Банка с ананасами.

В кабинете сто тринадцать висела тяжёлая атмосфера позднего обеда. В буржуйке медленно, вместе с надеждой на будущее, сгорали планы армии, которые велел уничтожить от греха подальше комендант архива Абрахам Вейберг, а на столе собиралась общая обеденная «карта». В столовой уже больше полумесяца не было нормальной пищи из-за того что хороший повар исчез из штаба Штрайткрафте вместе с императором Ойгеном, а оставшиеся кухари готовили такую ядовитую дрянь, что все предпочитали обходиться выдаваемыми на руки сухими пайками. Поэтому на столе стояли ровно три пачки галет, три консервы и три брикета эрзац-кофе, также немного сахара и масла. В общем типичный зимний экстренный дневной паёк. За окном белел умирающий Штейнберг, штаб армии был одним из единственных работающих в его сложном теле органом. По которому то и дело носились, сбиваясь с ног адъютанты и связисты, степенно прогуливались генералы и маршалы. Сейчас же, в обеденный час, было тихо. Оберст, вздохнув, посмотрел на «карту», и, потерев чёрные подглазины, снял чайник с буржуйки. Прапорщик Клаус смотрел на выданные на день продукты с голодом и безысходностью, адъютант же вовсе не смотрела на пищу, её единственный глаз горел гневом и был направлен никуда-нибудь, а именно на начальника, который, осунувшись окончательно, теперь напоминал живого скелета. Трабер усмехнулся и, налив кипятка в алюминиевую кружку и, невинно хлопая впавшими глазами, повернулся в кресле в сторону висевшего над окном распятия. Снег снаружи, лежавший на перекрещенных белыми лентами рамах, приятно сверкал на холодном декабрьском солнце. — Герр оберст, вы будете есть? — с нажимом на слово «есть» спросила адъютант, обходя стол начальника, чтобы заглянуть тому в глаза. Кёниг, тяжко вздохнув, отвернулся к несгораемому шкафу, и с нотками благородного каприза ответил: — Я не голоден, обер-лейтенант! От этих слов у прапорщика связи Клауса воздух попал не в то горло, и он, закашлявшись, сел на свой стул перед радиолой и с тоской уставился на «карту». Гении из снабжения утверждали что двести грамм галет, двести грамм тушёнки и пятьдесят грамм масла со ста граммами эрзац-кофе содержали в себе такое количество калорий, что любой уважающий себя солдат должен был не только этим насытится, но ещё и прибавить в весе. Полагавшийся же штабным офицерам кусковой сахар так быстро исчезал в самогонных аппаратах интендантов, что до самих штабников доходили жалкие кучки сахарного песка граммов по десять на брата. — Вы не голодны? Вы уже три дня не голодны! — зло выплюнула адъютант и, рывком развернув начальника к себе, нависнув над ним строго, начала выговаривать: — Так нельзя, герр оберст! Вы же не машина, вам тоже кушать надо! Я понимаю — семья, сын-подросток, но вы не должны кормить их в ущерб себе! Вы же так не переживёте эту зиму! Вы почти не спите и не едите! Так нельзя, я на такое смотреть не буду! Кёниг, вздохнув, посмотрел в глаз адъютанту и, улыбнувшись, успокаивающе проговорил: — Прошлую зиму протянул и эту протяну! Наши бравые Штрайткрафте сейчас вновь наступают на Крауштадт, поэтому не сплю — работаю, а кого я должен кормить, это моё личное офицерское дело! Я крепкий, и ты это отлично знаешь! Могу вообще не есть! Перед глазами Трабера стояли занесённые снегом окопы, стоявшие в них по колено в снегу замерзающие солдаты и высящийся на горизонте город крепость — Крауштадт, один из крупнейших портов в Северном море. Получив доступ к нему, империя надеялась переломить исход зимней компании. Траберу просто кусок в горло не лез от мыслей, что сейчас там в атаку поднимаются сотни молодых ребят, поэтому он делал всё что мог — носился по штабу и тряс снабженцев и штабс-стратегов. От них зависела победа, от этих слабых людишек, сидящих в штабных кабинетах. Вообще этот разговор про еду был не впервой и каждый раз Кёниг старался выходить из него победителем, но иногда приходилось