гор по незнакомому маршруту — добровольно дать себе потеряться. Никто не знает, что их ждёт и ждёт ли вообще. — Надо спускаться, — говорит Луффи, когда между вожатыми начинается спор, в который Ло предусмотрительно не влезает. — Тучи надвигаются быстро, если не сделаем это сейчас, после дождя с мокрой горы это уже будет небезопасно. Луффи, чей дед военный генерал, знающий толк в полевых учениях, говорит на редкость правильные вещи. И даже если они не успеют в кратчайшие сроки уйти с горы и разбить лагерь на небольшой возвышенности, им всё равно будет проще идти назад, когда ливень закончится. Ло мог бы сказать, что это бесполезная трата времени, ведь им в любом случае не успеть спуститься. Вместо этого он достаёт первую бутылку с текилой и допивает остатки. Ему нравится, что через десяток минут от алкоголя проходит такая настырная и свербящая головная боль. Когда к нему обращаются ради приличия за мнением, его так и застают — с бутылкой в руках. — Что думаешь? — спрашивает девушка-вожатая, и весь её вид источает сомнение. По её мнению Ло — не тот человек, у которого вообще стоит что-то уточнять. — Я думаю, что нас ничего не спасёт, — говорит ей Ло и запихивает пустую бутылку назад в рюкзак. — Даже если успеем разбить лагерь до того, как начнётся дождь, тента у нас всё равно нет. И в этот момент Луффи впервые смотрит на него дольше пяти секунд. Смотрит пристально и задумчиво, будто не ожидает от него такой пугающей ясности ума. Этим летом все дожди пройдут напрасно; в лесу нет ни одного пожара, который им нужно потушить.-
Дождь застаёт их на половине пути. У Ло складывается впечатление, что вода с неба льёт непрерывным потоком, и всё, что они делают — просто шагают в зону постоянных осадков; вода холодная и моментально мочит одежду, а ветер усиливается так, что хвойный лес беспокойно раскачивается и скрипит. Это действительно опасно — спускаться по мокрой траве, и им всем приходится хвататься за колючие от иголок ветки деревьев, чтоб не упасть, когда они поскальзываются; сдирать ненароком листву, царапать ладони. Гром грохочет так, что закладывает уши. Из-за плотности туч непогода гасит даже естественный летний свет, и по ощущениям сейчас — чуть ли не за полночь. Теней нет, плотная тьма накидывает вуаль, и никто не уверен, что сейчас помогут взятые с собой фонарики. Дождя не будет, говорят они. Волосы Ло сырые и липнут к лицу; он видит силуэт идущего впереди Луффи, только когда ослепительная молния озаряет лес, подсвечивая его в ненормальные серо-зелёные тона, грязные и неаккуратные. И нет никакого сходства с тем, что Трафальгар видел ещё солнечным днём. Они идут по тем же местам, касаются тех же деревьев, но всё это кажется незнакомым и перевёрнутым. Все замёрзли и устали, и при такой погоде они не разожгут костра и не погреются; Ло задаётся вопросом, как много из них заболеет под конец воспалением лёгких, убирает чёлку со лба. Гроза окончательно снимает все побочные действия похмелья, но мир всё равно в расфокусе, потому что Ло плохо спит. Его тахикардия выходит за рамки нормального, особенно когда он видит, что Луффи соскальзывает по ненадёжной траве и хватается за идущего рядом. Ло тащится одним из последних, и от небесного грохота закладывает уши. Бог отходит покурить, пока его нет, всё ожидаемо выходит из-под контроля. Никакие августовские дожди, которые Трафальгар с Портгасом проводили на верёвочных мостах, не идут в сравнение с этим проливным ненастьем. Никакая зыбкая осенняя паморока или первая ноябрьская изморозь даже близко не стоят рядом; все эти трещины на тыльных сторонах ладоней от холода и кровавые ранки, все многочисленные попытки согнуть онемевшие пальцы, а после — такие же многочисленные желания согреть их под чужой одеждой — просто незначительный дискомфорт по сравнению с тем, что Ло чувствует сейчас. Его колотит так, что он не ощущает собственное тело. В каком-то смысле так можно случайно исчезнуть. Они продолжают спуск, расползаясь по склону, чтоб не мешать друг другу держаться за деревья; на фоне грома остальные громкие звуки не воспринимаются сознанием, и когда начинает нарастать аномальный гул, это замечается далеко не сразу. А когда замечается, и вожатые с детьми начинают оборачиваться, вся группа застывает на месте: сверху идёт огромная волна грязи, перемешанная с журчащей студёной водой. Пласт земли, отслоившись под действием дождя, времени и горных ветров, катится вниз коричневым водопадом; широкий одноразовый ручей, шумящий так, будто спускается снежная лавина. Ло никогда не видел в жизни оползней; зрелище перемыкает в мозгу все нейронные связи, и он застывает на месте, не в силах понять, какого чёрта это с ним происходит. Ло, конечно, знает, что все эти несчастливые бусы сердолика и монетки с неисполненными чужими мечтами приносят неудачу, но никогда не предполагает, что такую большую. Ло не понимает, почему ему так не везёт. Ло думает в этот момент не о том, что нужно бежать, как это делают остальные, а о том, что теперь ему не надо волноваться о воспоминаниях, связанных с сиропом от кашля и запахом живицы. Всё, что останется от него в горах, спасатели найдут через несколько дней. Интересно, когда его не станет, это расстроит Эйса? — Бегите! — кричит кто-то, и Ло наконец моргает. Волна перемешанной с водой глины — убийственная смесь, стремительно и целеустремлённо несущаяся вниз; проходит всего лишь несколько секунд с момента, как он видит её, и выброшенная лошадиная доза адреналина в кровь наконец-то даёт шанс на управление ватным телом. Всё, что нужно сделать Ло, — как и остальным уйти вбок и дать этому чёртовому оползню пройти. Ло кидает быстрый взгляд на не-Эйса, чтоб убедиться, что тот близко к более-менее безопасному месту, и тоже бежит в эту сторону. Он делает ровно восемь шагов, прежде чем поскальзывается на мокрой траве и катится вниз. Он остаётся одним из последних, кто почти добегает, и единственным, кто действительно не успевает это сделать. — Ло! — истошно кричат ему, и он не может подняться, сдирает кожу о землю, по которой его тащит, о кору деревьев в попытках зацепиться. Всё это не имеет значения, потому что из-под оползня ему не уйти, и пока все наблюдают за тем, как он обречён быть похороненным заживо под сырым слоем земли, Луффи, не добегая до безопасного участка, оборачивается и застывает. Прежде чем он срывается назад, к Ло, вспышка молнии очерчивает жирным контуром его чёткий и всклоченный силуэт. Грубый монохромный оттиск на фоне леса с ощущением удушья — прямо как в ежедневнике Трафальгара. То, что в этот момент шевелится в зрачках не-Эйса и заполняет целиком его тёмную радужку, гораздо страшнее надвигающегося оползня и в разы его опаснее. Ло забывает про то, что может умереть, полулёжа на мокрой траве в луже под ледяным дождём, когда Луффи бежит к нему, поскальзываясь на каждом шаге. Ло смотрит не отрываясь, потому что не-Эйс наконец-то реагирует на него. Эмоции путаются и создают аномальный хаос; Ло совсем не стоит того, чтоб его спасать, чтоб рисковать ради него своей жизнью. Луффи не согласен с этим; Луффи второпях останавливается рядом, скользя кроссовками с белой подошвой по этой чёрной и склизкой траве, похожей на маринованные водоросли. Он хватает Ло окоченевшими пальцами за руки и тянет, помогает подняться; Ло не узнаёт такие касания — в них нет никакого тепла, чтоб греть, не-Эйс должен сначала загореться сам, но Трафальгар не в обиде. Даже под проливным дождём в холодном лесу под несущимся оползнем его пожара в сердце хватит с лихвой на них обоих; нужно лишь чтоб Луффи позволил себя согреть. Его кое-как ставят на ноги, и не-Эйс тянет его в другую, противоположную сторону, когда видит, что оползень слегка меняет направление. Он убийственный, и он близко — им от него не спрятаться, поэтому Луффи затягивает Ло за ближайший кедр с широким стволом и прижимает к шершавой коре. Этот звук действительно похож на грохот водопада; время идёт медленно, а сердце в груди — стучит быстро и, кажется, готово остановиться, когда грязь ударяет в кедр и покачивает его. Над головой гнутся ветки с длинными иголками, падают шишки; свист такой, как от идущего на взлёт Боинга. Ни Ло, ни Луффи не знают, что происходит на другой стороне, там, в безопасности; кто в порядке, кто испуган, кто уже успевает пострадать. Оползень окутывает дерево и тянет всё вокруг него за собой; Трафальгару приходится хвататься за низкие ветки, чтоб его не затянуло, а Луффи — держаться за него, потому что из-за своего роста он до них не достаёт. Они прижимаются друг к другу, промозглые и дико уставшие; рюкзаки мешают, часть каких-то вещей срывает, и земля трясётся, дрожит, вибрирует. Когда гул стихает, его мощность убивает медленно и постепенно, ослабевает, как будто лес потихоньку поглощает любой продолжительный грохот и впитывает его в себя. Эха нет, но звук капающего дождя становится чрезмерно громкий, а в ушах звенит. Вокруг спасительного кедра — липкие грязевые борозды, через которые безопасно не пройти; внизу — огромная куча вывернутых корней, перемешанной травы и засыпанных кустарников. Склон горы выглядит так, будто по нему провели широкой кисточкой с чёрной краской. Зелёных оттенков не остаётся. — Зачем? — спрашивает Ло, когда Луффи медленно отстраняется от него, но не отпускает, потому что всё ещё боится соскользнуть. Губы Ло немеют, они влажные, а лицо неестественно бледное, с едва заметным синим отливом, как будто свет от полной луны падает на кожу. Сверкает молния, и тёмные глаза Луффи испачканы отражением чего-то неприятного. На дне моря жемчуг — тоже сам по себе как звёзды, только в перевёрнутом смысле. Там темно и нет света, но Ло не нужен свет; если там не разжечь огонь, нужно просто научиться дышать в воде, и в этот момент он согласен смириться с тем, что ради иллюзии отказаться от коричного кофе — не такая уж и большая цена. Какой бы шторм ни прошёл, на дне всегда штиль. — Квиты, — говорит наконец Луффи, едва-едва выдавливая буквы, его трясёт от холода. Принципиальность в данной ситуации — не то, что стоит показывать, но не-Эйс слишком гордый, чтоб это признавать. Ло вытаскивает его из реки, ничего при этом не теряя — он не рискует своей жизнью, а значит это — неравноценный обмен. — Ты замёрз, — говорит Трафальгар вместо того, чтоб искать подводные камни на глубине, которая пока ему недоступна, и когда Луффи снова прижимается к нему в поисках какого-нибудь, хотя бы призрачного, но тепла, вздрагивает. Море волнуется два, некстати вспоминается Ло, но он не прав. Море просто волнуется.-
Их зовут, но в этом нет толка. Перебраться через большие борозды, оставшиеся от оползня, нет никакой возможности. Справа от них борозда меньше, и Луффи косится на неё, прикидывая, смогут ли они с Ло перебраться на другую сторону. Эта идея — абсолютный провал, но выбора у них нет. Либо попытаться, либо остаться на месте. Всё, что есть у них из вещей — два рюкзака, промокшие насквозь, компактная палатка и спальный мешок. — Нас неизбежно уволочёт вниз, — говорит Ло, когда Луффи тянет его с безопасного кусочка за деревом, на котором они торчат. Он почти шепчет, но чтоб ответить тем, другим, вожатым и ребятам, и перекричать дождь, ему приходится напрягать голосовые связки. Он говорит им, что у них всё хорошо, что они в порядке, но не смогут к ним присоединиться. От крика на шее вычерчиваются вены, тёмные и чёткие, почти (красивые), похожие на своеобразные татуировки. Луффи смотрит на это переплетение острых линий, уходящее под мокрую футболку Ло, и его взгляд мылится. Как будто воду баламутят, и весь ил и песок поднимаются и смешиваются с ней. Как будто пузыри надуваются на её поверхности, сбиваются в перламутровую морскую пену. Не-Эйс глубоко вздыхает, хватая тяжёлый воздух, насквозь пронизанный озоном, и намеревается сделать медленный и осторожный шаг в глиняную слизкую субстанцию. Эта своеобразная горка — аттракцион, только что сделанный природой, и в конце у него — не бассейн, в который можно влететь навеселе. Ло не согласен так рисковать, но положение действительно безвыходное. Так он убеждает себя сейчас и целый год до этого, отказываясь признавать, что выход есть всегда, просто он ему не нравится. Когда носок обуви не-Эйса касается борозды, вторая нога соскальзывает по мокрой траве, и он падает. Он успевает ухватиться за Ло так крепко, что у того остаются гематомы на предплечье, утаскивает его за собой. Шум дождя глушит звук их падения, лишь короткий вскрик, — их несёт по грязи вниз, через всю гору по маршруту оползня, как со снежно-ледяной возвышенности зимой. Ло чувствует, как задирается его футболка; его руки, его одежда перепачканы толстым слоем грязи. Луффи выглядит не лучше, и, более того, он напуган таким поворотом не меньше Трафальгара. Они запросто могут вписаться на такой скорости в какое-нибудь дерево по пути, оставить на нём неровный нецветной след собственной крови, который приобретёт оттенок и станет ярче лишь после рассвета, и умереть от кровопотери или сильного сотрясения. От переохлаждения, воспаления, других травм. Им везёт, потому что они не катятся кубарем, а скользят, но с каждым метром лишь набирают опасную скорость. Гора очень высокая, до её подножия живыми им не добраться, и когда они оба понимают это особенно отчётливо, Луффи кидает на Трафальгара виноватый взгляд. Между пальцами рук застревают листики мятлика и стебли одуванчиков, под коротко остриженными ногтями — дуги чернильной грязи. Волосы слипаются в сосульки, но всё это не идёт ни в какое сравнение с итогом — смерть того совершенно не стоит. — Прости, — кричит Луффи, из раза в раз предпринимая бесполезные попытки затормозить себя, ухватиться за что-то, но это — лишь верный путь сломать кисти или кость голеностопа и усугубить свои мучения. — Прости, — повторяет он, и Ло искренне не понимает, за что извиняется Луффи. Все мысли идут фоном, набат в ушах глушит, и в голове лишь одно: всё вот так вот закончится? — За что? — наконец спрашивает Трафальгар; весь этот диалог — сюр. Это ему нужно просить прощение, это он инициатор всей проблемы, из-за него не-Эйс из раза в раз испытывает