быть настоящей (только с ней)

      Яэ не знает, как избежать взгляда – в нём откровение, пронзительная ясность, всё несказанное, недосказанное, не постигнутое ею самой.       Эй смотрит на неё с выражением нежной тоски – так, словно сожалеет о том, что оставила её, и Яэ противится это принять: столетия вынужденного одиночества она провела в гармоническом созидании жизни, уверенная в безукоризненности своего предназначения. Усомниться в той возвышенной радости, что приносило ей его осознание, означало бы признать собственную принадлежность к природе земной, а не божественной. А это было тем, чего допускать никак было нельзя.       Потому что земные желания делают жрицу искушённой и слабой духом.       Яэ пришлось позабыть о себе настоящей – покинутой и отчаянно нуждающейся в тепле, в чём-то постоянном и безусловном в этом изменчивом мире. Нуждающейся в любви.       Это была правда, сокрытая ею самой за образом грациозности и недосягаемости; своим глубоким пониманием законов бытия Яэ возвышалась над остальными – её мудрость и находчивость были предметом восхищения, пожалуй, для каждого иназумца, а в её деяниях люди склонны были видеть проявление божественной воли сёгуна Райден.       Равнодушие было для Яэ почти что инстинктивным: в присутствии посторонних она безупречно сохраняла непоколебимость и холодность ума; к выбору Эй изолировать себя от внешнего мира она отнеслась почти что скептически – по меньшей мере, такова была видимость. Яэ наверняка знала, что Эй не прислушается к ней: всё, что она могла сделать, – это дать ей время.       Яэ не была готова ждать так долго – она поняла это, стоило лишь Эй взглянуть на неё снова – так, словно их разлука нисколько не преуменьшила глубину её чувств.       И в это было сложно поверить.       Это было вероломство, это было предательство: Яэ приходилось лгать самой себе, в то время как Эй была пронзительно откровенна, неизменно проста и преданна ей.       Это ранило, потому что Яэ ощущала себя отвергнутой; это ранило, потому что Эй предпочла ей следование своим ложным убеждениям, но Яэ никогда не смогла бы по-настоящему осудить её за это.       Как не смогла она и скрыть своего радостного волнения при встрече: с Эй у неё притворяться никогда не получалось – та видела и понимала даже то, что ускользало от внимания самой Яэ.       И, вероятно, в этом и заключалась главная тайна – в том, как совершенно и правильно они, придерживаясь в корне разных философий, представляли собой нечто единое, неразрывное и абсолютное.       Когда Эй всего лишь стоит рядом, Яэ кажется, что этого уже достаточно – и вместе с тем невыразимо мало.       Эй подаётся вперёд легко и естественно, и эта близость ощущается одновременно как нечто привычное и чужеродное; Яэ почти вздрагивает, всё ещё не уверенная в том, насколько ей можно довериться теперь, ощущает себя скованно и беспомощно.       Эй мягко касается её щеки тыльной стороной кисти, и Яэ невольно поддаётся слабости, уступает ей, – когда Эй говорит:       – Я скучала, Мико, – трепетно и честно.       Яэ льнёт к её руке, но избегает смотреть в глаза – нужно решиться, нужно заново привыкнуть к этой нежности; нужно поверить.       – Ты как всегда немногословна, – отвечает она, но не выходит ни язвительно, ни даже просто насмешливо – совсем непохоже на её обычную манеру.       Эй улыбается как-то трогательно, светло; проводит большим пальцем по нижней губе Яэ, приподнимает её лицо за подбородок, вынуждает посмотреть на неё – не скрыться, не убежать – даже от себя самой; приглаживает волосы Яэ заботливо, осторожно.       – Мне тебя не хватало, – и она может повторить ещё множество раз, но знает, что для Яэ этого будет недостаточно: ей нужно показать, заставить почувствовать, не оставить другого выбора.       Яэ бросает вызов – говорит:       – Докажи мне, – и Эй целует её порывисто, несдержанно, сразу мокро, с языком – так, чтобы не дышать.       Не оставить другого выбора.       Яэ податлива, уязвима, слаба – Эй не позволяет ей сомневаться, не позволяет бояться, и Яэ отдаётся ей целиком.       Эй целует её в шею, опаляет горячим дыханием её кожу – и этого уже достаточно для того, чтобы Яэ почувствовала головокружение.       Эй прикусывает её плечо, внимательно вглядывается в неё, задаёт немой вопрос о разрешении, и Яэ думает о том, что если Эй причиняет ей боль, то это самая приятная и сладостная боль, какая есть на свете.       Эй обнажает её до пояса, едва ощутимо проходится пальцами по позвонкам – Яэ прогибается в спине, держится за неё, и Эй шепчет ей на ухо:       – Я здесь. Мико, я здесь, – кладёт ладонь на грудь, туда, где находится сердце, и замирает – просит довериться снова, просит позволить любить её.       Яэ позволяет – потому что это Эй; потому что не может и не хочет иначе. Потому что это всё, чего она когда-либо желала для себя по-настоящему.       Эй скользит пальцами ниже, очерчивает сосок – она уже всё разгадала без слов и знаков, и Яэ с нежным восторгом вдруг осознаёт, что Эй в таком же нетерпении, что и она.       И для Яэ это момент её долгожданного земного счастья.