капитулировать, особенно зимой, когда адъютант становилась настойчивее и злее, вот и в этот раз она размашисто метнулась к «карте» и, взяв свою часть пайки, понесла её к столу начальника. Глаз её блестел праведным гневом, сравнимым с материнским. Она сложила свою пайку перед оберством и сказала: — Я тоже крепкая! Берите мою пайку, можете и её домой унести, только молю, хоть чуть-чуть поешьте! Оберст, вздохнув, задрал руки вверх. Всё-таки придётся себя пересилить. Улыбаясь краешками рта, Кёниг проговорил: — Тебя объедать мне совесть не позволит! Сдаюсь! Поем! Адъютант, с облегчением выдохнув, подозрительно заглянула в глаза оберсту, поняв что тот не врёт, улыбнулась и, вернувшись к «карте», рассудительно заметила: — Если дробить на порции вполне хватит на весь день! А если уж курить… — В эрзац-табак по слухам дерьмо стали лошадиное класть, для вкуса, — невинно протянул оберст и, грустно усмехнувшись, подкинул в буржуйку ещё пачку бумаг — доклады о снабжении группировки у Крауштадта, всё враньё до последней буквы. Теперь всё это переделывали и трясли уже интендантов на местах, оберст имел связи в маршальских кругах, так что его хоть и считали самодуром, но уважали и побаивались. — И в консервы! — оживился Клаус и, сверкая своими голодными глазами, прохрипел: — Мне друг рассказывал, ему консерву выдали, он её вскрыл, а внутри копыто коровье и всё! Вот тебе и тушёнка, он к интенданту — так мол и так, давай новую! А это гнида известной национальности ему и говорит — «За получение расписывался? Початые не меняем!», так что вы думаете герр оберст? Он эту выпотрошил, копыто продал за бесценок, а внутрь дерьма насыпал и запаял! Ну интендант обменял, сам же сказал… вы не представляете сколько потом ругани было! — Какая хорошая история! — протянул оберст, скалясь в своё отражение на гладкой стенке несгораемого шкафа, — Поучительная, с моралью, а главное, конец хороший! — Конец-то как раз плохой, — грустно вздохнул Клаус, Кёниг, вскинув брови, повернулся к нему. Радист тихонько потёр свой высокий бледный лоб и, криво улыбнувшись, сказал: — И в той консерве, что ему выдали, тоже коровье копыто было! Оберст, прыснув, поймав строгий взгляд адъютанта, взял в руки консерву и, начав её вертеть, заметил: — Ну вот сейчас и проверим, может и нам придётся на рынок идти, коровку по частям продавать! — Или холодец готовить, — пожала плечами адъютант и, заметив вопрос в глазах начальника, пояснила: — Желе такое из навара с костей, очень вкусно! Рутенское блюдо, для голодных годов самое то! — Они знают толк в голоде, — вздохнул Клаус и, кроша галету в кружку с кофе, посетовал: — Вот осенью жаловались — на брюквенной диете, мол, плохо! Сейчас и того нет. Спрашивается что делать? — Жить, — почти хором ответили адъютант и оберст, встретившись взглядами они засмеялись. Трабер чувствовал что-то наподобие удовлетворения, он, наверное, заслужил этот хлеб. Наверное. Кёниг, встав, помолился и, по-отечески нежно смотря на подчинённых, благословил пищу и сам принялся за еду. Она, увы, как он не старался, совсем не лезла в горло, желудок слипся от голода ещё вчера, в голове была тупая боль и такое лакомство как сухая картонная галета, или тушёнка из жил, увы, не соблазняла нутро. Да и пейзаж зимней равнины из головы никуда не ушёл. Проглотив одну галету, оберст, закашлявшись, выпил кофе и, выдохнув, посмотрел на дверь, почему-то ему вдруг показалось, что она вот-вот откроется. Было у него такое странное предчувствие, ну или он просто узнал цокот знакомых сапог. Так и получилось. Дверь распахнулась. Обедавшие военные, обернувшись, оцепенели. На пороге стоял гаупман Ллойд Нойманн собственной персоной, в шинели, фуражке и цветастом наракском платке, закрывавшем уши и лицо. На плече у гаупмана висела сумка, а в глазах радость и улыбка, со стороны он был похож на военнопленного, но сабля на боку говорила об обратном. — Слава Кайзеру! — проговорил Ллойд, высвобождая