неудобства, и перед кончиной наконец можно себе признаться: Эйс не так уж и сильно виноват, просто в жизни всегда хочется кого-то винить, так гораздо легче. Дождь лишь усиливается; молния на небе оставляет росчерк, такой же, как и у Луффи под левым глазом, небо походит на паззл однотипной мозаики. — Это я записал твоё имя в список, — говорит не-Эйс, и его голос впервые за всё это время дрожит, но не из-за холода, а от сожаления. — Мне жаль. Ло нечего на это сказать, он не хочет погружаться в новую историю из разряда "что было бы, если бы", потому что в этом нет никакого смысла. У него не остаётся времени даже посмаковать плачевность своей ситуации; грохот дождя лишь нарастает, и Ло горько усмехается. Он на огромной грязевой горке, ведущей в ад, всё, что ему остаётся, просто беспомощно пытаться изменить неизменимое. Но он не собирается пытаться. Он надеется хотя бы, что будет не очень больно. — Давай руку, — Ло вытягивает свою ладонь, отдёргивает её, когда мимо проносится дерево, и снова протягивает. Луффи успевает за неё зацепиться, и они держатся друг за друга. Мнимая поддержка, теперь в этих касаниях нет и никогда не будет тепла, как бы сильно ни сгорал Ло, но вместе умирать не так страшно. Перед смертью они значат друг для друга гораздо больше, чем при жизни, потому что путь к смерти — гораздо страшнее, чем просто жить. Это единственный промежуток времени, когда Эйс уходит на второй план, и в голове нет ничего, кроме чужих омертвелых пальцев, которые ни в коем случае нельзя отпускать. — Закрой глаза, — говорит Ло, и ему больно произносить звуки. Горло дерёт собственный фильтрованный лёгкими воздух, рёв воды становится так невероятен, что его уже нельзя перекричать. Вибрации сотрясают землю, с деревьев сыплются иголочки и листики. Теперь Ло есть с кем наблюдать прекрасные пейзажи, и есть кого держать за руку, но он про это даже не вспоминает. Они оба с Луффи закрывают глаза, чтоб встретиться с неизбежным, но не увидеть его, и когда все рефлексы отключаются, а мозг перестаёт думать, ледяная вода обволакивает их с макушки до пяток. Ло слышит свой крик удивления и распахивает глаза, продолжая держать руку не-Эйса. Перед лицом — лишь миллионы пузырей и жидкость, шипящая, как только-только открытая газировка. Они падают в реку, сменившую своё направление из-за оползня; она уносит их сильнее влево, туда, где ещё никто и никогда не был.-
Ло приходит в себя под моросящим дождём глубокой ночью. Он едва понимает, кто он, и первые несколько минут он не в силах вспомнить, что случилось. Его тело не слушается, оно потеряло всякую подвижность; трава под щекой приминается, на лице — грязевые следы, похожие на боевую раскраску. Мир теней — вот куда в итоге находит путь Ло вместо Изумрудного города, и он гораздо больше походит на реальность, чем стоило предполагать. Его ватные пальцы не сгибаются и не разгибаются, но Трафальгар находит в этом своё облегчение — он не отпускает руки Луффи, вцепившись в неё намертво. Теперь у не-Эйса тоже есть гематомы, он в царапинах и рваных ранах от острых камней и колючих веток, кровь уже запекается грубой корочкой. Ноги омывает река; там, где их выносит с Луффи на берег, её течение куда более спокойное. Циклон медленно уходит на север, щедро затапливая лесные массивы и взращивая грибы после себя, а потому пелена на небе уже не такая тёмная. Гром ворчит, как старая злая собака; молний нет — нет и света. Трафальгар не представляет, где они находятся, но в данный момент у него есть проблемы поважнее. С титаническим трудом подтягивается к Луффи, чтоб проверить его пульс, потому что знать, что не-Эйс мёртв — гораздо хуже, чем умереть обоим. Ничего не ощущающие пальцы свободной руки не находят жизни ни в запястье, ни под линией челюсти, и Ло, опираясь на локти, медленно высвобождает свою вторую руку и наклоняется к чужой груди. Он не слышит ни стука добрые тридцать секунд, и все эти тридцать секунд его сердце тоже не бьётся, болезненно трепыхаясь под рёбрами, а после слух наконец-то различает едва заметный пульс. После всего, что они пережили, они оба живы, но Ло не тешит себя надеждами и не приободряется радостью на этот счёт. Живы, но надолго ли? — Луффи, — шепчет он, потому что не может говорить громче. Отвратительный мелкий дождь падает на лицо не-Эйса, как на мраморное изваяние, необычно реалистичную скульптуру, созданную талантливым мастером, и он совсем не выглядит живым под дорожками этой прозрачной, так легко скатывающейся вдоль холодной кожи воды. — Ты меня слышишь? Ло касается белых губ и тут же отдёргивает руку, будто действие обжигает, растерянно оглядывается. Они в глухом лесу, их лагерь, солнечный и тёплый лагерь с его коричной радиорубкой, монетами и бусами сердолика, потерян где-то среди этого враждебного и хвойного монстра. — Луффи, — снова пробует он, слегка тряхнув парня за плечо. Приходится делать это несколько раз, прежде чем не-Эйс, закашлявшись, приходит в себя и совершенно непонимающими глазами смотрит на него. Им обоим грозит гипотермия со всеми вытекающими; Ло чувствует себя ужасно, но его взгляд хотя бы способен фокусироваться, а глаза Луффи — нет. Они, как два оникса, впитывают в себя сумрачный свет этой ночи и не отражают его назад; воспалённые и больные глаза. — Мне... нехорошо, — говорит не-Эйс так тихо, что Ло едва разбирает его слова. Он снова надсадно кашляет и с хрипом втягивает воздух в лёгкие; не нужно класть ладонь на лоб, чтоб понять, что у Луффи жар. — Ладно, — говорит Ло, сжимая руки в кулаки и стискивая зубы. Тяжело заставлять мышцы работать, суставы — сгибаться, а сухожилия — натягиваться. Кровообращение в теле ни к чёрту, но Трафальгар дышит, а значит всё не так плохо. Ситуация сложилась бы гораздо проще, если б они оба погибли. Ло медленно поднимается и оглядывает берег реки. Ему везёт, рюкзак выносит на берег неподалёку, и он плавает в речной воде, зацепившись за упавшие после грозы ветки; сумка Луффи — на нём с его немногочисленными пожитками, но тяжёлая, потому что мокрая. Все их вещи пригодятся теперь как никогда, а потому Ло бредёт за своим рюкзаком, едва переставляя ноги, а после волочёт его по траве на обратном пути. Присаживаясь перед не-Эйсом на колени и неуклюже сажая того себе на спину, он не знает, как истощённый и обессиленный будет нести его и куда. Ло не умеет передвигаться по незнакомой местности, чувствует себя абсолютно дезориентированно и подавленно; Луффи, такой лёгкий и нескладный Луффи, кажется ему тяжёлым как никогда. Качнувшись, Ло медленно бредёт в лес в поисках места, где можно развести костёр. Луффи утыкается замёрзшим кончиком носа ему в шею и часто отрывисто дышит, дышит ненормально и нездорово, но это — единственный признак, что тот жив. Ло думает о том, что между морем и небом, в общем-то, есть и одновременно нет никакой разницы. Ло думает о том, что несёт на руках целый подводный мир, продолжая восхищаться тёмной космической материей чужих глаз с её бесчисленным количеством звёзд. Ло думает о том, что всегда поражался их сиянию, упуская из вида самое главное — звёзды, какими бы яркими они ни были, мёртвые. Риторический подтекст всего, о чём размышляет Ло, виден невооружённым глазом, и причина у этого лишь одна: не зря люди говорят, что они одни во Вселенной. Может, на других планетах действительно нет и никогда не будет жизни.-
Ло делает шесть остановок. Он идёт медленно, покачивается, иногда прислоняется к деревьям, чтоб удержать равновесие. Его руки, находящиеся в постоянном напряжении, дрожат. Ему приходится то и дело приподнимать сползающего Луффи, и с каждым шагом чужой вес кажется лишь тяжелее. Хочется бросить рюкзак, остановиться и сесть прямо под кустом можжевельника, дать себе передышку. Ло не может себе этого позволить, и его радует лишь одно — от не-Эйса тепло, и одежда на спине больше не холодная и липкая. Проходит не меньше трёх часов, прежде чем Ло наконец-то решает остановиться. Он надеется, что двигается хотя бы предположительно в нужную сторону, но в такой иссиней темноте с моросящим дождём невозможно понять, где находишься. Изнеможённое тело хочет только одного — спать. Когда он выходит на небольшую пещеру, опускается уже глубокая ночь — вероятно, часа два. Весь лес неприятно рычит и потрескивает, то тут, то там временами шмыгают мелкие животные, мелькают грязно-оранжевыми пятнами лисьи хвосты. Вокруг пещеры — звериные маленькие тропы, ведущие в никуда, обрывающиеся посреди открытых полей или у глубоких болот; Ло знает об этом и потому не собирается по ним идти. Это углубление в скале, густо покрытое мхом с северной стороны и овитое дикой лозой, — единственное доступное прибежище. Рядом лежит поваленное дерево, закрывающее вход на треть — защита от ветра и дождя, а потому в пещере довольно сухо. Она достаточно большая, чтоб разместить в ней нескольких человек, и абсолютно пустая, не считая пары пещерных саламандр. Единичное возможное укрытие, и Ло плевать, что в округе могут бродить волки или медведи. Он направляется прямо к раскрывшей пасть пещере; листья лозы, нависающие сверху, добавляют визуальный верхний ряд острых зубов. В пещере эхо, а потому медленные шаги Трафальгара отскакивают от стен и резонируют, пока звук, наконец, не находит выход. Пол углубления — сплошной камень, и палатку не поставишь; но можно расстелить спальные мешки. Он аккуратно опускает Луффи, прислоняет его к холодной стене и роется в рюкзаках. Без света ни черта не видно, все предметы — тени, но палатку, спальник и стеклянные бутылки Ло находит без труда. Ироничным становится то, что непромокаемая палатка промокла вместе с защитным мешком, а потому Ло откладывает её за ненадобностью. Спальник лишь один, потому что своего Ло лишился, и он относительно сухой. Трафальгар медленно и глубоко вздыхает. В его рюкзаке — месиво из размякших пряников в открытой пачке и мелких вещей; табак из влажных сигарет комками рассыпан по карманам, пустая бутылка из-под текилы разбита. Вторая — треснула, но осталась цела, и Ло с удивлением на неё смотрит. Это его благословение или проклятие; он откладывает единственно уцелевшую пачку пряников, открывает текилу и делает несколько глотков. Это не согреет его; он знает, что лишь сильнее захочет спать, но он рад снова ощутить этот жгучий привкус во рту после речной воды и грязи. Ло чувствует себя отвратительно, и его взгляд переползает на Луффи. У не-Эйса болезненный вид, и в такой темноте он выглядит, как мертвец. Последнее, что у себя находит уцелевшим Ло — его зажигалка. Она тоже промокла, но Трафальгару не составит труда протереть её кремень чем-нибудь сухим и попытаться оживить. Раньше он часто стирал свои зажигалки, и они всё равно работали, пусть и не с первого раза. В рюкзаке Луффи лежит преимущественно еда, кофта, мокрая насквозь, и два литра чистой воды. Впервые в жизни Ло жалеет о том, что берёт с собой какую-то ерунду, но сокрушаться по этому поводу уже нет никакого смысла. Ни лекарств, ни фонарика, ни средств связи. Всё, что у них есть — они сами. Они двое потерянных детей в огромном колдовском лесу. Двое больных и помешанных детей. Первое, что нужно сделать Ло — развести костёр. Это невозможно в данных обстоятельствах и при таком дожде, у Ло нет ни шанса; Эйса нет рядом, а потом приходится учиться добывать огонь самостоятельно, и это — слишком сложная задача. Всё, что связано с розжигом, у Трафальгара выходит из рук вон плохо, и будь он один, он не стал бы даже пытаться; но тепло нужно было больше не ему, а Луффи, — тому, кто не может о себе позаботиться. Это — смешно; Луффи не умеет плавать, но не боится никаких морей. Поэтому Ло снова возвращается под дождь, чтоб собрать хворост и какие-нибудь дрова. Этот моросящий льдистый дождик оставляет физический дискомфорт; его соприкосновение с кожей похоже на воздействие лидокаина — какие-то ощущения есть, но они незначительные, неестественные и чужие, что ты не понимаешь, а твои ли вообще. Из курсов молодого бойца, которые ведут в лагере, Ло знает, что вся стоячая сухая трава и все кустарники, не поваленные ветром, пригодны для розжига в мороз и дождь; то, что лежит на земле, Трафальгар даже не рассматривает. Он ломает хрупкие ветки у старых деревьев, добавляя на ободранные ладони новые раны, и это занимает у него добрых полчаса. Ло тщательно протирает зажигалку сухим уголком спальника, и через десяток попыток она наконец-то выбивает первую кучку искр. Ярко-красные блёстки выглядят так таинственно в непослушных замёрзших пальцах, что Ло кажется, будто он использует пирозаклинание. На сегодня его задача — поджигать леса, и это — тоже ещё одно подражание. Пытаясь неловко поджечь сваленные веточки перед собой, Ло думает, что ничего не умеет сам. Все его навыки — чашка быстрорастворимого шоколада, приправленного сожалениями. Он мог бы преподавать уроки по предмету Отстоя, куда приходили бы такие же неудачники, как и он. Воришки. Страдальцы. Здесь, в глухом сумрачном лесу, некому сказать Ло, что он плохо выглядит или что ему пора перестать заниматься ерундой. Здесь, посреди не-пойми-где, Ло это и сам осознаёт настолько чётко и трезво, как не бывало ни разу за его жизнь. Ло тратит ещё полчаса своей жизни, чтоб вспомнить, что в его текиле достаточно градусов. И в этот момент происходит сознательно-бессознательный коллапс, Трафальгар давит саркастичный смешок, выливая часть содержимого бутылки на найденный хворост, и когда пробует ещё пару раз, тот вспыхивает неохотным и слабым пламенем. Его жидкие жёлто-охровые языки ползут по влажным сверху веткам, недокостёр парит; Ло перестаёт дышать, нависая над разгорающимся узором. Огненные свадебные кружева охватывают всё больше территорий, и огонь, будто бы распробовав непрезентабельный деликатес, начинает пожирать его более уверенно. Лишняя вода испаряется, клубится лёгкий дым, и костёр наконец разгорается. Он становится достаточно сильным, чтоб отпугивать страшные лесные образы, окрашивает лица Ло и Луффи в бледные цвета с глубокими контрастами теней; всё тело буквально тянется к тому жалкому подобию тепла, которое потихоньку начинает давать этот божественный дар Прометея. Ло трёт свои браслеты и не думает о том, что на это сказал бы Эйс. Он подкладывает ещё веток, в этот раз не боясь, что всё потухнет; ему придётся ещё раз выходить в дождь за дровами, но это подождёт. Он расстилает спальник и стаскивает с Луффи его мокрые вещи, а после укладывает его на сухой и мягкий материал поближе к костру. Он знает, что ему нужно высушить их одежду и обувь и приготовить еду, но у него нет на это сил; всё, что он делает — трогает не-Эйса между лопаток — самое горячее место на теле, чтоб приблизительно понять, не усиливается ли жар; накрывает одеялом. Луффи шумно втягивает носом дымный воздух и несколько раз кашляет; Ло отпивает от оставшейся текилы пару глотков и тоже снимает с себя мокрые вещи. У него нет спальника, а потому он просто садится поближе к огню, млея от тепла, которое от него исходит, и напоминает себе выйти через полчасика, как погреется, за новым хворостом. Но этому не суждено случиться, потому что когда он прикрывает глаза лишь на миг, его тут же клонит в сон, и он медленно сползает на Луффи и засыпает рядом с ним на спальнике.-
