Your Rhapsody, My Requiem

      Уэнсдей опрометчиво сковырнула лунно-серебряный лак для ногтей, украшавший ее пальцы. Когда-то так идеально нанесенный Энид, теперь он был потрескавшимся и неаккуратным, что, по ее мнению, служило идеальным отражением ее нынешнего душевного состояния. Только отвлекшись от своих мыслей, она поняла, что сделала, и с легким чувством вины увидела, что испортила старания Энид. И все же, какой бы горькой ни была для нее первоначальная мысль, она отметила, что это, как она могла только надеяться, может обернуться радостью? Этого не могло быть, но она, напротив, чертовски хорошо знала, что неправа… Энид придется снова красить ей ногти, и она сделает это, нежно держа ее за руку. Уэнсдей установила, что с нетерпением ждет этого.       Тем не менее, именно в этом и заключалась проблема. Такие радости были неведомы. Поистине худший из кошмаров. Это было страшно, но в то же время опьяняюще приятно. Как ее собственный бутылек яда. В данном случае розового, сверкающего яда.       Вещь вопросительно постучал по столу, Уэнсдей резко посмотрела в его сторону.       — Конечно, нет, не будь смешным, — быстро ответила она, ее лицо многозначительно помрачнело. Вещь остался невозмутимым, не было никакой дрожи страха, подчиняющей своей воле, и на этот раз Уэнсдей знала, что в какой-то степени он был убийственно прав.       Вещь снова постучал, на этот раз с предложением. Она приподняла бровь, прежде чем отвернуться от серебряных кусочков лака, разбросанных по столу. Взгляд упал на виолончель, аккуратно расположенную у большого замысловатого окна, служившего центральным элементом их комнаты общежития.       — Ты так думаешь? — она повернулась обратно.       Поначалу Энид беспокоили ее ночные практики. Болезненно мрачная, резкая и режущая музыка нарушала столь необходимый для нее режим сна. Оборотням действительно требовался какой-то график: трансформации под суровым взглядом луны часто оставляли их измотанными на следующее утро. Поэтому, что, как она уверяла Энид, было вынужденно, Уэнсдей иногда брала более спокойную музыку. Что-нибудь помягче и медленнее или, не дай бог, в мажорной тональности.       Что-нибудь, чтобы убаюкать Энид и она смогла полноценно отдохнуть, или успокоить, когда у нее выскочат когти. Или в целом от страхов, связанных с обращением в волка. Уэнсдей с негодованием обнаружила, что находит некоторое удовольствие в игре композиций, выбранных Энид. Ее признательность лишь самую малость смягчала выразительный хмурый взгляд Уэнсдей. Но для Энид реакция была такой, будто она встретила ее самой яркой улыбкой и поцеловала в щеку для пущей убедительности. Впрочем, Уэнсдей была бы не против поцеловать ее в щеку, совсем легонько. Чмокнуть.       Она бросила на Вещь холодный, косой взгляд:       — Хорошо, — он весело постучал в ответ. — Только если ты оставишь меня сочинять это в одиночестве, и, самое главное, ничего ей не говори, иначе тебя ждет самое жестокое, ужасное наказание, которое я только могу придумать. Ты понял?       Вещь уже убегал в озадачивающе приподнятом настроении, не испытывая страха. Черт, эта любовная чушь превратила ее в настоящую дурочку, особенно теперь, когда Вещь находит ее угрозы пытками милыми, раз уж на то пошло.       Всегда любившая писать замысловатые романы, Уэнсдей нашла это возможностью применить свои обширные таланты в другой области. Зная достаточно о музыкальной теории, она поспешно расчертила пустой нотный лист и приступила к наброскам, время от времени поворачиваясь на стуле, чтобы взглянуть на пустую часть комнаты Энид, до смерти окутанную своей мерцающей и тошнотворно сладкой атмосферой. Так или иначе, она обнаружила, что это послужило для нее идеальным источником вдохновения.       Ее муза.

