а я тебя помню только такой.

ровоам смотрит внимательно, колко и щурится. и голос ядом полнится, сломленностью невысказанной, болью. ло слышит, и становится тяжело дышать: слишком знакомы ему подобные интонации. кэлхун губы только в ухмылке тянет, крепится, вроде как и плевать совсем, а за очками глаза зеленые-зеленые сверкают отчаянно разбитым малахитом. у прайм тоже взгляд потерянный, пустой, она смотрит на себя, затем — на кэлхуна. дрожаще усмехается каждому слову. — а я тебя помню только такой: красивой, молодой, уверенной, — на каждое слово по паузе, словно образ в голове собирается вновь по кусочкам. словно вот-вот — и снова их перебросит куда-то вглубь чужих воспоминаний, чтобы исправить очередную ошибку. словно это единственный способ спастись. райя руки прячет за спину, они мелко подрагивают, когда она вновь возвращает твердость голосу и решается заговорить. звучит убито. — ты ведь именно такой ее и убил. кэлхун не тушуется, а слабо хмурится, прикрывая глаза. на долю секунды в них мелькает ужас от осознания. этот грех будет с ним всегда, тот страх, который он испытал, видя, как райя отправляется на телепортере уже в последний в своей жизни раз. та нескончаемая, душераздирающая боль, переполнившая его изнутри в момент, когда тело чужое миллиардами частиц рассыпалось. «сияние.» как же. кэлхун смеется, на пол оседает, к истерике близок, и всхлипывает тихо-тихо, хватаясь за голову. сотрясаются в молчаливой дрожи плечи, а он хохочет все звонко да громко, он чувствует, как снова проживает все будто тысячи раз, только ощущается все в тысячи раз больнее. он смотрит райе в глаза своими, затуманенными, и видит в них непонимание и… терпение. прощение. осознание. что угодно, кроме ненависти видит, и боится еще больше. боится сделать хуже, попасть в ту яму снова, боится вновь впасть в крайности, привязываясь к райе. «я ведь только такую тебя и любил.» он взвывает. хватается за шею, царапает бессильно, он бьется в агонии и ждет чего угодно, кроме прощения. ему мерзко от себя, ему страшно, когда сердце вновь заходится в бешеном трепете перед ней. а райя видит и сжаливается. она далека от чувства боли, от горечи смерти, она не помнит ничего из этого, но сейчас, восприимчивая и чувствительная, она задыхается тоже, видя, как кэлхуна губы открываются в немом крике. в мольбе. давай, убей, закончи страдания, прерви весь этот кошмар — что угодно. его жизнь теперь только в одних-единственных руках. и руки эти на плечи ему ложатся, прижимают осторожно к груди. ровоам глаза поднимает полные убитой горем ненависти. ему мерзко видеть эту святость, ему еще более мерзко осознавать, что адресована эта ненависть не ей. он ненавидит себя, боится и рвется разрушить все вновь, он в плечи чужие вцепляется, на себя тянет, он роняет ее рядом и устало, бессильно совсем, утыкается ей в плечо. молчит, губы кусает, райя слышит лишь что-то неразборчивое и хриплое дыхание, щекочущее шею. он обнимает ее медленно, неуверенно, ждет все, что оттолкнут, но когда чужие ладони отвечают теплыми прикосновениями разом к плечам, шее и затылку — порывисто вцепляется в халат на чужой спине, стискивает райю в объятиях крепко и наконец находит в себе силы на всего одно слово: — прости. она не думала, что в праве простить за то, чего не помнит. он не был уверен, что достоин прощения. — время покажет, ровоам. оно все расставит на свои места. райя прижимается губами к его макушке, улыбается, утыкаясь носом в волосы, и прикрывает глаза. дыхание кэлхуна замедляется. он впервые чувствует, как тяжелые оковы вины медленно спадают. и пусть их ждет еще долгий путь к примирению, сделан самый тяжелый — первый — шаг.