Становится холоднее, и это его будит. Он ощущает себя непонятно: ему комфортно и неудобно одновременно. Ломота в занемевшем теле такая сильная, что больно двигаться, но уставший организм ни разу не тревожит его за всё то время, что он спит. Работать на пределе столько времени, чтоб в конечном итоге взять своё — природу нельзя обмануть, рано или поздно она вычислит нужную лазейку и использует её. Ло чувствует себя скверно; это его абсолютно не удивляет. Все раны и синяки ноют, и сейчас они ощутимы как никогда. Когда опасности больше нет, а адреналин в крови обнулён, тело наконец даёт почувствовать всю боль, которую оно так старательно притупляет. Разожжённый костёр давно погас и едва заметно рисует в воздухе сизыми струйками дыма спирали, складывая неизвестные науке формулы ДНК. Угли от хвороста дотлевают; лоза пышет ярко-карминовым, затухает и снова вспыхивает на несколько мгновений, будто перекачивает по пеплу остатки огненной крови. Даже от такого подобия на костёр веет теплом. Голая поясница Ло согрета; ноги — ледяные, и ему не хочется двигаться, чтоб сохранить тепло с другой стороны. Луффи не просыпается; его истощённому организму нужно гораздо больше сил на восстановление, и когда Ло открывает глаза, у него есть время рассмотреть не-Эйса вблизи сквозь мутную пелену. Он ничего не понимает и не хочет понимать. Он ничего не хочет вспоминать или анализировать. Он находится посреди леса на кусочке чужого спального мешка, обнимает Луффи, и в эту секунду ему нет надобности решать ни одну проблему. Ло запрещает своему мозгу пытаться придумать хоть что-то; он не выдержит таких нагрузок, с него достаточно. Контакт разума и желания выживать навечно утрачен. Луффи горячий настолько, что не нужно касаться сухими губами его лба, чтоб это почувствовать. От него идёт волна знойности, о него можно греться, и Ло понимает, что это — глупо, но всё равно не может отстраниться. Не надо быть гением, чтоб понять, что не-Эйс лихорадит; Ло не имеет представления, сколько тот будет в забвении. У него нет лекарств, чтоб сбить температуру; он учится на врача, но все полученные навыки и знания в данный момент бесполезны. Мысли текут так вяло и лениво, что каждую можно разобрать на составляющие, а после — на частицы. У Луффи такие же длинные и пушистые ресницы, как у его брата. Он по-своему красивый, но более угловатый в силу возраста, и его рот в трещинках и ранках от покусываний. Быть может, когда он чем-то озабочен, он прикусывает нижнюю губу или жуёт внутреннюю сторону щеки. Быть может, он носит ободок, чтоб длинная чёлка не лезла в глаза, а в его зрачках не только толщи мутной тёмной воды, но и что-то более живое и приятное. Быть может, он так сильно не похож на Эйса, что не имеет ни одну из его привычек. Сейчас — первый раз, когда Ло глядит на Луффи с привычной критической точки зрения, сравнивает и подмечает, но не испытывает из-за этого такого сильного неудовлетворения. Не потому что не-Эйс ему нравится, а потому что быть вечно недовольным и несчастливым — тоже весьма выматывающе. Он наслаждается моментом, потому что в здравом уме и сознании Луффи ни за что не дал бы ему себя дотронуться, и Ло смешно от того, что этот момент настаёт посреди леса при таких нелепых обстоятельствах. Ло даже не догадывается, что если бы он перестал постоянно видеть в Луффи Эйса, у него было бы гораздо больше шансов завоевать его расположение. Циклон наконец минует, и предрассветный час стирает с неба у горизонта тёмные тона, делает их светлее. Все тёмные тучи уходят на восток; дождя нет, и весь лес тусклый, холодный и движется в этой липкой серой паутине, капает на землю скопившейся на листьях водой, шуршит мелкими сонными животными, умывающимися крохотными лапками. Перестук клюва дятла где-то вдали расходится по территории на километры. Сложно поверить, что несколько часов назад был ветер, способный сорвать крыши многоэтажных домов. Сложно поверить, что то, что было, вообще было. Ло бы с радостью залез к Луффи в спальник и уравновесил их неравный температурный режим; у него нет чашки с холодной водой и чистого полотенца, чтоб положить на чужой лоб, но он мог бы вместо использовать свои окоченевшие ладони, согреть о горячую кожу истерзанные кончики пальцев. Ему нужно вставать; вся его одежда мокрым комом лежит неподалёку, и тот край, что был ближе к костру, чуточку подсох. Ему нужно снова оживить потухшее пламя и просушить вещи; Ло на сегодня — Адам без Евы; от мысли, что ему придётся выходить в лес обнажённым, ему нехорошо. Наступает склизкое утро; неохотное, потягивающееся, как струйка плотного карамельного топпинга, и первые лучи солнца, которые увидит через десяток минут Ло, — того же жжёного оттенка. Здесь некому на него смотреть, поэтому он уговаривает себя подняться и босой осторожно выходит из временного пристанища. Плачевность его положения до нелепого смешная; Ло трёт одну ногу о другую, поджимая пальцы. Стопы колет мокрая трава, и наступать на неё нет никакого удовольствия. Трафальгар трогает озябшие предплечья с синими цветами, подёрнутыми розовыми туманностями, — следы от пальцев Луффи, от ударов и царапин, и шагает дальше в лес. Чем быстрее он с этим покончит, тем быстрее разожжёт огонь и погреется. И всё, о чём он думает в этот момент, — горячий душ.-
При свете искать хворост гораздо проще, а потому Ло управляется быстрее, чем в прошлый раз. И огонь поддаётся ему весьма охотнее, подчиняется, облизывает руки и не кусает, когда Трафальгар подносит ладони близко-близко, ощущая сотни маленьких иголочек в замерших мышцах. Это хороший урок для него; подчинить можно всё, если действительно этого захотеть. Быть может, Эйсу было просто недостаточно его усилий. Луффи ворочается в спальном мешке, когда Ло раскладывает перед костром сырую обувь и вешает неподалёку на сучья поваленного дерева их одежду. Сохнуть будет долго, но торопиться всё равно некуда; Трафальгар садится на единственный доступный ему кусочек спальника, чтоб не сидеть на холодном полу, и трогает лоб Луффи. Его бесполезное беспокойство выливается в излишнюю заботу; он берёт одну из бутылок с водой и подносит к потрескавшимся нездоровым губам. — Луффи? Обезвоживание ничего хорошего не сулит, и он старается изо всех сил. Звать приходится несколько раз; не-Эйс открывает глаза, и для него то, что он видит, — просто сон во сне, галлюцинация, бредовое видение. Он не узнаёт перед собой парня, курящего вишнёвые сигареты, пьющего коричный кофе; тот, кто перед ним — незнакомец с червонным сердцем на груди совсем не червонного цвета, уставший и инопланетный, с глазами, за одну ночь выцветшими до бледно-жёлтого оттенка. Луффи не вспомнит о нём, когда проснётся; в памяти не останется бережное касание к слипшимся волосам, аккуратное поднятие головы и безвкусие холодной жидкости, потёкшей в рот. Луффи не вспомнит, он просто пьёт медленными глотками, когда Ло немного наклоняет бутылку, но вода всё равно стекает из уголков губ тонкими струйками. Этот день обещает быть невероятно долгим, и всё, что остаётся — ждать. Ло тоже отпивает, стараясь предусмотрительно не налегать на содержимое, и жуёт сладкий мятный пряник. В рюкзаке Луффи есть несколько консервов, которые можно подогреть; в бутылке текилы — на ещё один костер, и если к моменту, когда она закончится, лес хотя бы немного не подсохнет, Ло не разведёт огня даже с зажигалкой. Он берёт ещё один пряник, разглядывая свои грязные ноги, и ему не страшно. После всего, что случилось — уже нет.-
Луффи просыпается далеко за полдень, и вся одежда к этому моменту практически высыхает. Она пахнет дымом и речной водой, но она сухая и способна греть. Ло натягивает на себя вещи, как может стирает с кожи грязь своей мокрой кофтой, чтоб поддерживать хоть какую-то иллюзию чистоты. Он рад, что на нём футболка; он знает, что ночью пожалеет о содеянном, замерзая без кофты, но ему всё равно. Эйс мог бы им гордиться, за этот год Ло ещё никогда не был настолько безалаберным и безразличным. — Ло? Голос сухой, трещит, как мелкие веточки под ботинками при шаге; сиплый и едва различимый — совсем не такой звонкий, как обычно. Ло пересекается с Луффи взглядами в тот самый момент, когда складывает его вещи неподалёку в стопку. Рядом стоит сухая обувь, перемазанная чёрт-те чем. — Доброе утро. Они смотрят друг на друга; Ло молча берёт бутылку с водой и подсаживается ближе. В этот раз помогать не нужно, не-Эйс сам её хватает и трясущимися руками отвинчивает крышку. Пьёт много и жадно, давится, едва хватает ртом воздух, и когда наконец отстраняет влажное горлышко, воды остаётся лишь четверть. Это нецелесообразно, но Луффи нужна жидкость, Ло не может её забрать. Не-Эйс вытирает губы запястьем и возвращает бутылку. — Где мы? Вместо ответа Ло тянет руку к чужому лицу, и когда Луффи пытается отстраниться, не отдёргивает её, а лишь наклоняется сильнее вперёд. Касается уголка губ большим пальцем, медленно стирает прозрачную дорожку жидкости сначала с одной, потом с другой стороны. В этом нет необходимости, он делает это, потому что хочет и потому что после всего, что было, имеет на данный момент на это законное право. Луффи смотрит на него широко распахнутыми глазами; стеклянный аквариум, в котором плавают рыбки, расползается в радужке на тени от деревьев и решетится тонкими лучами солнца. Луффи ни за что и никогда больше не позволит повторить подобное. Когда-то давно, в других жизнях, где Эйс шлифует для ожерелий острые волчьи клыки и расписывает бусы картинками древних майя; там, где каждый поцелуй отдаёт привкусом лимонной газировки, а кофе всегда с корицей, в последний раз заходит Изумрудное солнце. Гораздо проще принимать реальность, когда ты от неё абсолютно оторван. Старая киноплёнка с фильтром, потёртая от частого просмотра, не может прокручиваться вечно. Однажды даже в самом заполненном зрительном зале не останется ни одного человека; Ло смотрит на причину его мигрени не мигая, и сейчас они как никогда зависят друг от друга. — Мы потерялись, — наконец говорит он и выпрямляется. На фоне потрескивает огонь; Луффи кивает и хмурит брови, ему нехорошо, но сильный жар спадает. Они делят с Эйсом на двоих упорство и выносливость; они до невероятности живучи и в этом плане, и все их травмы — как с гуся вода. Поэтому когда не-Эйс самостоятельно одевается и садится на спальник перед костром, чтоб погреться, Ло не удивляется. Он смотрит на него всё это время, смотрит, и от этого напряжения начинается резь в глазах. Луффи чувствует себя внезапно некомфортно под этим взглядом, но не потому что Трафальгар опять выискивает кучу схожестей и различий, а потому что в нём бесконтрольная жажда. Попытки впитать информацию, которая ускользнула, взвесить её и принять к сведению. Луффи не нравится такой нездоровый интерес, это в какой-то степени даже хуже, чем его сравнение с Эйсом. Он не настолько плохо себя чувствует, чтоб к нему было обращено такое количество внимания, но коробит, конечно, больше всего молчание. Ло просто смотрит и молчит. Кажется, от происходящего могут вскрыться все поджившие раны от ниток на пальцах. Луффи чувствует, как они ноют. — Я предлагаю поесть, — говорит он, чтоб разрушить проклятие, упавшее на их лесное царство, но ничего не происходит. Несколько птиц вспархивает с веток дерева неподалёку, будто надломанный голос их пугает; безмолвие окутывает каждый дюйм. Луффи знобит и ему холодно, он жмётся к костру, но не потому что этого хочет, а потому что рефлекторно старается быть дальше от Ло. Взгляд блеклых жёлтых глаз забирается под кожу и пересчитывает все рёбра, прощупывает каждую вену, переворачивает внутренности, меняет строение костей. Не-Эйс протягивает руку, не желая говорить что-то ещё и просто надеясь, что Ло передаст ему банку с томатным супом; Ло медленно облизывает кончиком языка верхнюю губу. Если бы только Эйс знал, о чём мысли Трафальгара в этот момент, он бы похоронил его на заднем дворе под чайной розой. Но Эйса здесь нет. В очередной раз нет, и Ло не уверен, действительно ли он сейчас так уж сильно из-за этого расстроен. Вместо банки с супом он кладёт в протянутую ладонь, которую ночью сжимал со всей силы, мятный пряник и наконец отводит взгляд. Пальцы привычно находят гладкую поверхность кожаных браслетов и трут её.-