***

      — Я кое-что написала тебе.       Она стояла там, ее туфли едва заходили на часть комнаты Энид. Она неловко переступила с ноги на ногу. Улыбка, которой она ее одарила, была достаточно теплой, чтобы разогнать самые темные тучи, но Уэнсдей не смогла найти в себе сил даже немного съежиться от этого. Это заставило ее сердце затрепетать так легко.       — Типа, глава твоего нового романа, или?..       — Это музыка.       При этих словах Энид чуть не упала со своей кровати от удивления.       — Черт возьми, музыка?! Для твоей виолончели? — она подбежала к Уэнсдей, ее улыбка была невероятно взволнованной.       — Да. Хотела бы ты услышать…       — Абсолютно, — Энид буквально ухватилась за предложение.       Энид помогла ей переставить виолончель наружу. Вместе они осторожно вынесли сначала ее, а затем пюпитр со стулом через проход в окне. В последний заход Уэнсдей бросила порывистый взгляд на Вещь, который неподвижно сидел на столе, надеясь, что его проигнорируют, легким кивком указывая на дверь. С неохотой он медленно уполз прочь, напоследок показав Уэнсдей большой палец. Глупая рука.       Она села на свое место, а Энид прислонилась к перилам.       — Оно не очень длинное, но я… — Уэнсдей замолчала, не находя слов. — Я хотела написать тебе что-то до следующего полнолуния. Чтобы помочь.       Энид, сияющая, как всегда, обратила все внимание на Уэнсдей.       — Очень мило с твоей стороны, сделать это… Для меня, — ее щеки порозовели, она едва сдерживала волнение. Уэнсдей слегка фыркнула, быстро отвлекаясь от откровенно милого выражения Энид.       — Не льсти себе слишком много… — пробормотала она, Энид тихо хихикнула в ответ. Звук был мягким и ярким, Уэнсдей кашлянула. Она натянула смычок и поставила, написанные от руки, ноты вертикально на подставку.       — Хорошо.       Мелодия, исходящая из ее виолончели, началась игриво и быстро. Энид нравилось танцевать, и Уэнсдей поняла, что ей тоже хочется сочинить что-нибудь танцевальное. И успешно, поскольку она смутно заметила легкое постукивание кед Энид в такт мотиву. Однако достаточно скоро пьеса переменилась: замедлилась и успокоилась, переходя от бурлящего шторма к тихому, залитому лунным светом, морю. Уэнсдей хотела, чтобы она нашла утешение в музыке, чтобы она успокаивала ее и снимала накопившийся стресс. Произведение в конечном счете подошло к концу, Уэнсдей осторожно вернула смычок в исходное положение и, облокотив на себя виолончель, ожидающе взглянула на Энид.       На ее лице читалось потрясение, и Уэнсдей, наверное, в первый раз молилась, чтобы это не было выражением ужаса. Однако скоро оно растаяло, делая видимым привычное тепло. Уэнсдей облегченно вздохнула.       — Это было… — Энид прижала руки к своему свитеру в розовую, оранжевую и белую полоску, ища правильную формулировку. — Это была одна из самых удивительных вещей, которую я когда-либо слышала.       — Правда?       — Да, — Энид подошла к ней, вытирая выступившие слезы рукавами. — Черт, боже, ты, вроде как, заставляешь меня плакать…       — В хорошем смысле? — Уэнсдей осторожно убрала виолончель и смычок в сторону, вставая, чтобы проверить Энид. Возможно, ей следовало сохранить мелодию в том быстром, ужасно жизнерадостном темпе вместо того, чтобы так замедлить ее до того, что, как она могла предположить, было подобием музыки из сентиментального месива.       — В самом лучшем, — слезы высохли, теперь ее лицо украшала только насыщенная форма счастья. Уэнсдей отметила, что тот очаровательный румянец вернулся. Теперь у Энид появился свой вопрос, ее руки снова вцепились в свитер. — Я очень хочу обнять тебя… Можно?       Уэнсдей быстро кивнула и заключила ее в объятия, она никогда не принимала их, но за последние несколько месяцев Энид стала единственным исключением из этого правила. И она отлично умела обниматься, Уэнсдей чувствовала, что любые их объятия были слишком короткими.       — Всегда, — сообщила она ей. Она бы хотела обнимать ее почаще.       Энид прервала момент тихим вздохом:       — Уэнсдей, подожди, твои ногти…       — Ох.       Уэнсдей подняла руку между ними, рассматривая поближе. При ярком свете убывающей луны ее ногти действительно выглядели ужасно.       — Мне придется подправить их для тебя, — заявила Энид, как ни в чем не бывало. — Я не могу допустить, чтобы ты расхаживала с ними в таком виде…       Затем Энид одарила ее озорной улыбкой.       — И, я уверена, ты будешь в восторге, узнав, что недавно я купила новый ярко-розовый лак и…       — Нет.       — Пожалуйста?       Уэнсдей на мгновение отвела взгляд, пытаясь изобразить на своем лице отвращение, но не смогла долго продолжать этот спектакль. Она взглянула на Энид – по крайней мере, она могла бы держать ее за руку, как и предполагала.       — Если это единственный лак, который у тебя есть…       — Да! — воскликнув, Энид схватила ее за руку и повела обратно через окно. Вместе они уселись на кровать Энид, пока та готовила ужасающе яркий лак, еще более отвратительный вблизи, и детские розовые ватные диски. Вскоре Энид принялась за работу, болтая о пьесе, написанной Уэнсдей, переходя к обсуждению скучных занятий и вечеринке, которую Йоко запланировала на следующие выходные. Кстати об этом, что ей надеть? И, честно говоря, для Уэнсдей это была самая захватывающая музыка из всех.       Как ужасно.