Кто без греха, пусть первый бросит в меня камень

      От него несёт кровью, ненавистью и злобой. От сумасшедшей улыбки, разрезающей лицо, становится не по себе. Глаза в тусклом освещении чёрные, глубокие, нечеловеческие.       — Ну? — Демьян шепчет, наклоняясь к Петру настолько близко, что царапает словами его кожу. — Бей!       Пётр дышит тяжело, занесённый кулак сводит, отдавая судорогой в плечо: слишком непривычно для него, неправильно. Он делает медленный вдох, затем выдох. Опускает руки, обхватывает ими лицо Демьяна.       — Да что на тебя нашло?       Он старается говорить спокойно, мягко, слегка поглаживая кончиками пальцев его скулы. Демьян усмехается, но пар спускает, прислоняется затылком к двери.       — Ничего. — Он прикрывает глаза, вздыхая. — Ничего, Петь. Просто я прозрел.       Пётр сглатывает, облизывает губы.       — Послушай, я знаю...       Демьян резко накрывает его руки своими, отводит от лица, сжимает.       — Ой, только не надо! — Высокий тон проходится по ушам бритвой. — Знаешь, "что"? Что "ты на самом деле так не думаешь"? Что "ты совсем не такой", да? Это хочешь сказать?       Они смотрят в глаза друг друга: едва истлевший огонёк разгорается вновь.       — Ты не знаешь какой я на самом деле, не можешь знать! — Демьян выплёвывает эти слова в лицо Петру, взгляд соскальзывает на его губы и внезапно задерживается на них дольше, чем стоило бы. — Ты даже о себе, — тихо хрипит Демьян, — не до конца всё знаешь.       Пётр замирает, судорожно вдохнув, и Демьян может поклясться, что чувствует страх.       — Да ладно? — Он неуверенно улыбается, удивляясь. — Ты правда думал, что я не замечаю?       — Нам нужно остыть. Давай успокоимся и...       — Зачем? Зачем нам успокаиваться? Зачем сдерживать себя, вгонять в какие-то рамки? Кто это оценит? Он? Не-е-ет...       — Демьян!       Пётр пытается освободить свои руки из его, пытается отстраниться, но Демьян продолжает крепко держать и напирает, становясь, будто нарочно, только ближе. В его голосе появляется что-то пугающе тёмное.       — Я вижу как ты порой на меня смотришь. — Говорит он. — Долго, пристально, с интересом. С самой нашей первой встречи: эти взгляды исподтишка, эта лёгкая нервозность, да все твои постыдные мысли каждый раз бегущей строкой на лбу транслировались, Петь!       — Демьян, пожалуйста...       — Ну понравился тебе мужик, вот проблема. Чего боишься? Хочется — попробуй. Содомия не настолько тяжкий грех, как то же самое убийство, просто покайся потом и тебя простят, ведь так? Ты сам говорил.       Пётр сжимает челюсти настолько сильно, что желваки проступают рубцом на точёном лице, между бровей складывается морщина. Его мелко потряхивает то ли от гнева, то ли от стыда, то ли от обиды: Демьян бьёт по нему его же оружием, но всё по-другому, всё не так. Он не понимает в чём его обличает.       Демьян прижимается своей щекой к щеке Петра, губами почти касается уха.       — Разве тебе не обидно? Чисто по-человечески? Ты сколько лет служил достойно в его храме, а тебе отлучили в два щелчка и из-за чего? Ты избил кого-то? Изнасиловал? Всего лишь отпустил пару шуток со сцены и сразу получил пинок под зад. Справедливо?!       Пётр отворачивается, закрывает глаза.       — Прекрати.       Он натянут как струна, к горлу подступает ком, даже вена на виске вздулась. Не от слов страшно, а от отклика, которые эти слова внутри находят; от двусмысленной близости Демьяна, от жара, оседающего на коже, при его дыхании. Под ложечкой сосёт, пересыхает в горле. Демьян наконец-то отпускает его руки, прикасается к плечам, скользит пальцами по шее и берёт в ладони лицо Петра, поворачивая к себе. Без нажима, даже с осторожностью. Пётр сам не понимает, почему не сопротивляется сейчас, почему не отходит. Лоб утыкается в лоб.       — Сколько можно переступать через себя, — шепчет Демьян, — душить, только потому что в какой-то там книжке написали, что мужчине возлежать с мужчиной — грех? Чем это навредит, если всё будет обоюдно, по согласию? А я согласен, Петь. — Демьян потирается своим лбом об его лоб. — Согласен. Ну что они тебе реально сделают? От службы отлучат? — Демьян усмехается, смотрит на Петра. — Так они уже.       В слезящихся, от зажжённого в храме ладана, глазах Петра что-то надламывается, Демьян видит своё отражение в расширенных зрачках.       — Мы может завтра сдохнем все, — с какой-то странной серьёзностью, добавляет он, — мало ли — конец света. Не боишься так и не узнать, каково это?       Демьян выдыхает вопрос в дрожащие губы Петра и тут же впивается в них крепким поцелуем. Пётр со стоном хватается за его плечи, пытается оттолкнуть. Он застигнут врасплох, напуган.       — Да что же ты творишь, Господи! — Пётр почти кричит.       — То, что ты хочешь! — Демьян тоже повышает голос, разворачивает его, меняясь с ним местами, впечатывает спиной в двери храма. — Хочешь, но боишься.       Он целует агрессивно, болезненно царапает зубами его губы, потому что Пётр сопротивляется и это выводит из себя, это бесит. Жалкий трус.       Демьян опускает одну руку к его паху и грубо сжимает член через штаны, заставляя Петра захрипеть и ослабнуть. Он прислоняется затылком к двери, собирает в кулак куртку на плече Демьяна; шум крови в ушах оглушает.       — Вот видишь, — мажет губами по его скулам Демьян, — как я и говорил: одно сплошное лицемерие. У тебя же стоит, Петь...       Демьян наваливается на него всем весом, прижимается так тесно, что чувствует своей грудной клеткой его бешено колотящееся сердце. Пётр перевозбуждён: эмоционально, физически, обескуражен потоком заискрившихся ощущений; член пульсирует под сдавливающей его рукой Демьяна, доставляя дискомфорт и какое-то нездоровое, едва ли не мазохистское удовлетворение.       Губы горят от укусов, ненасытные лёгкие колет. Пётр хватает ртом воздух, сухо сглатывает, когда Демьян лижет его шею, когда посасывает мочку уха, щекочет выдохом вспотевшую кожу, пуская по хребту мурашки. Пальцы Петра разжимаются — слабые, непослушные — путаются в волосах Демьяна, в полуприкрытых глазах картинка смазывается, расплываясь.       Демьян снова целует Петра, потирает его член через одежду: он твёрдый, выпирает, натягивая плотную ткань, идеальным бугром умещается под раскрытой ладонью. Бёдра дёргаются, инстинктивно поддаваясь навстречу ласке, из гортани поднимается, вибрируя глухой стон. Демьян улыбается и опускает вторую руку, быстро расстёгивая Петру брюки. Сочащаяся смазкой головка оставляет на пальцах влажные следы, бархатистая кожа плавится от скользящих на пробу, прерывистых движений.       Демьян облизывает ладонь, щедро смачивая скопившейся слюной, и начинает надрачивать ему без церемоний, не тратя время на раскачку и кокетство. Прихватывает зубами нижнюю губу Петра, языком проскальзывает в рот. Давит большим пальцем на подбородок, заставляя его раскрыть рот шире и позволить языку проникнуть глубже. Дыхание смешивается, перекачивает из одних лёгких в другие, вкус чужой страсти и вожделения — помешательства — отравляет мозг. Это что-то низменное, почти животное; праведное тело трещит по швам, выворачиваясь нутром наизнанку — грех оказался сильней.       Мы падём сегодня, а раскаяние отложим на завтра.       Пётр толкается в руку Демьяна беспорядочно и рвано, напряженные бёдра дрожат: слишком хорошо, слишком ярко. Его ведёт от надвигающегося оргазма, мышцы живота сокращаются, он начинает задыхаться и Демьян отрывается от его губ, чтобы позволить ему жадно и вдоволь вдохнуть. Сам утыкается в изгиб шеи Петра, наполняя себя запахом его кожи.       — Давай... — шепчет он, слизывая его пот, — отпусти себя.       Пётр громко стонет, вцепившись в Демьяна, и кончает, будто только и ждал, что его позволения.       Сперма пачкает одежду Петра, растекается по пальцам Демьяна: он продолжает водить ими по его члену, пусть и медленно, выдавливая всё, до последней капли. От удовольствия подгибаются колени, перед глазами под веками цветные круги, тело лихорадит при последней волне ещё секунды, а потом оно наливается свинцовой тяжестью и воспаряет с лёгкостью пера одновременно.       Демьян смотрит на застывшее в экстазе лицо Петра: ему хочется увековечить это в камне.       — Вот видишь, — в голосе столько самодовольства, — земля под ногами не разверзлась и молнией нас не поразило.       Пётр поднимает на него осоловелый взгляд, заторможено моргает, отходя от произошедшего. Он не сразу понимает сказанное, фокус невольно перемещается за спину Демьяна и в глаза бросаются образа, оседающие на них блики свечей — сердце храма Господня. Морок спадает, уступая своё место желанию удавиться: он вспоминает, где они.       Пётр отталкивает от себя Демьяна, начинает торопливо застёгивать брюки.       Демьян отступает на несколько шагов и смеётся.       — Ты серьёзно?       У Петра руки еле сгибаются от разошедшегося нервного тремора, он вошкается дольше, чем нужно, а закончив, вылетает вон, не отвечая Демьяну, и не оборачиваясь на него.       — Ну и проваливай! — Кричит Демьян в, уже скрывающуюся за дверью, спину.       Фыркает: разве стоило ожидать чего-то другого? Злость поднимается в сердце с новой силой. Высохшая сперма неприятно стягивает ладонь. Демьян подносит руку к лицу, проводит языком по белёсым разводам: почти никакого вкуса, губы искривляются в презрительной ухмылке. Он оборачивается, обводит взглядом вокруг.       — И? — Говорит громко, чётко, с вызовом. — Как тебе? В святая святых, между прочим! Покарай же меня сейчас за это, ну?!       Последние слова почти орёт, надрывая горло, но ничего, кроме дребезжащего эха собственного голоса Демьян в ответ не получает.