***
— Привет, Миннеаполис! — кричит в микрофон Дейдара, машет рукой, ударяет по струнам. Толпа в исступлении взвывает. Улыбка его такая широкая, живая, кажется, видно все до единого зубы. Какузу наблюдает сбоку сцены и готов поверить — в этот момент парень счастлив. Все они, похоже, счастливы. И Кисаме, удовлетворённо кивающий в такт собственному басу, и отмороженный обычно Учиха, сейчас прикрывший глаза с лёгкой, почти незаметной улыбкой. Держит гитару как что-то родное, ценное. Играет с Дейдарой одну музыку так, словно вся их война за пределами сцены не имеет никакого значения. И уж точно Хидан. Какузу всегда смотрит на него дольше и чаще, чем на остальных. Хотя по долгу службы ему полагается смотреть по сторонам. Но то, как небрежно Хидан крутит палочки в руках, как улыбается, как запрокидывает голову, закрыв глаза, не переставая играть, — заставляет Какузу чувствовать странную боль. Хидан исполняет соло. Под конец кидает палочки со сцены. Поймавшие визжат от радости. До конца тура ещё три концерта.***
— Какузу, давай с нами! — пьяно кричит Хидан через всю комнату, завидев его. — Чел, оставь его, он на работе, — Дейдара пытается удержать Хидана за шиворот, но тот выкручивается и, обогнув диван нетвёрдой походкой, направляется в его сторону. — М? — Хидан протягивает Какузу полупустую бутылку виски. — Я лично ненавижу виски, но ты же точно любишь? Суровые мужики пьют виски, а? — Я не пью, — спокойно отвечает Какузу. — Вот! Единственный нормальный человек среди нас! — Восклицает Хидан, поворачиваясь и обводя присутствующих горящим взглядом. Итачи закатывает глаза: — Какузу, отведи спать этого буйного. — Ни-ху-я! — категорично качает головой Хидан и отхлёбывает из горла. Смотрит Какузу в лицо; в его блестящих, пьяных глазах проскальзывает тоска. До конца тура два концерта.***
Эти афтепати — адова клоака. Хоть Конан и пытается регулировать происходящее, но всё заканчивается одинаково из раза в раз. Ей-богу, уж лучше бы парни просто растащили шлюх по номерам. Официально задача Какузу и других секьюрити — обеспечивать безопасность, но здесь уже трудно сказать, где заканчивается их работа и начинается личная жизнь музыкантов. Когда Дейдара, приняв что-то, за чем Какузу не уследил, идёт на балкон один. Потом смеётся («Всё под контролем»), потом гневно тычет пальцем («Это не ваше сраное дело!»). Когда Учиха напивается так, что не может даже ползти. Когда Хидан снюхивает вторую дорожку и явно не собирается на этом останавливаться. Пожалуй, только Кисаме не вызывает опасений. Хотя бухает и он. Конан говорит: «Просто следите, чтобы не заходило слишком далеко». Пейн говорит: «Они нужны мне живыми». Пейну насрать. Они просто нужны живыми. Впрочем, и на мёртвых можно заработать. Никто не видит того, что видит телохранитель. Ни менеджер, ни продюсер. Никто не растаскивает заблёванных рок-звёзд по их комнатам, не встревает скалой в драки между ними, не выслушивает пьяный и обдолбанный бред. — Ка-акузу, — тянет Хидан, повисая на нём без сил, — а ты когда-нибудь ебался под коксом? Какузу молчит, ему не платят за болтовню. Но Хидана разве что ядерный взрыв способен заткнуть. — Ну признавайся, а. — Нет, — отвечает Какузу, одной рукой шаря по карманам Хидана в поисках карточки от номера. — А зря. Ты попробуй. — Спасибо. Дверь открывается, Какузу вставляет карту в приёмник на стене, включается свет. — Ебать, да погаси ты его! — болезненно жмурится Хидан. Какузу щёлкает выключателем и в темноте доводит Хидана до постели. Стоит какое-то время, думая, снимать ли с него обувь или оставить так. Он не нянька. Он хочет, чтобы Хидану было плохо — настолько, чтобы тот, наконец, включил мозги и понял, что делает что-то не то. Чтобы дискомфорт привёл его в чувства, заставил