Ло отказывается от еды, и Луффи греет в костре одинокую банку супа, предварительно открытую с одной стороны. Пахнет как в столовой лагеря во время обеда — тушёным мясом и томатами, и от этого запаха физически плохо. Где сейчас лагерь с его столовой, выяснить не представляется возможным. Лес щетинится и с настороженностью наблюдает за вторженцами; чужие земли и территории, которые Ло с Луффи требуется обойти, населены привычными и недружественно настроенными обитателями. У них нет ни оружия, ни обычного перочинного ножа. С точки зрения логики им конец, но Луффи не спешит подписываться под этим выводом. Ло совсем немного восхищает такая позиция; не-Эйс в чём-то прав, после оползня поверить можно во что угодно, но в нём всё равно сквозит скептицизм. Он старается не подавать вида, что сомневается в уверенности Луффи и его выводах. Он знает, как это нечестно; Луффи спасает его вовсе не для того, чтоб Ло в нём сомневался. Его жизнь — не становление героя, поэтому Ло просто пускает всё на самотёк. Это всегда приводит его в тупики, но в этот раз он полагается на удачу, больше полагаться ему не на что; он не видит никаких вариантов решения ситуации, в которой они оказываются, ему нечего предложить. Луффи гасит костёр и поднимает свой рюкзак. Его пошатывает от болезни; глаза красные, с тёмными кругами, и они щурятся от раздражающего дневного света. В лесу совсем не страшно; он тёплый и влажный от недавно прошедшего дождя, а воздух — почти удушливый, насквозь пропитанный запахом отсыревшей древесины. Складывается ощущение, что время замирает, как в день бесконечного солнцестояния; все причудливые сплетения корней деревьев и проросших между них травинок прячут под собой колонии насекомых и божьих коровок, перебегающих от одних солнечных зайчиков к другим. Луффи не волнует, что они находятся в неизвестном месте; Ло идёт за ним, не представляя, куда придёт в итоге, и его смущает такая чужая целеустремлённость. Он осторожен, каждый его шаг — как по минному полю. Не-Эйс ни разу не оборачивается; в воздухе ощущается незаданный вопрос, который так гнетёт Ло. Луффи хрипло вздыхает и останавливается. — Ты думаешь, я никогда не терялся в лесу? Он поворачивается к Ло, держась за лямки своего рюкзака. Трафальгар не может считать его взгляд; он впервые видит, что океан так безбожно и страшно болеет. Вся рыба всплывает брюхом кверху; все растения, населяющие морское дно, гниют. От горькой заразы, физической или психологической, так или иначе что-то умирает. Ло не находится с ответом, потому что единственный, кто из них потерялся, это сам Ло. Трафальгар не исключает, что его блуждания берут начало гораздо раньше, чем он обнаруживает себя на берегу реки, которая их выносит в грозу; Луффи не сомневается в том, куда идти, будто действительно знает правильную дорогу. Смешно, в ведьмовских лесах все дороги — изначально неправильные. Они бредут достаточно долго, чтоб выйти в конечном итоге на небольшую поляну, где Луффи допивает остатки воды из первой бутылки. Ставит ладонь козырьком ко лбу, смотрит на гору, склон которой они совсем недавно пытались покорить, и кивает сам себе. Её вершину наконец-то видно поверх многолетних хвойных исполинов, и когда не-Эйс пытается определить точную сторону света, Ло наконец понимает, зачем они сюда приходят. Ориентироваться по горе — такая себе идея, но всяко лучше, чем идти наугад. Ло не собирается врать самому себе, он скорее всего умер бы, так и не найдя пути назад. Он даже не задумывается, что, столько раз размышляя о смерти и наконец столкнувшись с ней, делает всё, чтоб избежать её. Подсознательный рефлекс, процесс выживания поверх других процессов. Душевное самоистязание оказывается неэффективно в условиях, представляющих реальную угрозу. — Я тоже должен перед тобой извиниться, — говорит внезапно Ло, и спина Луффи напрягается. Всё звучит так, будто они планируют продолжить диалог, прерванный пару секунд назад. — За что? — Просто, — Трафальгар ведёт плечом, не представляя, что должен добавить, будто это всё объясняет. Будто этого достаточно. Будто если он скажет "за всё", не-Эйс моментально поймет, и всё решится. Луффи прекрасно знает, зачем Ло это говорит. — Ты не чувствуешь вины, — наконец отвечает Луффи. — И извиняешься не потому что виноват. — Вообще-то... — Не надо. Не-Эйс медленно качает головой, и в его расслабляющемся силуэте чувствуется лёгкое разочарование. Ло и не надеется, что это сработает, но его всё равно задевает такой ответ. Он не представляет, что нужно ещё сделать, чтоб пробить эту стену нежелания. Ему хочется сказать, что Луффи не прав, но он прав, и он не принимает такие нелепые бессмысленные извинения. И Ло замолкает, отставая от не-Эйса на несколько шагов, будто расстояние поможет ему в крайнем случае контролировать поток бушующих мыслей. Сложно это признавать, но Ло в состоянии не лгать хотя бы себе: он действительно жалок.-
Они бредут медленно, и даже если бредут в правильном направлении, из-за состояния Луффи путь растягивается. Не-Эйс не отдаёт свой рюкзак, хотя это облегчило бы ему жизнь; Ло не спрашивает, потому что знает, что это бессмысленно. Они молчат всю дорогу; Трафальгару кажется, что по канону сейчас — самое время для душевных разговоров. Луффи не входит в число тех, кто таким промышляет. Хочется нестерпимо закурить; Ло чиркает зажигалкой, выбивает огонёк, гасит его и снова чиркает. День длинный, а сумерки — прозрачные; Ло стабильно раз в час проделывает раздражающие манипуляции с зажигалкой, опрометчиво растрачивая ценный бензин. Заходящее солнце чертит яркий широкий рубец сквозь облака; свет пульсирует бордовой кровью, разливаясь в бесконечные алые реки. Небо с перерезанным горлом темнеет с каждой минутой, и когда между деревьев загораются яркие сетки Больших и Малых медведиц, становится понятно, что даже из лагеря не открывается на лесные созвездия такой потрясающий вид. Луффи приваливается к стволу одного из деревьев и устало закрывает глаза; Ло впервые за прошедшее время сокращает дистанцию, чтоб снова нарушить все законы мира и дотронуться до мёртвого отравленного моря. Он касается костяшками холодных пальцев чужого лба, не-Эйс вяло отмахивается в попытках сбросить его руку. Мерклый взгляд глубоких вод пробирает не хуже зимнего мороза. Они оба умеют смотреть друг на друга так, что начинает подташнивать. — Я думаю, на сегодня хватит. Луффи мотает головой, в этот раз более отчаянно и резко; ему плохо, но даже в таком состоянии он уверен, что не хватит. Ло прекрасно его понимает, потому что все возможные этапы саморазрушения им уже пройдены, и пусть природа их мотивации разнится, он не согласен с решением Луффи. — Ты не ел и не пил ничего с тех пор, как мы покинули ту пещеру, — говорит Трафальгар и сбрасывает рюкзак на землю. Луффи наблюдает за ним, держась за шершавую кору, вцепляясь в неё изодранными пальцами, чтоб не дать себе упасть. В накрывающей лес тьме не видно, какой он красный от жара, и что его температура лишь усиливается к ночи. Для Ло в этом нет ничего удивительного; Луффи тратит все силы на движение и не потребляет никакой энергии. Он начинает разбирать палатку и спальный мешок, чтоб устроить место для временного ночлега. Даже если Луффи с ним не согласен, он не планирует дать ему уйти в одиночку. Обычно Ло совершенно не силён в подобного рода решениях, но нести за кого-то ответственность оказывается сложнее, чем за самого себя. — Мы быстрее дойдём, если не будем останавливаться. Голос Луффи дрожит; он не позволяет себе сползти на землю, хотя очень этого хочет. В боре среди колких болотных кисточек он похож на эльфа без острых ушей, и его поглощающие свет глаза лишь усиливают наваждение. — Я знаю, — отвечает ему Ло, натягивая тросы и вбивая колышки. — Но если с тобой что-то случится, никто из нас не дойдёт. Луффи отворачивается и тихо хмыкает; Ло смотрит на него так внимательно и заинтересованно, что даже не догадывается, как сильно подсвечены жёлтым в темноте его глаза. Основание лагеря занимает ещё меньше времени, чем в прошлый раз; Луффи берёт на себя розжиг костра, потому что хочет быть полезным хоть в чём-то, и без текилы и зажигалки создаёт огонь из ничего. Всё, что умеет Эйс, Луффи умеет тоже, это видно по его знакомым движениям и способности ориентироваться в любой ситуации. Ло глупо думает о том, так же ли хорош не-Эйс в поцелуях, как и его старший брат, и это — не то, о чём стоит думать глубоким вечером в лесу. Луффи смотрит на огонь, который сам же создал; Ло жарит для него несколько съедобных грибов, как он делал это когда-то для Эйса, и в горле образовывается комок, который он не в силах проглотить. Что-то мешает воздуху циркулировать в лёгкие и обратно, когда пальцы Луффи касаются пальцев Ло, чтоб взять палку с насаженными на неё грибами. Если бы у Ло был капюшон или какая-нибудь шляпа, он натянул бы её на глаза, чтоб скрыть собственное не пойми откуда взявшееся смущение. В этот раз даже карандаша под рукой нет. Не-Эйс меланхолично жуёт один из грибов, не отрывая глаз от огня; язычки пламени танцуют в его переливающейся радужке и не гасятся морской водой. День мёртв; его бесконечная реинкарнация произойдёт через какое-то время и прогонит холодную пустоту. В новом Солнце, даже если оно горячее настоящего, нет никакой романтики; любая звезда превращается однажды в чёрную дыру и бесконечно поглощает всё, что её окружает. Ло рад, что Луффи — не Солнце. Он подогревает в термосе немного таёжного чая, используя часть оставшейся воды, и протягивает термос Луффи. Тот греет о железную поверхность ладони, будто в них чашка с какао, и изредка облизывает влажные от напитка губы. Чай отдаёт привкусом кофе с корицей; всё, что чуть ранее было в этом термосе, Ло выливает в ближайшие кусты. Он не может объяснить, почему рот вяжет даже от мысли про кофе. — Меня заставляешь есть, а сам не ешь, — говорит Луффи хмуро и с осуждением наблюдает за тем, как Ло допивает остатки текилы. У Ло першит в горле, он ерошит грязные волосы и молчит. Они с Луффи сидят рядом с костром, достаточно близко к нему, но всё-таки далеко друг от друга; Ло всё равно уютно, несмотря на то, в каких условиях протекает эта ночь. Это напоминает ему о смородине, зефире и шипящем шоколаде, горячем, пачкающем пальцы. Звёздная ночь столь яркая, что видно штрихи Млечного пути. Он похож на заживающий шрам в материи, розово-бледный, с почерневшими краями — такой, какой остался бы от пореза после заката; он весь в сверкающих блестяшках космического конфитюра, невероятно огромный и чёткий. Люди ведутся на эти невиданные красоты созидания Астерии, забывая, что девяносто процентов океана их родной планеты так и не было изучено; если верить легендам, даже небесные божества срывались с неба и падали в море. Луффи передаёт термос Ло, и тот делает несколько глотков травяного чая; соловей поёт и стрекочет где-то неподалёку, ему откликается с десяток таких же ночных певцов. Под плавающими яркими звёздочками-светлячками при свете луны расцветает ипомей и дурман; не-Эйс смотрит на Ло, расслабленного и измотанного, сидящего перед огнём в позе лотоса, и в его взгляде отражается больное сострадание. — Тоже температуришь? Ло пожимает плечами и снова пьёт чай; горячее позволяет согреть болящее горло, но это лишь временный эффект. Луффи абсолютно прав, через час-другой у Трафальгара тоже подскочит температура. То, что он заболеет во влажном лесу — лишь вопрос времени; после таких прогулок и купаний в реке не заболеть практически невозможно. — Это не будет большой проблемой, — говорит Ло, прекрасно зная, что будет. Он потихоньку начинает клевать носом; Луффи, в отличие от него, спал гораздо больше. Они могли бы придумать что-нибудь, если б задались такой целью, но не-Эйс только стягивает обувь и залезает в палатку. — Пошли спать, — говорит он, забираясь в мешок; Ло остаётся сидеть на месте. — Спи, я пока побуду тут. — Пошли, мешок не такой уж и тесный. И Ло, дав себе лишь секунду на колебание, оставляет обувь и забирается следом. Отказаться для него — слишком.-
За прошедший год Ло забывает, каково это — спать с кем-то так близко. Единственное тепло, генерируемое в его квартире, исходит от батареи, и Луффи рядом непривычный, но до ненормальности удобный. Не-Эйс засыпает практически сразу, как только Ло забирается в мешок; у них нет возможности соблюдать дистанцию, Трафальгар не очень-то и стремится это делать. Когда хриплое дыхание Луффи выравнивается, он притягивает к себе своё неспокойное море и обнимает. У них обоих есть тепло разного качества, они оба способны друг друга согреть в разных смыслах; Ло пользуется моментом, перебирая слипшиеся сухие пряди чужих волос и испытывая почти физическое удовольствие от дыхания, опаляющего ему ключицу. Ло знает, как это ужасно — после сегодняшней ночи он будет думать об этом так часто, что заклинит сознание, и его уровень помешательства побьёт все его уже установленные рекорды. Когда продолжаешь из раза в раз преодолевать препятствия, того, что имел, становится недостаточно; сейчас, лёжа в узком спальнике и отсчитывая дробные стуки их сердец, Ло категорически не согласен возвращаться в пустую квартиру, где его никто не ждёт. Подход можно найти ко всему, и если Луффи достаточно просто существовать, чтоб привлекать к себе внимание Трафальгара, то Ло придётся разрушать цепи, которые он сам же на себя и повесил. Это сложно и страшно; Ло всё ещё надеется, что Эйс однажды вернётся, потому что надежда умирает последней, только если собственноручно добиваешь её. Нельзя просто сделать вид, что Ло с Луффи всегда встречались, продолжив прерванные отношения с Эйсом, заменив их, приделав новую неказистую главу вместо эпилога к истории, которая уже давно подписана словом "конец"; нельзя, потому что у не-Эйса отличное от Трафальгара мнение, которое нужно учитывать, а Ло не имеет ни малейшего представления, как с этим мириться. Но Ло совсем не хочет об этом думать, потому что всё, что ему требуется, прямо сейчас у него в руках, вполне осязаемое и горячее; Трафальгар может поцеловать горячие губы Луффи, но он не делает этого по той же самой причине, по которой не пытается вернуть Эйса. Они оба похоже-непохожие Портгас Ди, и какими бы разными они ни были, их нельзя убедить или заставить кого-то любить. Ло живёт с этим фактом, испытывая внутреннее сопротивление; мирится и закрывает глаза, чтоб уснуть, как они с Луффи и договаривались. Сегодняшний день — не лучший для нарушения обещаний.-