впалые щёки из-под платка, взгляд у него был весёлый с искоркой, гаупман явно уже принял на грудь свои боевые для согрева. — Слава Кайзеру! Вольно, гаупман, — поднимаясь, сказал оберст и, достав из стола пепельницу, поставил её перед собой, указав Нойманну на старое трухлявое кресло, в котором обычно восседал гостивший в кабинете генерал-квартирмейстер Харальд. Гаупман обычно приходил с добрыми вестями, так что Трабер приготовился слушать. Ллойд прежде чем уважить оберста всё-таки снял шинель и повесил на вешалку, стоявшую в тени шкафа, фуражку гаупман по древней традиции сто тринадцатого кабинета запулил на шкаф и, оставшись с платком и сумкой, сел перед оберстом. Трабер выжидающе смотрел на него, адъютант с прапорщиком тоже прекратили поглощать скромный обед и с интересом уставились на гаупмана. Нойманн вёл себя как обычно, ничего не говоря, он достал своей трёхпалой правой рукой портсигар и закурив, пустил первое кольцо. Немного погодя, подавшись вперёд к оберсту, серьёзно прохрипел: — На границе всё как обычно, от нас эшелоны с бартерным залогом, с их эшелоны с оружием! Все поставки по документам в порядке, левака нигде не видел, верлинцы совестливые товарищи! Новые орудия и винтовки прямо при мне грузили. — Когда же всё это кончится? — поинтересовался Кёниг. Вопрос был задан риторически и обращался скорее к распятию над окном, но Ллойд всё-таки ответил: — Когда верлинцам и лузитанцам надоест это война, тогда и кончится! Кто музыку заказывает — тот девушку и танцует. Мы из этого дерьма уже не выкарабкаемся, как говорится — кому эпоха мира, а кому война на два фронта с чёртовыми униатами! — Вентский фронт не такой уж большой, — рассудительно подметил Кёниг, кашлянул и сказал: — Ну давай, гаупман-десятка, хвастайся! Нойманн потушил окурок о край пепельницы и как фокусник залез рукой в сумку, через секунду перед оберстом адъютантом и прапорщиком оказалась большая алюминиевая банка, на которой приветливо смотрелась этикетка с жёлтыми кольцами. — Ананасы… — сглотнув, проговорил Клаус в глазах его появился огонёк и радость, адъютант, с уважением посмотрев на гаупмана, с предвкушением добавила: — Консервированные, в сахаре! Ллойд расплылся в своей обычной шаловливой улыбке, по его рассказам именно с такой улыбкой он смотрел, как ему отнимают обмороженные пальцы — указательный и средний, и закурил вторую сигарету. Сослуживцы смотрели на гаупмана как на волшебника, оберст же не мог прийти в себя, взгляд его стал потерянным даже слегка испуганным, наконец он прохрипел: — Где, гаупман-десятка, мать твоя была святой женщиной, взял ананасы? Зимой? Это было просто чудо, по другому Трабер это не мог назвать, хотя сам по себе Нойманн был тем ещё чудом, но он отличался от других чудиков тем, что умел приносить чудеса даже в самые покинутые, оставленные Богом уголки света. Вот и сейчас он, находясь в центре материка Адам, выложил на стол плоды далёкого материка Авель, это ли было не чудо? — На границе, — усмехнулся Нойманн и, встав, вытащил из кармана флягу и, подняв её, сказал: — Давайте поднимем тост за старого хрена Каспера и за то что у Верлины есть морское сообщение с заокеанскими Авельскими тёплыми странами! Прапорщик и адъютант подняли свою кружки и выжидающе посмотрели на оберста, тот, наконец отмерев, тоже встал и, стукнувшись кружкой с флягой, гаупмана сказал: — За старого хрена Каспера! — За старого хрена Каспера! — поддержали адъютант и прапорщик, глаз первой сверкнул радостным огоньком. Выпив, все сели вокруг стола и стали восторженно любоваться алюминиевой банкой, она была чем-то похожа на гильзу от снаряда, в мигающем свете лампочки она выглядела так празднично, что и открывать не хотелось. Наконец, гаупман, пересилив себя и, докурив вторую сигарку, вытащил из сумки штык и дружелюбно заметил: — Угощайтесь товарищи! Мне эти ананасы делить не с кем, кроме вас! Глаза военных радостно загорелись, только оберст