заметить, какой пиздец он творит с собой. Какузу знает инструменты и методики, знает, как не вовлекаться и не привязываться — и не пользуется ничем из того, что знает. Это вообще не его дело, никто не просил его никого спасать. Он стягивает с Хидана кеды, не расшнуровывая, и идёт на выход. До конца тура ещё один концерт. — Какузу? — вдруг доносится из-за спины. Он поворачивается: — Что? — Останься, а. Какузу возвращается к кровати. Он, бывало, ночевал с кем-то из ребят, когда состояние вызывало опасения. Но сейчас Хидан просто пьян, ничего особенного. — Хидан, у меня ещё есть - — Садись, — перебивает Хидан, вяло хлопнув рукой по покрывалу. Какузу не садится. Вглядывается в темноту, пытаясь различить лицо Хидана, но видит только смутные черты, даже не понимает, открыты ли глаза. Скорее, закрыты, всё равно мрак, ничего не видать. Он не то чтобы хочет рассиживать тут с Хиданом и петь ему колыбельные, но зачем-то всё-таки опускается на край кровати. — Ты уйдёшь, когда последний концерт отыграем? Какузу удивляется вопросу. — Почему? Нет. — Думал, тебя это всё заебало. Сколько ты уже с нами, год? — Полтора. — Круто… Хидан шебуршится впотьмах, похоже, переворачивается на бок и подтягивает к себе колени. — Ляг со мной, — говорит он. Какузу сердито хмурится. Почему всё должно быть так? — Конан меня уволит, — отшучивается он. — Насрать на Конан, — сонно отвечает Хидан. — Насрать на Пейна, вообще на всех. Я тебе нравлюсь? — Мне пора идти. Ты проспишься, и всё будет нормально. У Какузу тонко, неуловимо тянет внутри. — Я люблю нашу музыку, — почти неслышно уже бормочет Хидан, как будто забыв, о чём говорил до этого. — Но тексты у Дея всегда были говно. Согласен? Суицидник хренов. Он это сделает, вопрос времени… Голос Хидана затухает, и Какузу сидит, не шевелясь, в надежде, что пьяный барабанщик сейчас заснёт. Это худшая работа из всех, что у него были. Никогда ещё Какузу не чувствовал себя таким бесполезным. Минут через десять, когда дыхание в районе подушки становится достаточно ровным, он приподнимается, чтобы встать, но Хидан негромко останавливает его: — Не уходи. — Думал, ты спишь. — Ты не ответил… — На что? — Я тебе нравлюсь? — Хидан говорит тихо, и между фразами у него паузы, словно за каждым новым словом он действительно выныривает из сна. — Знаю, что нравлюсь. Почему не признаёшься, не понимаю… Какузу вздыхает и молчит. Нечего ответить. Любой путь — тупиковый. — Ты ведь зачем-то притащился за мной в клинику, когда я выписывался, — продолжает Хидан. — Это моя работа. — Пиздёж… Парни мне сказали, что ты был в отпуске. И переться за город полтора часа в сраный центр для торчков… Нахуй? «Не хотел, чтобы ты был один», — думает Какузу, и Хидан вдруг произносит в унисон: — Не хочу быть один… Сердце вздрагивает от такого совпадения. Как будто это имеет какое-то значение. — Ты и не один, — пожимает плечом Какузу, но Хидан только издаёт задушенный смешок. В это он не верит. До конца тура один концерт. Не будет больше этих автобусов, отелей, саундчеков, автограф-сессий, долбаных вечеринок и одержимых групи. Нет, будет, конечно. Но хотя бы не сразу. — Ладно, можешь не признаваться, — Хидан пьяно хихикает. — Давай так: если да, ты ложишься со мной. Если нет — съёбываешь, и тогда я, нахуй, соглашаюсь с Деем, что жизнь — это боль. Какузу смотрит на свои часы с подсвеченными стрелками — уже половина второго. Он хочет уйти — просто трусливо сбежать от этих вопросов и от того, к каким последствиям могут привести ответы. Уйти, чтобы потом наблюдать, как в агонии умирает что-то, что могло произойти, но уже никогда не случится. У Какузу нет иллюзий насчёт своего величия. Он не спаситель. Он ещё ни разу никого не спас и никогда не спасёт. Но он ложится рядом.