Смолистый и тёмный дым от костра, разносящийся ветром на всю округу, в конечном итоге привлекает внимание бродящих по лесу спасателей. Луффи не прогадывает с направлением, и они приближаются к лагерю на несколько километров, но именно костры, которые они разводят, дают ориентир на их местоположение. Они оба без сознания до самого обеда следующего дня, когда раздаётся громкий лай собак, и в их палатку врывается огромный мохнатый пёс. Те двенадцать часов, что они в лихорадке спят в одном спальном мешке, остальные вожатые и добровольцы из поисковой группы проводят в холодном лесу. Ло ни черта не понимает, когда ему на щёку капает вязкая собачья слюна. Луффи рядом ворочается, и оба они приподнимаются, ощущая, как набат в голове превращается в звучание сотен барабанов. Перед глазами всё плывёт и плавится, Ло хватается за голову и пытается отпихнуть животное, стремящееся его облизать, когда наконец обращает внимание на чужие голоса. В палатку вваливается усатый мужчина-спасатель и громко кричит: — Чёрт возьми, нашлись! Луффи едва соображает, что происходит. — Меня сейчас стошнит, — говорит он, и Ло, абсолютно потерянный в складывающейся ситуации, переводит на больного Луффи мутный взгляд. — Врача, — наконец говорит Трафальгар; его тело его не слушается, и из палатки его вытаскивают волоком. — Ло, — зовёт Луффи, которого вытаскивают следом; Трафальгару мерещатся в бреду алые бусы дзи на чужой шее, и он моргает в попытках прогнать наваждение. — Ло? — Врача, — повторяет Ло и пытается высвободиться из чужих рук, чтоб приблизиться к Луффи и потрогать его лоб. Как будто это бы помогло; как будто он был способен сделать хотя бы несколько шагов и не упасть. — Всё в порядке, парень, — говорит ему мужчина, который его придерживает, но Ло не слышит облегчения в чужом голосе. — Ты главное не делай резких движений, а то голова закружится, — говорит Трафальгар, едва собирая буквы в слова, и его губы немеют. Он ощущает себя так плохо, что февральская болезнь кажется ему лёгкой простудой. Его практически сразу складывает пополам от надсадного и хриплого кашля; Ло чудится, что он вот-вот выплюнет всех паразитов, которые так старательно отравляют его организм. Луффи хочет кивнуть, но не может, и на дне его глаз происходит движение тектонических плит. — Всё будет хорошо, — рядом появляется девушка и трогает его лицо, касается щеки, отдёргивает руку так, будто касается чайника. — Да у тебя жар! — Ребятам срочно нужна помощь, — говорит кто-то. Ло, находясь на грани потери сознания, наблюдает, как один из спасателей поднимает Луффи на руки. — Долго же мы вас искали. — Всё будет в порядке? — спрашивает Трафальгар, когда его аккуратно, но настойчиво ведут к толпящейся группе людей. На их лицах усталость и торжество — никто не умер, а значит все спасены. — Будет, парень, — отвечает тот, кто ведёт Ло, и Ло кивает. Он верит на слово. Все, кто не являются Эйсом, отныне вызывают гораздо больше доверия в его глазах.-
Ло просыпается в больнице спустя полутора суток. В палате всё невероятно яркое и ослепительное, но когда глаза привыкают, Трафальгар видит, что стены на самом деле нежно-бежевые, а оконные рамы — бледно-серые. В его руку вставлена капельница с лекарством, которое невозможно идентифицировать. Ло медленно обводит взглядом помещение, которое ему досталось; соседняя койка пуста и строго заправлена, тумбочка для вещей хранит в себе несколько комплектов постельного белья и сменную больничную пижаму. Ни его вещей, ни фруктов и открыток, желающий выздоравливать, только записка от директора с лаконичным "поправляйся". Ло не удивлён, он не так уж и сильно нравится всем, чтоб навещать его или приносить угощения. В палате нет никаких развлечений, и Ло переводит взгляд в окно, туда, где кипит жизнь. Они в городе, и здесь царит совсем другая атмосфера; вся тяжесть и гнетение радиорубки отступают под палящими лучами знойного солнца, в воздухе стоит смог от выхлопных труб и горячего асфальта. Мир, будто бы напрочь отрезанный от сказки, которая так нелюбезно отказалась открывать перед Ло свои двери. Материальный и осязаемый мир пустых квартир и разбитых надежд. Ло продолжает смотреть в окно, развлекая себя пересчётом каждого розового предмета, который видит, пока доктор наконец не заходит к нему в палату. Ло кажется это несколько странным — он часто сам так делал, когда проходил практику, но ни разу не занимал противоположное место. — Как самочувствие? Врач пялит в историю болезни, что-то отмечает ручкой и хмурится. Ло чувствует себя действительно плохо, но явно лучше, чем в лесу. Ему сложно поверить, что этот кошмар с дождём закончился. Ему хочется спросить, может ли он взять телефон, чтоб узнать, не оставлял ли Эйс ему сообщений, пока тот был без сознания; вместо этого Ло говорит: — Отлично. Врач поднимает глаза от листа бумаги и скептически изламывает бровь. — А вы оптимистичны. Ло ничем это не парирует; их диалог просто банальная формальность, то, что он ответит по поводу своего самочувствия, ни на что не влияет. — Как Луффи? — спрашивает он, чтоб уйти от необходимости неловко молчать. Доктор кивает сам себе. — Хуже, гораздо хуже, у него всё еще лихорадка, но... Он замолкает, жуёт губы, будто взвешивает каждое слово, после записывает что-то ещё в историю болезни и продолжает: — ...он очень быстро идёт на поправку. Явно быстрее вас. — Спасибо, — сухо отвечает Ло. Врач разводит руками. — Давайте я вас послушаю, а после вы померите температуру, идёт? — Ага, — Ло медленно садится, стараясь не тревожить руку с катетером, и как может приподнимает больничную рубашку. Холодный стетоскоп прислоняется к его груди. Ло не говорит ничего про то, что сначала нужно померить температуру, а уже потом слушать лёгкие; делает вдох и перестаёт дышать, когда от него это требуется, а после долго и хрипло выдыхает. Он с трудом дышит через нос, и ему больно глотать слюну. Мятные леденцы в этот раз будут бесполезны — всё равно что пытаться рассосать безвкусное круглое стёклышко. — Около недели вы здесь пробудете, я думаю. Может и больше, — наконец-то делает вывод врач и снова что-то записывает. Ло откидывается на подушку и переводит скучающий взгляд на потолок. — Можно что-нибудь от боли в горле? Врач оставляет ртутный градусник, предварительно стряхнув столбик, и идёт к выходу. — Все лекарства после обеда, — говорит он и толкает дверь. — Постарайтесь поесть хоть немного, вам это необходимо. — Ладно, — отвечает Ло и снова смотрит в окно. Никакого аппетита у него нет.-
Все те разы, что приносят обед, Ло отказывается есть. У него нет ни желания, ни сил; всё, на что хватает его энергии — поддержание жизнедеятельности органов. Его тошнит от одного запаха парящего рядом бульона; он рад, что нос закладывает часто так сильно, что он ничего не чувствует. На поверхности бульона плавают жирные круги растопленного шпика, тонкая маслянистая плёнка подёрнута холодным воздухом, но содержимое под ней горячее и обжигает рот. Бульон стынет несколько часов, прежде чем медсестра со вздохом забирает полную тарелку; Ло не ест ужин и не пьёт даже чай на завтрак, всё, что стоит у него на тумбочке — графин с водой и стакан. Большой, будто бы из гранёного хрусталя; из такого делают красивые вазочки для конфет на ажурных и тонких ножках; вода сквозь стеклянные идеадоры кажется жидким сокровищем и блестит в лучах солнца. Всё это выглядит так, будто вместо стандартных цветов в палате Ло — как бы тоже диковинный цветок, который питает водой сам себя. У него есть масса времени подумать о том, что случилось; за три дня, которые он проводит, бессмысленно лёжа в кровати, он находит ответы на все вопросы мироздания кроме одного единственного, который никак его не оставляет: что, чёрт возьми, всё-таки происходит? Когда в обед четвёртого дня начинается мигрень и Ло трёт лоб, будто может её стереть, дверь палаты распахивается, и входит Луффи. Ло определённо не ожидает его увидеть, по большей части потому что убеждает себя, что тому совсем незачем его навещать. Но Луффи становится лучше, и первое, что он делает после того, как приводит себя в порядок, — приходит к Ло. В этой больнице они единственные из пациентов, которые знакомы друг с другом; в городе никто, кроме них, никогда не укрощает морей или выбросы радиации. На всей земле не найдётся людей, похожих на них, но они зачем-то оказываются в одном месте, в одной палате. — Привет, — говорит он и садится на край кровати, как когда-то Ло сидел на краю спального мешка. Всё тот же бульон, уже тёплый, стоит на тумбочке рядом с графином; в этот раз он куриный, и в нём плавает нарезанный полукольцами лук. Морковка, натёртая сквозь крупную тёрку, напоминает полосочки яркого чеддера. Ло кивает, сжимая потрескавшимися пальцами белоснежный край своего одеяла. Он не смотрит на Луффи, потому что ему неловко, и его сердце бешено стучит в груди. — Вижу, ты себя отлично чувствуешь, — говорит Ло, считая мысленно все зелёные предметы, которые видит, но за прошедшие десять секунду их пока что два. — Да, я быстро прихожу в себя, и жара почти нет, — Луффи смущённо улыбается. — Врач сказал, меня выпишут раньше, чем тебя. — Поздравляю, — отвечает Ло, не зная, что нужно ещё сказать. Он не хочет, чтоб диалог начинался с таких новостей; не хочет, чтоб Луффи выписывали раньше него; больше всего он, конечно, не хочет, чтоб не-Эйс сейчас ушёл, так и не уделив ему полноценной пары минут. Ло знает, что перечень плохих новостей обычно всегда заканчивается тем, что он остаётся в одиночестве в очередной раз. Ло не хочет. — Ничего не съел, — говорит Луффи вместо всего того, что готовится услышать Трафальгар, и Ло обмирает. Ему кажется, что он бледнеет от этих слов. — Тебе нужно есть, ты не поправишься тогда. — Аппетита нет, — Ло переводит на Луффи безнадёжный взгляд, так и не сосчитав зелёных предметов. — Всего лишь пару ложек. — Я не буду. Луффи фыркает, будто не Ло решать, что он будет, а что нет, и берёт тарелку в руки. После хватается за ложку и зачерпывает содержимое. Ло поджимает губы, когда Луффи тянется к нему с тарелкой и ложкой над ней; белая чашка с голубой каймой останавливается в нескольких сантиметрах от чужого лица. Если бы Ло был кораблём, он бы давно пошёл ко дну; в морях Луффи выжить невозможно, и даже солёный и пропахший йодом воздух забивает капилляры лёгких белыми кристалликами, из-за которых невозможно дышать. Луффи непредсказуем, как и полагается любому морю; и он практически всегда неспокоен. — Три ложки, — говорит Луффи; Ло морщится, потому что действительно не хочет есть, но больше всего он не хочет расстраивать Луффи, и когда в глазах того появляется некая обречённость напополам с неадекватной уверенностью, медленно приоткрывает рот. Не-Эйс нагло обманывает его, потому что тремя ложками всё не заканчивается; ему скармливают половину тарелки бульона, прежде чем Луффи решает, что достаточно, и ставит тарелку назад на тумбочку. Ло ничего не чувствует, кроме тупого ноющего тепла, которое разливается в груди от ощущения мнимой нужности; будто бы эти секунды чужой заботы действительно что-то значат. Ему всё равно приятно, что с ним так обходятся, и пусть где-то в душе он считает, что он это не заслужил. Луффи не тянется к нему с объятиями и не наливает ему воды, он вообще мало что помнит после того, как после оползня падает в реку; но он знает, что Ло старался для него в лесу, как мог, и он возвращает это, компенсирует вдвойне. Никаких бус из сердолика и монет; по-хорошему Луффи сжёг бы квартиру Ло вместе с её фотографиями и тенями, что всё ещё живут по углам. Впервые за все эти недели не-Эйс задумывается о том, что тоже бывает где-то не прав. Они молчат, занятый каждый своими мыслями, когда в палату входит медсестра. Не ожидая здесь увидеть кого-то, кроме Ло, она ошарашенно хлопает длинными ресницами, а после переводит взгляд с одного парня на другого. Момент разрушен на тысячу осколков, и всё, что можно было сказать, откладывается на потом; Ло потерян и не найден в хаосе, который его окружает. Медсестра поднимает полупустую тарелку и говорит: — Как интересно. — Что? — Луффи в недоумении склоняет голову набок, не понимая её реакции; Ло отворачивается к окну, возвращаясь к счёту зелёных предметов. Его шея становится бледно-красная, и он надеется, что это незаметно. — Это первый раз, когда он что-то ест, — говорит девушка. — До этого он не пил даже чай. Она уходит, осторожно прикрыв за собой дверь; не-Эйс обращает на Ло внимание, ему не нужны объяснения, он знает, почему это происходит. — Ло? — зовёт он без особой надежды, но Трафальгар не поворачивается. — Ничего не говори. И Луффи не говорит. Луффи и представить себе не может, какую опасную цепь замыкания он запускает.-
У Луффи никогда не дрожит рука, если он поднимает ложку, полную горячего супа. У него не валится с вилки рис, не падает кусок постной индейки, который он подцепляет палочками. Луффи неряшлив, но когда он кормит Ло, сила, с которой он стискивает столовые приборы, способна погнуть их. Первое время Ло действительно не хочет есть, потом не ест намеренно, чтоб у не-Эйса был повод всегда к нему вернуться. Они ни о чём не разговаривают, не считая мелких бытовых вещей; Ло облизывает испачканные едой губы, и с каждым разом тарелка пустеет всё больше и больше. Луффи заваривает ему лепестки ромашки и листья малины; травяные чаи — то, что не-Эйс умеет лучше всего, и первое время Ло смакует каждый глоток. Со временем он привыкает к специфичному цветочному вкусу, наблюдая, как покачиваются лепестки на поверхности, вращаются на дне, танцуя причудливый вальс; чаинки похожи на застывшие в эпоксидной смоле стебельки, только более завораживающие и осязаемые. Иногда Луффи приносит рассыпчатое сахарное печенье, настолько сладкое, что Ло хватает одной штуки; иногда — шоколадные конфеты с трюфелями или разноцветный мармелад. Ло не любит ни конфеты, ни мармелад, но после еды ему приятно составить Луффи компанию в скромном чаепитии, которое тот разводит. Изумрудный город стирается в порошок, из которого нельзя даже сделать длинную белоснежную дорожку; на руинах салатовых драгоценных камней из земли вырастают гибискусы и ярко-голубые флуоресцентные грибы, в свете которых по ночам под гирляндами из круглых тёплых лампочек сидит безумный Шляпник. У Чешира улыбка такая же зубастая и широкая, как у Луффи; Ло наконец понимает смысл притчи о принцессе и драконах, который так занимает его всё это время. Ещё несколько дней он притворяется, что ему плохо, эгоистично отнимая чужое время; и когда он откусывает от протянутой ему печеньки ровно половину, Луффи говорит: — Ты ведь уже можешь есть сам. От неожиданности зубы Ло смыкаются, и печенье крошится на одеяло и постель; он смотрит растерянным взглядом на не-Эйса, будто не ожидает, что его раскроют так скоро. Пойманный с поличным, разоблачённый так нелепо, он медленно жуёт то, что остаётся во рту. Луффи не должен знать, что он — дверца в новые потусторонние миры, в которые сам же и не может войти. Он — ключ, он — есть этот мир; и если он уйдёт, Ло опять потеряет что-то, что он так долго ищет. Это не полноценная замена и никогда ею не будет; это вообще не похоже на замену, Трафальгар не знает ни одного слова, которое объяснит, почему он так поступает. Все языки мира бессильны, бесполезны в своём существовании; люди развивались тысячу лет, чтоб, дожив до этого момента, не найти в миллиардах предложенных вариантов единственный подходящий. Их ни к чему не обязывающие обеды и вечера за чашкой чая в скучной керамической кружке подойдут к концу, когда Луффи выпишут, и времени остаётся совсем немного. Ло не может сказать, что, зная об этом, пытается оттянуть его преждевременный уход. Ведь Луффи, будучи в больнице, действительно может перестать его навещать. Ло не уверен, что они в обычной поликлинике, а не в дурдоме. — Я давно это заметил, — говорит Луффи, нарушая колючее молчание; зрачок мерцает — электроскат оставляет за собой зигзаги света, яркие, неоновые, тонкие, как иглы. — Если бы я не хотел приходить, я бы не приходил с самого первого дня. — Извини, — наконец говорит Ло. Не-Эйс отламывает от нового печенья ещё половину и подносит ко рту Трафальгара, не давая тому и секунды на полное погружение в болото своих переживаний. — Вот теперь это было искренне. Съешь ещё печеньку. И когда Ло обхватывает её губами, мягко вытаскивая из чужих пальцев, Луффи улыбается.-