продолжил смотреть на банку с каким-то безвыходным непониманием, он просто не мог поверить в такое чудо, но оно однако было. Маленькое и приятное. Гаупман ловко вскрыл крышку и, поводив носом, блаженно улыбнулся и пригласил товарищей оценить аромат, аромат лета и далёкого тёплого континента. Клаус, понюхав, чуть не грохнулся в обморок от перевпечатления голодного организма, но адъютант вовремя удержала его. Ей, судя по взгляду запах пришёлся по вкусу. Нойманн выудил штыком из банки ананасовое кольцо и почтительно предложил его Траберу, тот грустно улыбнулся и, потерев руки, перехватил колечко вилкой, которой за неимением ложки размешивал кофе. Гаупман же галантно передал штык адъютанту, та, быстро подстелив на стол газету, выудила из шкафа тарелку и стала выкладывать на неё кольца тропического фрукта. Клаус же сидел в кресле и смотрел на происходящее как на сон. Всё же чудеса ещё остались на его веку и чудесные люди тоже, которые всегда помогут и поддержат. Кёниг внезапно почувствовал голод и не долго думая укусил твёрдый край кольца. По рту растёкся приторно-кисловатый вкус, оберст почувствовал как голова будто просыпается ото сна, разум прояснился, рот изожжённый эрзац-кофе теперь просто наслаждался вкущённым фруктом, который просто таял на языке. Настроение у Трабера стало лучше, очередное маленькое чудо от Нойманна навеяло ностальгию, розовое детство, в котором по праздникам на столе тоже иногда появлялись тропические экзотические фрукты. — Один раз живём! — улыбался гаупман, запивая прожёванный ананас водкой из фляги. Клаус же явно смаковал вкус, потому один откушенный кусочек, он жевал уже минуты три. Адъютант же с просветлевшим разрумянившемся лицом, по-походному ела кольца со штыка. «Злая будет!» — вспомнил примету оберст и тут же добавил: «И хорошо!». К нему внезапно вернулся аппетит, совесть прекратила штурмом брать изъеденный не выспавшийся мозг, на душе появилась тихая радость и покой. Первое кольцо ушло совсем незаметно, Кёниг просто хотел наконец насытится этим кисло-сладким вкусом, этим соком, в котором чувствовалось солнце и лето, то чего сейчас так не хватало оберсту. Когда банка опустела на половину, Трабер вдруг опомнился и, неловко посмотрев на Ллойда, спросил: — Десятка, я могу взять с собой несколько колечек, хочу подарить своим детям чудо! — Не вопрос, — усмехнулся Ллойд и, перемигнувшись с адъютантом, вытащил из сумки вторую банку с заветной этикеткой и сказал: — Только давайте вы вот эту им подарите, а початую банку мы сейчас прикончим! У Кёнига глаза полезли на лоб, он невольно потянулся за кошельком, но гаупман тут же замахал своей трёхпалой клешнёй и, оскорблённо сняв с шеи наракский платок, заявил: — Считайте это гуманитаркой от братского верлинско-наракского народа! — Так ты что их у нарака выторговал? — спросил Кёниг, которого новый элемент одежды гаупмана смутил только сейчас. Ллойд с Эльзой рассмеялись, гаупман улыбнулся во все зубы и бросил: — Выиграл в карты! Ох знали бы вы как это было трудно! У этого чёрта карты были краплёные, да только у меня с собой запасная колода была! У Трабера заболели щёки от улыбки, он взяв в руки банку с ананасами, посмотрел на своих подчинённых. Нет, не всё ещё было потеряно, можно было ради таких чудес и людей поскрипеть ещё годок-другой. Оберст уже предвкушал как удивит своих детей, которые конечно уже были взрослыми, но как понял Кёниг за последние зимы — ничто так не возвращает веру в чудеса, как хорошая еда. Оставшиеся четыре кольца исчезли во ртах военных буквально за минуту. Куда-то исчезла мрачная атмосфера, стало как будто теплее и уютнее, в буржуйке потрескивали дрова, а штабные офицеры заканчивая обедать с благодарностью и радостью смотрели друг на друга. — Вкусная всё-таки вещь, эти ананасы… — блаженно протянул Кёниг и нежно посмотрел на адъютанта, та вытерев губы платком, улыбнулась и как печать поставила своё коронное: — К гадалке не ходи!