Луффи старается лишний раз не смотреть в экран телефона и морщится, когда тот загорается от приходящих уведомлений. Несколько минут назойливая вибрация сотрясает воздух, потом не-Эйс ставит беззвучный режим и отключает дисплей. Он не говорит, но Ло знает, что все сообщения, на которые он не отвечает — от Портгаса. Трафальгара тянет спросить, что пишет Эйс, и он едва подавляет в себе это желание. Его нетерпение заметно по напряженно стискивающим стакан пальцам и нахмуренному лицу, от постоянных складок на котором вскоре появятся мимические морщины. Луффи не рассказывает, почему его брат до сих пор его не навестил; не рассказывает, почему сбрасывает все его звонки и слистывает всплывающие диалоговые окна сразу же, как появляется онлайн. У Ло масса вопросов, и один из них вполне закономерный: как Эйс вообще допускает, что его младший брат и бывший парень оказываются вместе в одном лагере, но Ло довольно быстро находит на него ответ. Эйс не знает, что они вместе там; Эйс занят другим, озабочен куда более важными делами; Луффи не рассказывает ему о том, с кем он находится в лагере и как попадает в больницу. Полуправда — это то, что всегда можно использовать, если не хочешь врать. Луффи не лжёт своему брату, но когда тот яростно пытается приехать, мягко его останавливает. Это то, что вызывает у них конфликт. У Луффи нет с этим проблем, он и раньше не всегда находил компромисс с братом, но в этот раз Эйс перегибает палку. В этот раз Эйс находится в другом положении и при других обстоятельствах; он не в праве ставить условия, а потому становится совершенно невыносим. Луффи почти жаль, что он знает, в чём причина. — Он волнуется, — наконец не выдерживает Ло, хотя экран больше не загорается и не привлекает внимания. Но от телефона невозможно оторвать взгляд, и если Трафальгар прямо сейчас напишет Эйсу с номера брата, тот (ответит). Они смогут (поговорить). От этой мысли становится тошно и сладко одновременно; Луффи, будто читая чужие мысли, прячет мобильник под одеяло. — Ты просто хочешь знать, как у него дела, — говорит Луффи, и его голос ровный и несколько недовольный. Он едва сдерживает хорошо скрытое негодование. — Для этого необязательно ему писать, я отвечу и так: всё прекрасно. Это — далеко не полуправда, и в сказанном нет ни капли честности, но Ло не нужно об этом знать. Лабиринт, в котором он так долго находится, тёмный и витиеватый, в нём тысячи комнат разных размеров, и все они пусты. Он достаточно долго бродит, чтоб привыкнуть к темноте и дискомфорту; так долго, что когда наконец видит выход, рефлекторно начинает пятиться во тьму. Луффи не собирается позволить ему так просто потеряться опять; уничтоженные чужие мечты, поднятые со дна реки, не стоят таких жертв. Эйс мог бы приехать в любой момент, распахнуть дверь палаты и увидеть их вместе, но для Портгаса это физически невозможно, он слишком далеко, чтоб сделать этот опрометчивый шаг. И Луффи, обычно смертельно скучающий за своим братом, рад, что ему не нужно ожидать его появления каждую секунду. По крайней мере не пока они с Ло находятся вместе. Не сейчас. Луффи смотрит на кожаные браслеты, которые Трафальгар так и не снял, и ему хочется содрать их с чужой руки. Все эти тонкие полоски кожи и плетёные косички с выжженными на них нелепыми надписями об умерших чувствах, которые больше ничего не значат, они раздражают Луффи больше, чем когда Ло ищет в нём черты Эйса или находит их. Луффи не хочет быть чьей-то неудачной работой над ошибками, к которой вернутся, когда с основной задачей снова не выйдет успеха. Быть может, продолжать игнорировать Ло вместо того, чтоб сближаться с ним, было единственным правильным выходом. — Выкинь его, — говорит наконец Трафальгар, и нахмуренный Луффи обращает на него озадаченный взгляд. — Выкинь этот сраный телефон к хуям. Не-Эйс щурится, когда блеклые жёлтые глаза за секунду взрываются вулканической реакцией и становятся такими яркими, что зрачок закольцовывается в светодиодный золотой круг. — Если ты просишь, — отвечает Луффи, берёт телефон и поднимается с кровати. Через секунду смартфон летит из распахнутого окна на брусчатую дорожку, где разлетается на кусочки разбитого экрана и пластины внутренних электросхем; слышится характерный треск, телефон навсегда гаснет, падая покрытым сетью трещин экраном вверх. В его зеркальной поверхности на сотни частиц делится безоблачное небо. — Теперь до меня не дозвонятся даже с другого света, — говорит Луффи. — На морском дне не должно быть связи, — отвечает ему Ло.-
Ночью они выходят в пустые коридоры больницы и наступают на лунные квадраты света, падающие поверх старой потёртой плитки. За квадраты выходить нельзя — мгновенная смерть, и свет от месяца нежно-голубой, холодный и очень похож на прозрачную морскую воду у самого дна. Они без проблем минуют блокпост дремлющей дежурной медсестры и заглядывают в соседние комнаты, где пахнет нашатырём и лекарствами. Луффи нравится запах аптеки; от Ло пахнет аскорбинками и ореховой глазурью. Они протаптывают по широким швам кафеля цепочки неуклюжих следов, вышагивая на носочках и двигаясь друг за другом с вытянутыми в стороны руками, будто балансируют над огромной пропастью. Ло не любит такие игры, но он с радостью принимает любые предложения, которые привносят хоть что-то в его жизнь. В конце коридора они сдирают старый толстый слой краски на оконной щеколде, чтоб открыть задвижку, а после распахивают в окно. Под карнизом первого этажа — гортензия и георгин белого цвета и коротко стриженный газон, который легко приминается под тонкими больничными тапочками. Трафальгар категорически против покидать территорию больницы поздно ночью, но Луффи сцепляет руки в замок за спиной и шагает задом наперёд, не выслушивая чужих аргументов; единственное, что Ло от него получает — насмешливый прищуренный взгляд. Бахромистые края его браслетов кажутся слишком шершавыми, когда он в очередной раз их касается, прежде чем со вздохом последовать за не-Эйсом. Они гуляют так несколько ночей подряд, возвращаясь только рано утром, больные и температурные, и рот вяжет от бесконечных конфет от кашля, которые они покупают в ночных аптеках. Вместо нормальной еды — рахат-лукум, оставляющий на подушечках пальцев пыльную сахарную пудру, и пломбир из пластмассового ведёрка. Они едят из одной упаковки и облизывают сладкие пальцы, перепачканные в растаявшем мороженом, используя маленькие деревянные ложечки, предложенные на кассе. — Пить хочется, — говорит Ло, когда от медового привкуса на языке уже тошнит, но Луффи только тянет ему новый желейно-крахмальный кубик к губам. — Потом попьём, — отвечает Луффи; они обходят все ближайшие кварталы и дворы в поисках детских площадок, на которых есть качели на железных цепях; это напоминает Ло про верёвочные мосты, когда он садится на одно из сидений, наблюдая, как не-Эйс отталкивается от земли и раскачивается так сильно, как только возможно. Несмазанные петли скрипят; звук такой, будто кто-то оставляет булавкой борозду в стальной пластине, и от протяжного визга бегут мурашки по коже. Луффи стискивает ладонями подвесы так сильно, что начинает пахнуть мокрым металлом, когда его ладони потеют. Он выглядит счастливым и слишком бледным при скудном лунном свете, его волосы, невесомые и пушистые, раскачиваются по закону инерции и взлетают, когда качели движутся в противоположную сторону. Пусть это и эфемерно, но такой мнимый отрыв от земли позволяет хотя бы чуточку приблизиться к небу, или представить себе, что такое возможно; Ло только сидит, не пытаясь раскачиваться в таком же бешеном темпе, потому что совсем не хочет резаться об острые края звезд. Рахат-лукум и конфеты от кашля оставляют неприятный привкус чего-то горького; под рукой нет нужной склянки с волшебным снадобьем, чтоб выпить и стереть этот вкус; люмен северного сияния тянется меж домов — причуды Страны чудес не устают удивлять, когда Ло обращает на них своё внимание, и если Луффи уйдёт, он заберёт этот свет с собой. Ночью чуточку сложнее себя контролировать; когда не-Эйс рядом, Трафальгару хочется взять его за руку, и неважно, что эта рука будет не такой широкой и грубой, как ладонь Эйса. Он не может сосредоточиться на счёте розовых или зелёных предметов; ночью все кошки серые и одинаково похожи друг на друга. На самом деле, Луффи совсем не идёт аляповатый сердолик, который сплёл для него брат; побрякушки с нумизматикой и африканскими бусами кажутся неуместными здесь, среди высоких каменных синдикатов и чеширских улыбок, появляющихся из ниоткуда. Ло сам себе кажется неуместным, потому что безвкусные косички и ленточки кожаных браслетов на его запястье выделяют его и делают прямой мишенью. — Добро пожаловать, — говорит ему Луффи, когда Ло ловит себя на мысли, что слишком долго не отводит от него взгляд. — Куда? Трафальгар склоняет голову набок, не понимая контекста сказанных слов; за ним распахиваются ржавые высокие ворота из остроконечных пик, обвитые плетистыми розами, над которыми висит съеденная временем надпись "Вондерленд". — В фазу принятия, — отвечает Луффи и спрыгивает с качелей, приземляясь на носочки и не теряя равновесия. Ло слышит воображаемый скрип распахивающихся гигантских дверей, но не хочет оборачиваться. Ему больше не нужен штопор, чтоб открыть дверь в очередную бредовую сказку.-
Перед тем, как Луффи выписывают, он оставляет рядом с графином Ло пачку сахарного печенья и тёмно-фиолетовый аконит, сорванный с одной из клумб территории больницы. В палате всё ещё стоит запах ромашки и малины, когда Трафальгар медленно садится и смотрит перед собой, осознавая происходящее. Его преследует ощущение, будто бы Луффи должен появиться с минуты на минуту, но проходит несколько часов, не-Эйса нет и в помине. В это слабо верится, привыкшее сердце с замиранием ожидает, когда откроется входная дверь. Ло знает, что если так продолжится дальше, он скончается от аневризмы; в груди неприятно колет, но никаких причин чувствовать ощущение брошенности у Трафальгара нет. Он не трогает пачку с печеньем и цветок с места, пока тот не вянет у него на тумбочке. Медсестра пытается выбросить его, Ло лишь качает головой. Он снова перестаёт есть, и всё, чего ему хочется, — пломбира на холодных качелях. Раскрытые ворота его новой страны так и остаются в распахнутом положении, но Ло горбится и втягивает голову в плечи, в любой момент готовый, что они захлопнутся. Луффи ему не напишет — у него больше нет мобильного; оставшуюся неделю до своей выписки Ло проводит в одиночестве. К воскресенью он точно знает, сколько розовых и зелёных предметов в больнице. Когда эти цвета надоедают, он начинает считать другие. Он пересчитывает их все, кроме жёлтого. Они с Луффи сходятся во мнении в этот раз — ему тоже не нравится жёлтый. Он собирает немногочисленные вещи, когда настаёт время возвращаться назад в лагерь, и это единственная причина, по которой он не ощущает себя полностью ничтожеством. Ло не вспоминает про радиорубку и про монетки, которые ему нужно отыскать до конца лета; его интересует лишь одно — остались ли у Луффи шрамы на пальцах от шёлковых ниток.-
Ло выписывают через пять дней. Пять дней для него — как пять столетий; он выходит из больницы в душный городской полдень и вдыхает спёртый воздух, отравленный выхлопными газами и чужими разочарованиями. Большая часть лета позади; Трафальгар возвращается в лагерь, но не для того, чтоб закончить сезон и оставить своё место кому-то, кто придёт ему на смену в следующем году. Директор не сильно удивлён, услышав, что Ло планирует уехать в ближайшее время, и лишь расстроенно качает головой. У Ло сейчас как никогда много причин остаться, и он отказывается от них всех. Он ощущает себя подвешенным и наполовину свободным; давление в груди ослабевает, и чувство чего-то невесомого поселяется между рёбер. Если Ло останется, этого вещества станет так много, что оно в конечном итоге отринет гравитацию земли. Ло хочет быть на уровне моря, а не над ним. В лагерь он приезжает под самый вечер, и после летнего солнцестояния день потихоньку теряет минуты в своём цикле, как раненый теряет кровь. Сутки подходят к концу и выключаются; когда Ло в очередной раз распахивает дверь радиорубки, ручка которой стёрта от его постоянных касаний, вселенная дремлет, как большой и пушистый домашний кот. На небе блюдечко с холодным молоком — полная луна светит так ярко, что Трафальгар не помнит, видел ли он её подобной вообще когда-нибудь. В радиорубке чисто и всё аккуратно расставлено по своим местам; Ло касается своего ежедневника, в котором ничего не нарисовал за это лето, а после пересчитывает все кожаные шнурки, оставленные в книгах вместо закладок. На диване лежит сложенный квадратом клетчатый колючий плед кофейного цвета; Ло морщится, потому что после малинового чая корица — слишком резкий для него запах. Он чувствует себя ребёнком, поднявшимся на солнечный пыльный чердак, где родители навсегда оставляют ненужные вещи; чердак — тоже сам по себе ненужный, и радиорубка очень на него похожа, только вместо старинной мебели и старых фотографий в ней отголоски чужой жизни, полустёртой и почти истлевшей; Ло на их фоне — вторженец. Он смотрит на диван и вспоминает, как они с Эйсом читали друг другу короткие рассказы из его книг; эти Ло и Эйс — люди, больше не принадлежащие существующему миру. Ло невероятно чётко осознаёт в этот момент, что сколько бы он сюда ни возвращался, он всё равно остаётся один; неважно, сколько любви или надежды хранится в его сердце; в радиорубке он сейчас, как в чужом доме, где ему не рады. Но даже это не причиняет боль так сильно, как осознание полной обречённости. Трафальгар смотрит на радиопульт, где стоит корзинка с бусами и монетами — теми самыми, которые Луффи выметал из-под стола и сдёргивал с окна, и его пальцы дрожат. Он смотрит на неё так долго, что начинают слезиться глаза. Луффи оставляет ему выбор, хотя у него и был шанс избавиться от этих вещей; и вот они здесь, лежат на недочердаке, потерявшие всякую значимость, притягивающие к себе, зовущие так жалобно и страшно, что к ним не хочется даже подходить. Они снова хотят быть частью чего-то большего, и всё, что может сделать для них Ло — сплести новые браслеты и Ловцы снов, превращающие все его кошмары в лесные пожары. Глаза Ло светятся так ярко, что даже зрачок становится золотым; он тянется к корзинке с переплетением узоров и поднимает её, разглядывает пульсирующие энергией четвертаки и бусы дзи, которые снова к нему возвращаются. Ничто не способно отнять у него то, что по праву принадлежит ему; он собирается покинуть лагерь следующим утром независимо от того, есть у него собранные со дна монеты или нет, и всё, что нужно Ло на данный момент, — немного времени и чай с ромашкой и чабрецом. Ло выходит из радиорубки с корзинкой; ни чая, ни печенья ему сегодня не светит.-
Он никуда не торопится, подходя к реке. К ночи поднимается лёгкий ветерок, и блестящая водная поверхность подёрнута мелкими бурунами. Волны движутся друг за другом непревывным потоком; Ло берёт первую монетку и швыряет её назад в реку, нарушая природное спокойствие. Плеска не слышно, монет и бус в корзинке много, а Ло не планирует спать, пока не закончит то, что стоило начать бы ещё очень давно. Когда впервые Эйс приносит ему эти червонцы, Ло думает, что из-за него люди будут несчастны, но это оказывается неправдой; единственный, кто остаётся в итоге несчастным — сам Трафальгар. Луффи безмерно прав, нужно учиться отпускать и забывать; расчленять себя на кусочки, разделять на атомы с каждой бусинкой, с каждой монеткой гораздо сложнее поначалу, чем казалось Ло. Чувство лёгкости не разрастается, он ощущает лишь беспокойство, будто совершает что-то неотвратимое; он знает, что даже с его новыми приобретёнными навыками не соберёт назад ничего, что сейчас так просто выбрасывает в воду. Эйс даже не помнит, что собирал когда-то для него все эти сокровища. Эйс в принципе не помнит его. Ло хочется умереть; здесь, в спящем лагере посреди леса, он один на один со своей слабостью. Всевозможные Алисы наблюдают за ним из своих Зазеркалий через отражение реки; массивные ворота Вондерленда так и остаются распахнутыми и как будто бы всё сильнее оплетаются розами с каждым выброшенным червонцем, навечно оставаясь в раскрытом положении. Ло не понимает, откуда у него чёткое ощущение, что что-то должно произойти, когда он выбросит последний шарик дзи; ближе к трём ночи, когда в корзинке почти ничего не остаётся, в ночной темноте из ниоткуда в пространстве злобно скалится острая чеширская улыбка. Лазурные полосы мигают и пропадают, как будто их никогда не существовало, но улыбка остаётся, и Луффи выходит из-за деревьев в слишком большой для него красной футболке. Его волосы топорщатся, но он не выглядит сонным; на ногах его — серые шорты и никакой обуви, по холодной гальке к Ло он идёт босой. Он выглядит чуть более трогательно, чем нужно, потому что когда Ло кидает на него скучающий взгляд, его сердце на миг сжимается и пропускает удар; Луффи смотрит на практически пустую корзинку и переводит большие глаза на Трафальгара. У не-Эйса — полный штиль; но он кажется несколько встревоженным и усталым. Ло не ожидает, что Луффи к нему придёт; Ло мало что вообще ожидает за это лето, и то, что он имеет по итогу — чуть лучше, чем вообще ничего. — Эйс собирается приехать ко мне завтра в обед, — говорит Луффи без приветствия, и рука Трафальгара замирает, вскинутая над головой. Он излишне сильно стискивает монетку, и Луффи почти осуждающе хмыкает. Ему не нравится, что, проделав такую огромную работу, Ло готов бросить её в самом конце. — А при чём здесь я? — Ло старается казаться незаинтересованным, но он выдаёт себя в тот же миг, когда вместо того, чтоб выкинуть червонец, засовывает его назад в карман. Он ищет тысячу и один способ найти возможность поговорить с Портгасом, и вот она, сама приходит к нему, нужно лишь остаться. Ещё ничего не кончено, любой Изумрудный город можно попытаться отстроить заново; Ло думает о кофе с корицей, и его подташнивает. Ворота Вондерленда даже не дрожат, когда в его голову приходят такие нелепые мысли, только запах пломбира и рахат-лукума оседает на языке. — Он стал невыносим, — говорит Луффи и садится рядом с Ло, смотрит, как вода мерно течёт в своём направлении. — Последние месяцы всё было плохо, а сейчас — ещё хуже. Я не хочу его видеть, пока он не образумится. С ним сложно вести какой-то диалог. Ло мог бы сказать, что это невозможно, ведь Эйс — совсем не такой человек; но прошлым летом ему тоже кажется, что конец их отношений — что-то невозможное, а после его бросают, и он до сих пор скитается среди огромного ничто, в котором не растут даже мёртвые цветы. У Луффи нет причин сводить Трафальгара и своего брата; у Эйса нет причин искать повода поговорить. Ло просто не понимает, зачем Луффи рассказывает ему это всё. — Я уеду рано утром и его не застану, — говорит Ло; не-Эйс медленно качает головой. — Можно с тобой? Он смотрит на Ло снизу вверх, и его глаза полны печали; море грусти, если б оно существовало, оно б умещалось в двух дрожащих от волнения зрачках и ореолах нефтяных ободков вокруг них. Трафальгар внезапно чувствует, как ускоряется его пульс; ладони становятся влажными, и ему не нравится, что всего лишь один вопрос вызывает подобную реакцию. — Я хотел бы немного пожить у тебя. — Мы друг другу никто. И это всего лишь констатация факта, но Ло так взволнован, что снова трёт свои браслеты. Луффи разглядывает ладони, на которых прослеживаются бледно-розовые следы от порезов шёлковых нитей, и ему впервые за всё время их знакомства становится неловко. — Я знаю, но, — он хмурится, сжимает руки в кулаки, — даже с тобой мне спокойнее, чем с ним. Мне отсюда больше некуда ехать, и я обещаю, что не буду мешать. У Ло нет ни одной причины отказать ему, как бы он отчаянно ни пытался их придумать. Как бы он (не хотел) их придумать, будто действительно задаётся этим. Будто бы он не решает для себя всё в тот же миг, как не-Эйс озвучивает свою просьбу. Ворота всё ещё остаются открыты, и Ло хватается за этот шанс, зная, что совершает ту же ошибку, что и год назад. — У меня темно и совсем не прибрано, — говорит он вместо тысячи аргументов, почему Луффи не может у него пожить, и тот улыбается широко и так по-чеширски, что только ради этой улыбки Ло согласен помучиться еще немного. — Ничего страшного, переживу. Они не обсуждают, во сколько встретятся и что возьмут с собой, потому что не сговариваясь планируют просидеть на берегу до самого утра. Они никого не поставят в известность, и когда Эйс приедет к своему брату, того уже не будет в лагере очень долго. Ло к началу следующего месяца — подопытный в эксперименте Шрёдингера, наполовину жив, наполовину мёртв; и это касается всего его существования и того, что он чувствует. Ло не знает, что происходит, но это ему нравится. — Болит? — спрашивает он, кивая на сжатые со всей силы ладони, и Луффи тут же расслабляет их. На коже следы от ногтей, но крови нет; больно вдавливать в незажившие раны собственные пальцы. — Немного, — отвечает ему не-Эйс, и Ло кивает. — Перебинтуем, — говорит он, вытаскивает монетку из кармана и замахивается. Луффи наблюдает за ним с любопытством, присущим только ошалелому коту, который следит за своей добычей. — Хорошо. Даже в этой ситуации всё повторяется, как с Эйсом, и Ло излишне сильно швыряет монетку в воду. Луффи это замечает, но никак не комментирует; они заключают негласный договор дальнейшего сотрудничества; Ло видит в нём большие перспективы, скрипучие качели и много чая с малиной. Он бросает одну монетку за одной, чередуя их с бусами; Луффи не отрывает от него глаз; он ни за что не скажет Ло, что любой договор с ним — как сделка с дьяволом, только в их случае — морским.-
Огонь Эйса распугивает все страхи и тени и вынуждает их жаться по углам и забиваться в любые возможные щели, а потому Ло никогда не беспокоился, что с ним что-то случится. Но когда Луффи заходит в его квартиру и сконфуженно оглядывается, монохром пропадает, и всё, что тёмного сгущалось в помещении, становится на два оттенка светлее. Ло стоит на пороге, не в силах понять, что происходит, пока, наконец, не осознаёт очевидного — тени не спрятались, их теперь просто нет. В квартире стоит затхлый запах спирта и корицы; первое, что делает Луффи, скинув обувь и оставив рюкзак валяться в коридоре, — распахивает все окна. Летний душный воздух безжалостно врывается в квартиру, наполняя её уличным шумом. Для не-Эйса спёртый городской воздух в разы лучше прохладного аромата кофе; он собирает белоснежными носками застоялую пыль с пола, упирается ладонями в подоконник и встаёт на носочки. Ощущение такое, будто с высоты восьмого этажа весь город видно от края до края. Луффи — первый гость здесь за последний год, и он же — новый временный хозяин. Связка его ключей тяжёлая от забавных брелков и листочков четырёхлистного металлического клевера, ключ от квартиры Ло на ней выглядит весьма неуместно. Отсюда удобно устраивать потоп; Луффи доволен видом и квартирой в целом. Ло наблюдает за тем, как он распихивает свои вещи по местам, некогда принадлежащим Портгасу, а после залезает в кухонный шкафчик, где хранятся крупы и растворимые напитки. Увидев кофе, Луффи морщится и двигает его в самый конец, расставляя в первые ряды несколько пачек чая и жестяную банку с какао, которое пьёт по вечерам. — Странно, я всегда думал, что здесь что-то ещё осталось. Ло ведёт плечом, прислоняется к дверному косяку и скрещивает руки на груди; его беспокоит, что в его мире господствует потоп, который он добровольно впускает. Луффи оставляет везде свои отпечатки поверх истлевших отпечатков Эйса, и это наслоение в конечном итоге не оставит от первоисточника ничего. Трафальгару хочется потереть браслеты, но он не делает этого. Все монеты и бусы дзи там, где они и должны быть; все реки и озера в конечном итоге впадут в море, а море знает, где и как хранить секреты. Если судить по времени, Эйс только-только должен прибыть в лагерь и выяснить, что его брата там нет. Это станет для всех шоком, но они переживут; Ло просто надеется, что к вечеру у его дома не будет стоять наряда полиции. Луффи заканчивает обшаривать шкафчики и поворачивается к нему с видом абсолютной озадаченности. — А зефирок нет? — Нет, — отвечает ему Ло, и не-Эйс расстроенно вздыхает. — Значит надо купить. Ло не спорит. Всё, чего хочется Луффи, он это всё получит.-
Ло смотрит на него каждый раз, когда Луффи чем-то увлечён. Смотрит, если тот засыпает на неразложенном диване или сонный сидит за маленьким кухонным столом, подставляя лицо солнцу. Луффи никогда не обращает на это внимания; он жуёт свой сендвич с двумя ломтиками сыра и топит в шоколадном молоке кукурузные хлопья, но почти ничего не говорит. Им нужно несколько недель, чтоб привыкнуть друг к другу; Луффи входит в чужую повседневность так обыденно и играючи, что Ло пропускает момент, когда это становится закономерной нормой. От них обоих пахнет одним кондиционером для белья и шампунем; они оба стирают свои вещи одним порошком и чередуют между собой тарелки, когда садятся обедать. Они как соседи по комнате, которые ничем друг другу не обязаны; Ло гораздо спокойнее, что Луффи есть рядом, но его ломает от невозможности сделать что-нибудь такое, от чего наконец угомонится бешено стучащее сердце. Было проще, когда они просто ненавидели друг друга; Ло проводит по чужим мягким волосам, пока Луффи спит, с несвойственной ему нежностью, каждый раз ожидая, что его руку однажды перехватят. Они могут жевать поп-корн из большой чашки и смеяться с глупых шуток в фильме, когда проводят вечер перед телевизором; Луффи утыкается лбом ему в плечо и задыхается от хохота, пока Ло закрывает глаза и сдерживает маникальное желание притянуть его к себе и обнять. Чувство, которое он ощущает, когда они делят один спальник на двоих в лесу, всё ещё колет кончики пальцев и напоминает о себе дрожью вдоль позвоночника. Они всё так же пьют малиновый чай с сахарным печеньем и едят пломбир; Луффи показывает ему, как делать облепиховый сорбет с апельсином, добавляет грушевый сироп в молочные коктейли и печёт кривые кексы в силиконовых формочках. Они вместе с Ло вырезают звёздочки и сердечки из бисквитов и складывают оригами, которым находится место на каждой полке. На диване множится количество подушек, на окне — появляется гирлянда-штора с бледно-оранжевым сиянием; Ло оглядывает свою квартиру к середине последнего месяца лета и не узнаёт её. Он читает макулатуру в мягкой обложке, подняв одну согнутую ногу в колене на стул, пока Луффи заваривает себе таёжный чай, и рядом дымится коричный кофе, разведённый скорее по привычке, чем по необходимости; Трафальгар не трогает его, пока тот не остынет, а после выливает горькую бурду в раковину и насыпает несколько новых ложек в стакан. Их стаканы всегда стоят рядом, и когда Луффи отворачивается, Ло забирает его кружку себе и допивает травяной чай, потому что от кофе у него вяжет язык. Луффи привыкает к этому настолько, что когда ему приходится отойти, он заранее разводит себе новый напиток; Ло ходит для него за молоком и маршмеллоу в магазин; не-Эйс варит приторно-сладкое какао и ставит его в холодильник, чтоб после выпить холодным. Они ходят на спонтанные собрания вольных поэтов и коротают вечера за литературными чаепитиями, где за пачку с вафлями можно послушать стихи людей, стирающих пальцы о бумагу по ночам. Луффи подпирает подбородок кулаком и зевает; Ло впервые за лето чертит в новом ежедневнике рисунок, не имеющий ничего общего с Эйсом или лагерем, и под острием его карандаша буйствует море. Ло всё ждёт, когда же явится Червонная королева и снесёт голову с его плеч; время ускользает так быстро, что даже белый кролик не успеет в назначенный срок. Трафальгар размышляет о том, чем подпереть ворота его Страны чудес, пока улыбка чешира не осталась по ту сторону прутьев, и сколько белых роз для этого нужно покрасить? У Ло достаточно крови, чтоб сделать алым целый сад; он перелистывает страницу за страницей, зарисовывая новые образы, пока Луффи, похоже-непохожий на своего брата Луффи, вытесняет из головы Ло все прочие мысли. — Хочешь сегодня посмотреть сериал? Любая идея не-Эйса — всегда повод провести с ним время, а потому Ло отвечает: — Конечно. И всё, что они делают вместе, в итоге ни к чему не приведёт; чаепития в графстве Красной королевы для него — лишь знак вежливости, но когда Ло в очередной раз забирает чужую кружку с чаем, Луффи говорит ему: — Может просто будем наконец пить из одной?-
Они собираются посмотреть что-то страшное и заранее готовят удобное место, обкладывая себя подушками и одеялами. Слева у дивана — несколько бутылок с газировкой, пицца уже заказана, и всё, что остаётся — выбрать подходящий сериал и погрузиться в его просмотр. Они выключают свет и садятся на ворох постельного белья; от гирлянды падают мандариновые блики. После семи в квартире чуть более прохладно, если оставить нараспашку окна, но они всё равно кладут в стаканы для газировки пару кубиков льда. Луффи вставляет в свой напиток соломинку и увлечённо листает список предложенных кинолент; на выбор того, что посмотреть, у них уходит как минимум полчаса, и Ло кривится при виде всего, что можно идентифицировать как плохое кино. Пока они спорят, на всю квартиру раздаётся мелодичная трель дверного звонка. — Пицца приехала, — говорит Луффи, и его внешний вид напоминает всклоченного после драки маленького котёнка, который слышит, как кто-то к нему крадётся. Он вытягивает шею и пытается заглянуть в коридор, хотя из его положения это можно сделать разве что сквозь стену. Локоны его волос торчат, напоминая навострённые животные уши. Если бы существовали чеширские морские котики, они выглядели бы так. — Я открою, — говорит Ло и сползает с дивана, таща за собой по полу одно из одеял. Он оставляет его где-то на входе в коридор и теряется из виду; Ло рад, что пицца приезжает так быстро, потому что он ощущает себя ужасно голодным. Трафальгар открывает дверь с абсолютно невозмутимым выражением лица и смертельно скучающим взглядом; она распахивается на треть и застывает, когда пальцы со всей силы стискивают ручку. У парня перед ним нет ни пиццы, ни термосумки, и, более того, он совсем не похож на курьера. — Привет, — неловко говорит Эйс; Ло теряется, услышав знакомый голос; где-то там, позади, Луффи перестаёт дышать. Убийца всегда возвращается на место преступления; привязанность тоже можно убить, и поэтому то, что Портгас здесь, совсем не удивительно. Ло не представляет, что должен сказать, лишь осматривает сгорбленную и усталую фигуру. Огонь Эйса будто меркнет и становится менее жарким. За спиной у Эйса — рюкзак, в котором он обычно переносит вещи, если их немного. Эйс обвешан сердоликом и вампумами, на его шее — десяток кожаных шнурков со знаками бесконечности, а за спиной — потёртая оранжевая шляпа кислотного цвета. На фоне тёплых цветов квартиры даже она не выглядит так же щелочно, как в лагере. — Привет, — наконец отвечает Ло; молчание становится невыносимым. Родной Эйс с его галактикой веснушек на лице и миллионами холодных звёзд в глазах; Эйс, у которого всё те же шершавые ладони, пахнущие корицей, он едва заметно печально улыбается, будто то, что Ло всё-таки что-то произносит, приносит ему огромное облегчение. Для Портгаса Луффи едва ли считается пропавшим; это не первый и не последний раз, когда младший брат так своевольно исчезает, чтоб после совершенно внезапно вернуться. Эйс беспокоится, но не ищет его, потому что знает, что всё происходящее — лишь вопрос времени. До него нельзя дозвониться, что тоже не является большой проблемой, но Эйс устаёт от всего, что происходит в последнее время в его жизни, и поэтому он сейчас здесь. — Можно... войти? Нереальные космические глаза останавливаются на руке Ло, всё ещё обвязанной косичками и ремешками кожаных лент, таких до боли знакомых и привычных. Казалось бы, вот он — настоящий Изумрудный город, восстающий из пепла; Ло не хочет ничего слышать про новые Изумрудные города. Все они потоплены, как Атлантида, и потихоньку заносятся морским белым песком до острого кончика самой высокой городской башни. Луффи говорит верно: Эйс уходит не для того, чтоб однажды снова вернуться, а потому его присутствию здесь есть одно логическое и вполне понятное объяснение: его бросают. Теперь он понимает, каково это — быть в шкуре Ло, быть Ло и чувствовать то, что чувствует Ло. Это едва ли похоже на самые смелые ожидания, и ощущения безысходности и одиночества не притупляются, сколько ни пытайся это сделать. Эйс идёт по тому же пути, но он не тратит год на самоканнибализм, и его выход гораздо проще, чем просто смирение. Он решает вернуться назад, потому что Ло для него — идеальная альтернатива, беспроигрышный вариант, замена. Все они меняются местами, и продолжая стискивать ручку двери так, что белеют костяшки, Ло думает: так вот каково быть Луффи. У Безумного шляпника сегодня не менее безумные гости. Ло не приглашает войти, потому что всё ещё не может унять поток мыслей, царствующий в голове; Эйс просто мнётся на пороге. — Мы расстались. Прости. До недавнего времени я не думал, что это бывает так больно. Луффи говорит, что Эйс невыносим, и это тоже становится понятным. Проецировать на окружающих свою потребность в чём-то для Портгаса привычное дело, он зажигает людей, как бенгальский огонёк, а после с улыбкой оставляет их сгорать; Ло догорает неохотно и почти тухнет, но присутствие Эйса продолжает выбивать новые и новые искры. Ему хочется протянуть руки и обнять эту бесконечную вселенную, которой больше не достаёт жара собственного огня, согреть её своим теплом и не дать умереть так просто. Он вспоминает привкус крови на губах и холодный снег, уголки рта ноют, будто Марко только-только бьёт его по лицу; алкоголь и коричный кофе — действительно самое дерьмовое сочетание на свете. Вся корица, которая есть в квартире, почти закончилась, и Ло не пойдёт за новой в этот раз. — Что случилось? — говорит Ло; его рука, повинуясь древнему забытому инстинкту, тянется к чужому лицу и убирает отросшие спутанные пряди волос, закрывающие лоб. Звёзд так много, что можно ослепнуть от их сияния; в паутине негаснущих огней тёмная материя сгущается лишь сильнее, и все лабиринты Ло, в которых он потерян, состоят из неё. Сквозь толщи пространства прожилками тянется космическая пыль, похожая на след от магической палочки — своеобразная нить Ариадны, только другого цвета. Ло не оставляет ощущение чужеродности, будто огонь перед ним ненастоящий. — Можно остаться? — вместо ответа говорит Эйс и перехватывает его руку, как тогда, на подвесном мосту. Браслеты соскальзывают с запястья в сторону локтя, Ло переводит на него взгляд. Он обдумывает чужой вопрос какое-то время, и Портгасу не нравится, что ожидание затягивается. Он чувствует себя неуверенно, и когда Ло мягко высвобождает свою руку из его кисти, поджимает губы. Ло приручён новыми чувствами, и он привык пить малиновый чай из чужой кружки. Две сказки не могут существовать вместе и накладываться друг на друга; он с Луффи пережил чуточку больше, чем Эйс мог бы себе представить, и он проделывает такой путь не для того, чтоб, вновь встретив Эйса, снова его потерять. Когда Марко вернётся, Портгаса ничего не остановит. Как только они договорят, Ло соберёт весь кофе, который есть в шкафчиках, и выкинет. — Знаешь, я хотел посмотреть сериал, — наконец отвечает Ло. — И скоро должны привезти пиццу. Лицо Эйса озаряется неверием, а после — радостью, но эти эмоции блекнут, когда Ло говорит ему: — Тебе лучше уйти. Этот этап, пожалуй, самое худшее, что может произойти. Ло отводит взгляд, потому что не в силах смотреть, как начинается звездопад — всё небо колется на куски, как большое настенное зеркало при падении. Треск расползающейся вселенной в повисшей тишине слышен отчётливо, и он жуткий; в этот раз это — не вселенная Ло. Если бы не сидящий в комнате Луффи, Трафальгар бы распахнул эту дверь и впустил бы очередные семь несчастий, потому что где-то в глубине всё ещё тянется к огню, который никогда не загорится для него. Но теперь, когда нет монет, у него на тысячи причин меньше верить в несуществующие легенды; Эйс уйдёт, стоит только Марко к нему вернуться. Второго взрыва Сверхновой Ло просто не вынесет. — Ты же не серьёзно? — говорит Эйс, когда Трафальгар начинает медленно закрывать дверь. Его руки дрожат, и он с трудом контролирует эмоции. Мир, собранный в одном человеке; целое скопление планет с вечным летом, коричным кофе и щербатой юношеской улыбкой остаётся по ту сторону порога. Ло не собирается становиться кем-то вроде Портгаса и предавать человека, который ему верит. — Удачи, Эйс, — говорит он, прежде чем закрыть перед его носом дверь. Он затворяет её тихо, прокручивает механизм замка и прислоняется лбом к её поверхности, будто пытается услышать чужое дыхание с той стороны. Даже так, через толстую металлическую преграду, от Эйса веет неестественным огненным теплом. Уши закладывает от собственного пульса; Ло хочется верить, что хотя бы в этот раз он принимает правильное решение. Луффи выходит к нему спустя несколько минут, прижимая к себе подушку, и он отлично слышит весь разговор. Они смотрят друг на друга; Ло — ошалело, Луффи — с сочувствием и толикой удивления в глазах. Молчание длится, пока по ту сторону двери наконец не слышится эхо торопливых шагов. — Это была не пицца, — Луффи констатирует очевидное, и Ло кивает. — Ошиблись квартирой. Самая глупая ложь, не выдерживающая никакой критики, но Луффи улыбается, и в этой улыбке столько тепла, что Ло обмирает. — Я нашёл подходящий сериал, — говорит Луффи. — Ты полагаешь, мне понравится? — Полагаю, — и Портгас-младший протягивает ему руку, которую Ло сжимает в ответ.-
Они берут ножницы прямо жирными из-за пиццы пальцами. Томатный соус и маслянистый след остаются на кольцах, кто-то из них задевает стакан с газировкой, и чёрная шипучая жижа разливается на полу. Ножницы массивные, тяжёлые и холодные; когда тупая сторона полотна касается кожи Ло, он передёргивает плечами. Луффи делает это сам — просовывает режущую кромку между его запястьем и кожаными браслетами, которые не снимаются с руки уже целый год. Узлы на них так плотно завязаны, что теперь их никак не развязать; браслеты — последнее, что связывает Ло и Эйса и не даёт окончательно вычеркнуть его из своей жизни. Все обитатели Вондерленда с замиранием сердца наблюдают, как ножницы режут плотные косички и ремешки; на ржавых скрипучих воротинах и их заборе роз становится так много, что за пышной зеленью не видно острых пиковых верхушек, способных разодрать руки за одно касание и занести в них смертельную инфекцию. Ло ищет место в своей жизни и наконец его находит. Разрезанные браслеты падают с его запястья, как кандалы с узника; он трёт непривычно пустое место и смотрит на тёмные полоски кожи, свернувшиеся на полу, как мёртвые змеи. Сладкая лужа газировки, расползаясь, добирается до них и пропитывает сахаром. Луффи откладывает ножницы в сторону; в его глазах за пару секунд происходят приливы и отливы, никак не связанные с растущей за окном луной. Все боги мертвы; у Чешира сегодня улыбка, как у акулы, такая же острозубая и широкая. — Я могу пригласить тебя на свидание? — говорит Ло; непривычно ощущать себя астронавтом в океане, но он научится всегда быть в воде. — До этого ты не спрашивал моего разрешения, — отвечает ему Луффи и фырчит, как деловая лиса; Трафальгар прячет лицо в ладонях и улыбается, он — полный придурок. Им сколько нужно ещё понять друг о друге, и Ло не уверен, что человеческой жизни на это хватит. — Я сочту это за согласие. Ло отнимает руки от лица и смеётся; он чувствует себя почти свободно и в этот момент не жалеет ни о чём, что случается в его жизни. Луффи хватает его за футболку и тянет, потому что хочет быть близко, хочет быть рядом, и он готов решить все его проблемы. Их первый поцелуй оставляет на губах вкус пиццы и малины; от Луффи и его кожи пахнет лесными ягодами. Он целуется так же сладко, как и улыбается; Ло тянется как минимум ещё за десятком поцелуев, чтоб восполнить дефицит тактильного контакта. Они не знают о том, что Эйс сидит на крыльце подъезда и курит в надежде, что Ло выйдет; не знают, что с сегодняшнего дня в их жизни всегда всё будет хорошо; не знают, что сделанный ими выбор — самый правильный. Этой ночью у Ло живые как никогда глаза, и Луффи ни за что не расскажет ему, что ему на самом деле очень даже нравится жёлтый цвет.THE END